Пролог

Мама сказала, что Усман пригласил ее в гости в Фергану. Точнее, его мама приглашает ее, мою маму, в гости. Мама говорит, там очень жарко, но постоянно вспоминает о приглашении. Моя сестра беспокоится, что мама эксплуатирует Усмана. Он ведь подрабатывает на даче: копает, косит, сажает — с тех пор как она стала плохо себя чувствовать. Делает это все за непонятно какую плату. Когда деньгами, когда вещами. Усман попросил, и мама отдала ему мой старый велосипед, не навороченный, а обычный, более чем десятилетней давности. Вскоре его остановили в деревне, и представитель правоохранительных органов сказал, что он украл велосипед. Они звонили маме, чтобы она подтвердила, что это был подарок. Теперь велосипед в Фергане. Усман сказал маме, что если электричка не пришла по расписанию, а другая еще не скоро, она может заходить к ним в гости на чай, ведь они с женой живут прямо за платформой, а дача в получасе ходьбы. А Усману, говорит мама, его директор из Армении не платит зарплату. Он работает на консервном заводе в Коломне. Он зовет мою маму мамой. Я не знаю, что происходит.

Контекст и определения

Сегодня этот текст имеет смысл, которого он не имел бы в девяностые или даже нулевые годы. Время другое, и мы в него шагнули. Является ли Россия гостеприимной страной? Вот вам и тема десятилетия: русское гостеприимство. Или зададим настоящий вопрос: что мы за люди?

Вопрос поднимался и в XIX веке, но ненадолго. Россия была объявлена тюрьмой народов —для всех народов, в ней проживающих, — и мы, русские, усвоили, что мы тоже живем в этой тюрьме как можем. Из-за посттравматического синдрома мы просто выбросили из своей головы понятие о том, что Россия — это мы. Дяди и тети, папы и мамы, дети и старики. Люди более-менее славянской внешности разных профессий и родов деятельности. Мы сами, русские, часто обращаемся к России как к идущей с нами в ногу, но несколько поодаль. Такой вот рефлекс. Мы как бы с ней — и не с ней. Да, надо пользоваться словом «россияне», ведь именно оно открывает возможность гостеприимства в России, но пора уже поговорить и между нами, русскими. Этого вопроса так старались избегать в наших с вами кругах. Ну зачем же? Ведь неудобно, неловко. Те, кому не неловко, говорили моим коллегам в одном из сибирских университетов в 90-е годы: «Мы уже давно на вас донесли бы кому надо за все эти совместные проекты с иностранцами, и вас отправили бы куда надо. Родину продаете. Но времена другие». Ну вот, времена теперь снова другие от тех других, то есть те же самые? Но хочется нового, и не по каким-то высоким соображениям или, как Иммануил Кант это определяет, не из-за любви к человеку. Гостеприимство — это не благотворительность. Это вопрос повседневности.

В Европе этот вопрос тоже задали: что мы за люди? Такие цивилизованные европейцы, и вот что получилось в XX веке. От объяснений, что в каждом человеке «сидит зло» или что «время было такое», легче не стало, потому что хочется ведь пофантазировать о других вариантах, а не только ограничиваться объяснениями Холокоста как вечно-человеческого-объектно-бессознательного насилия над Другим.

Определение гостеприимства заложено в самом слове: принятие гостей у себя дома или на своей территории. Определения требуют составляющие слова: гость и принятие. Гостеприимство имеет место в двух сферах: у себя дома, на уровне человека, и в своей культуре/стране, на уровне нации или другой общности. Домой мы приглашаем других людей индивидуально, по имени, а в страну мы приглашаем другие группы людей — беженцев, бывших соотечественников, трудовых мигрантов и туристов. Нашу традицию гостеприимства Деррида шире называет авраамической традицией (иудаизм, христианство, ислам) и показывает (с надеждой на будущее), насколько богата она противоречивыми историями гостеприимства. Кант определил гостеприимство на макроуровне как фундамент космополитизма: «Право всемирного гражданства должно быть ограничено условиями всеобщего гостеприимства [...] Здесь речь идет не о человеколюбии, а о праве, и гостеприимство означает право каждого чужестранца на то, чтобы тот, в чью страну он прибыл, не обращался с ним как с врагом».

Кант сразу же оговаривается, что гостеприимство конечно. Оно ограничено наличием времени и поведением гостя. Следующая фраза звучит как взятая из закона о депортации: «[Хозяин] может выдворить [пришельца] из своей страны, если это не ведет к его гибели», — ведь сегодня именно оценка этой опасности стала основой решения о депортации. При этом Кант понимает, насколько понятие гостеприимства отличается от им же заявленного минимального отсутствия вражды к пришельцу: «Право, на которое может притязать чужестранец, — это не право гостеприимства (для этой цели был бы необходим особый дружественный договор, который делал бы его на определенное время членом дома), а право посещения, принадлежащее всем людям, сознающим себя членами общества, в силу права общего владения земной поверхностью, на которой, как на поверхности шара, люди не могут рассеяться до бесконечности и потому должны терпеть соседство других; первоначально же никто не имеет большего права, чем другой, на существование в данном месте земли». Кант колеблется между правом на гостеприимство как на пребывание там, где пожелает гражданин мира, и правом только на временное убежище — и склоняется к временному посещению. Гостеприимство является вопросом «хорошего поведения» со стороны чужестранца. Постольку, поскольку гость обещает и поддерживает правила «хорошего тона», он может надеяться получить «право временного посещения». Естественно, встает вопрос, по чьим правилам дается оценка и в каком историческом контексте.

Сам Кант, как известно, мало путешествовал и не имел непосредственного опыта другой культуры. Однако для него идеал гражданина мира и отсутствие национализма являлись показателями развитой цивилизации. Гостеприимство по отношению к другим обеспечивает право на гостеприимство со стороны других. Есть более гостеприимные нации и менее гостеприимные: «Для своих земляков англичанин создает огромные благотворительные учреждения, которых нет ни у одного другого народа. —Но чужестранец, которого судьба забросила на английскую почву и который попал в большую нужду, всегда может умереть на навозной куче, так как он не англичанин, то есть не человек [...]

У [немца] нет национальной гордости, и он, как космополит, не привязан к своей родине. Но на родине он более гостеприимно встречает чужестранцев, чем любой другой народ»3. Как мог так ошибиться Кант?

Одна из причин заключается в отсутствии именно гостеприимства, в отличие от терпимости-толерантности. Толерантность с самого начала была проблематичной этической целью: «Толерантность, по мнению Деррида, это патерналистская концепция, непоправимо запятнанная религиозными, в частности христианскими, последствиями разработанных в Европе уставов XVI века. По его мнению, толерантность — это менее нейтральное моральное и политическое понятие. Кроме того, он обеспокоен отсутствием подлинной открытости другим в рамках терпимости; фраза «порог толерантности», которая была использована во Франции, чтобы указать предел, за которым нация более не принимает иностранцев и иммигрантов, показывает, насколько толерантность как принцип проблематична».

Мы начали перенимать эту европейскую традицию терпимости, и хорошо, что корабли толерантности начали заходить и в нашу гавань. Но также очевидно, что терпимость к другим не может быть высшей точкой человеческих отношений. В этом, наверное, вызов тому минимуму, на который надеются музеи толерантности (пожалуйста, не убивайте нас, терпите наши различия).

Деррида требует большего. Крайности гостеприимства и то, что он называет безусловным, радикальным гостеприимством, отличают гостеприимство от терпимости/толерантности в отношениях с другими. Гостеприимство должно быть запредельным. Отдавать все, что есть, и больше, чем есть, в ущерб себе — вот закон гостеприимства. А иначе это не гостеприимство, а просто обмен услугами, приличие, но не больше.

Поэтому Деррида пишет о рисках и беспокойстве обеих сторон в этой ситуации. Эти риски таковы, что удивительно, как они не сводят гостеприимство на нет. Мы продолжаем принимать гостей, несмотря на все проблемы этой ситуации. Принимающая сторона не знает, до чего дойдет гость: когда он уйдет, что еще попросит (ведь просьба гостя — закон, он может быть Богом в образе человека), а сторона, которую принимают, не знает, чего ждать от хозяина, не западня ли это, и старается ничего не разбить и не сломать, чтобы быть как можно лучшим гостем. Если ты отдаешь все свое состояние, ты становишься уязвимым, тебе уже больше нечего никому дать. Деррида много пишет о потенциальном насилии, заложенном в ситуации гостеприимства, ведь во многих языках, включая французский, слово, обозначающее гостя (например, латинское hospes), родственно тому, которое обозначает врага (латинское hostis — «чужой» и «враг»). От гостя до врага — один шаг.

Гостеприимство включает в себя и власть хозяина, но также и власть гостя, начиная с принятия приглашения. Власть дается в момент, когда гость приходит и переступает порог. Когда хозяин приветствует его: «Чувствуйте себя как дома!» — он и искренен, и нет, потому что он одновременно и хочет, и не хочет, чтобы гость чувствовал себя как дома. Эта апория, которая вполне могла бы парализовать любые усилия гостеприимства, является условием его возможности. Гостеприимство безусловное, настоящее, безоглядное невозможно (мы ведь не собираемся на самом деле отдать гостю свой дом). Сопротивление этому параличу невозможности Деррида называет «гостеприимством за пределами гостеприимства».

Невозможность такого беспредельного гостеприимства пробует свои пределы, ставя своей целью беспредельность. Несмотря на все «но», я ведь на самом деле хочу, чтобы вы пришли и чувствовали себя как дома (mi casa su casa). В этом высшая степень моей уязвимости.

Левинас. Этика

Эмманюэлю Левинасу спасли жену и дочь. Рискуя свой жизнью, Морис Бланшо нашел им приют, когда Франция капитулировала в 1940 году. Все остальные члены семьи Левинаса погибли в Холокосте. В это же время Деррида, которому десять лет, лишается французского гражданства. Он живет в Алжире, и Франция решает отозвать свое гражданство у алжирских евреев, которые получили его во второй половине девятнадцатого века. Именно Деррида, по желанию Левинаса, произнес прощальное слово на его похоронах в 1995 году. И после той речи, изданной под за-головком Adieu à Emmanuel Lévinas (1997), тема гостеприимства укоренилась в его работе.

Гостеприимство в левинасовской «Тотальности и бесконечном» — это прежде всего добро-пожелание — от выражения «добро пожаловать». Пожалуйте сюда с добром (надежда на добропорядочного гостя), и также добро вам, когда вы жалуете нас своим приходом. Такое приветствие выражается хлебом и солью, словом, улыбкой, жестом приглашения переступить порог и другими знаками безусловного принятия другого человека. Это принятие кажется пассивным. Здесь пассивность не является противоположностью активности, а подразумевает состояние открытости, и в этом смысле является интенциональным качеством. Доброжелательность — это не врожденное качество, которое проявляется само по себе. В конечном итоге доброжелательность дана человеку свыше, но не сводится к божественному в обычном религиозном смысле.

Следующая характерная черта гостеприимства — восприимчивость, доходящая до уязвимости. Быть настолько готовым принять, чтобы взять на себя всю ответственность за другого, что бы ни произошло. Готовность принять, несмотря на всю возможную враждебность. Ведь, как развил это понятие Деррида, когда мы говорим другому «да», приглашая его переступить порог, мы уже все приняли заранее. Мы уже сказали «да» всем рискам такого поступка. Собственно, восприимчивость и есть постоянная работа над собой ради принятия мира, ради мироощущения. По Левинасу, это значит быть «пассивнее всякой пассивности». Эта черта формируется оттого, что нас уже приняли. Мы были приняты в своем собственном доме, который нам предшествует. Мы уже впитали эту восприимчивость с молоком матери, у которой мы находимся в заложниках, — ведь мы не просили этого принятия. Оно случилось с нами.

Далее идет discrétion. С этим понятием довольно сложно. Оно совмещает в себе разнонаправленные значения и коннотации, и их сочетание дает необходимый эффект. С одной стороны, это скромность. Не выпячивать себя, держаться на втором плане. Но при этом внимательность, осмотрительность и свобода действий. Что значит второй план? Все готово к принятию гостей, и теперь «Я» уже не так задействовано, ведь принятие подразумевает принятие кого-то (или чего-то), направленность на других. Вот мой лучший диван, пожалуйста, присядьте, ведь он не для меня, а для вас. Поэтому он и был сюда поставлен. Чтобы вы на него сели. И именно он — самое главное в этой комнате, и на нем самое красивое покрывало, для вас. Быть не собственником и эгоистом, выставляющим свои вещи напоказ, а хорошим хозяином — это показать и доказать гостю, что эти вещи находятся там именно для него. Гостеприимство не должно давить на гостя, ставить его в неловкое положение. Оно должно давать ему свободу чувствовать себя «как у себя дома».

Гостеприимство интимно. Если это и не эротическая интимность, в ней все же присутствует понятие обнаженного «Я» и наслаждения. У Левинаса интимность — это прежде всего лицо Другого. Животные (даже собака) не обладают таким же лицом, у них — морда. Потому у Левинаса гостеприимство носит фундаментально антропологический характер, это то, что отличает нас от всего животного мира (эту тему развил потом Деррида). Мы узнаем друг друга, и наша близость — это близость двух лиц, которые видят друг друга, но не себя. Свое лицо видно только в глазах другого. Эта близость дает нам чувство истинной уязвимости и исходящего от этой взаимной уязвимости наслаждения от ощущения полной защищенности друг у друга. Давать и получать приют — вот настоящая мера интимности. Сокрытие и убежище для Бытия.

Память также играет важную роль в ситуации гостеприимства, так как именно через воспоминание (сравнение того, что происходит, с прошлым опытом) мы воспринимаем происходящее как гостеприимство. Хозяин сравнивает свои действия с тем, как его самого принимали в прошлом, и если он не знает, что значит чувствовать себя как дома (то есть если он не помнит, что такое быть принятым в этом мире), он не может пригласить и по-настоящему принять Другого. Воспоминание также способствует переходу гостеприимства из доречевого мира в языковой. Вспоминая, что значит чувствовать себя дома, мы принимаем другого на своем языке гостеприимства. «Добро пожаловать», «заходите», «как я рад вас видеть», «как хорошо, что вы смогли прийти» и другие формы родной речи становятся воспоминаниями и выполняют культурную работу. Это предпосылки возможности гостеприимства, исходящие из первичных приветствий нашей жизни.

Жилище является не менее необходимой составляющей гостеприимства. Пребывание требует места. «Быть у себя» связано и с пребыванием у себя дома, и с пребыванием в своем собственном теле как способе обитания. Пребывание придает бытию характер знакомства с гостем и с ситуацией гостеприимства. Левинас говорит, что для гостеприимства важно не только место, но еще и желание. Проблема не только в том, чтобы было место, жилье для приема гостей, но и в том, чтобы создать ощущение желанности, и в центре этого находится женщина (в разных воплощениях: как женское начало, женственное и материнское, и часто не онтологическое/эмпирическое, но об этой проблеме я написала в другом тексте): «Этот Другой, чье присутствие тайным образом является и отсутствием, откуда по преимуществу и берет начало позиция гостеприимной расположенности, которая очерчивает поле интимности, — Женщина. Женщина — условие сосредоточения, внутренней жизни Дома, обитания [...] Эмпирическое отсутствие в доме человеческого существа ”женского пола” ничего не меняет в измерении женственности, которое остается открытым как сама гостеприимность дома». Гость должен чувствовать себя не только как у себя дома, но также желанным, ожидаемым с нетерпением. Вынужденный эмигрант вдали от дома несет на чужбину интимную память о родном доме. Даже там он ощущает, что это такое, он погружается в это чувство дома. Для Деррида эту роль играет прежде всего родная речь, она становится домом, в который всегда можно вернуться. Обитание в мире языка, данного другими. В мире блюд, приготовленных другими.

В мире звука родного голоса, то есть не своего, а того, другого, дорогого. Деррида задает новые вопросы, часто цитируя библейские истории: за счет кого в принципе возможно такое радикальное гостеприимство (включая рабынь и рабов, а также животных и даже членов семьи)?

Ли Мингвей. Художественный жест

Конечно, мотив странника, беженца, чужака давно стал излюбленной темой искусства, особенно в его обращении к библейским историям и мифам. Ее принимают как данность, считая эту тему универсальной частью человеческого существования, к ней часто обращаются и литература, и театр, и изобразительное искусство. Но тема гостеприимства здесь и сейчас, не как уже принятая культурная практика или универсальное качество социума, а как тема эстетического жеста, где все возможно, — это что-то новое. Искусство находит себя в диалоге и с политикой, и с современной философией.

Если у Канта частная, домашняя сторона гостеприимства только проглядывает как основание его более публичной, национальной стороны, то у Левинаса и Деррида она выступает основой гостеприимства. Это уровень и обыденности, и уникальности. Обыденности потому, что такое беспредельное гостеприимство происходит ежедневно. Уникальности, потому что оно связывает уникальных людей, а не социологические общности. Это происходит между уникальным мной и уникальным тобой. Это эстетика радикального гостеприимства, выходящего за рамки кантовской толерантности. Такой художественный жест кажется и отрадным, и раздражающим одновременно, поэтому он теряется в спорах между общественным и объектным искусством. Здесь и этика, и эстетика важны одновременно, и одно не может существовать без другого. Как отметила искусствовед Джоан Ки, ее опыт «Ужина» (The Dining Project, 1998) Ли Мингвея дал ей почувствовать себя и самой желанной гостьей (настолько ей было приятно), и одновременно неадекватно, неудобно (потому что он вышел за рамки «нормального» гостеприимства). Она помнит этот ужин и его подробности: о чем говорили, что ели, как художник был одет, как он оформил стол и свою комнату — а ведь вечер прошел в 1995 году. Ки была студенткой, и все это выглядело необычно в обстановке университетского общежития. Она увидела приглашение на ужин на стенде около лифта и позвонила по указанному телефону. Друзья отговаривали ее идти на этот ужин, ведь может случиться что угодно (несмотря на то, что ужин был заявлен как работа художника-аспиранта). Заметив, как Ли Мингвей подготовился, чтобы принять ее, Ки чувствовала себя неудобно: она ничего не принесла в подарок, она оделась как обычно, а не парадно. Она питалась как студентка, а тут — званый ужин, сервировка, обстановка. Это была курсовая работа Ли Мингвея. Когда я спросила его, что изменилось, когда он повторил ее в других местах, музеях и галереях, он ответил, что у него стало больше денег на качественные продукты и обстановку, а гости теперь выбираются по лотерее, а не приходят по объявлению.

Я выбрала этого художника здесь, потому что он почти двадцать лет последовательно работает в эстетике гостеприимства. В проектах «Ужин», «Сон» (The Sleeping Project, 2003), «Турист» (The Tourist Project, 2002), «Гостиная» (The Living Room, 2000) и многих других художник принимает гостя, сервирует стол, кормит, застилает постель и проводит с ним ночь (в этот раз Ли отговаривали его друзья, боясь за него), показывает ему все достопримечательности своего города, один на один, часто без документации. Ли Мингвей не претендует на какой-либо message кроме желания принять именно этого гостя и своего собственного левинасовского подхода; обитание, восприимчивость, скромность, доброжелательность и интимность выявляются прежде всего эстетически, через свое собственное тело, его движения и подготовку места для принятия гостей. Его гостеприимство носит исследовательский, исторический характер, определяя черты того воспоминания, о котором пишет Левинас: что это за дом, где я как художник могу дать вам почувствовать себя дома. Язык? Вещи?Разговор? Молчание? Некоторые работы существуют только в памяти тех, среди кого он жил как художник, гость и хозяин (например, в памяти японских фермеров из исчезающей деревни, которые все еще поддерживают с ним связь).

В один из августовских вечеров 2013 года мне довелось провести несколько часов в Музее Изабеллы Стюарт Гарднер в Бостоне. Точнее, не в самом музее, а в его «гостиной». Но в чем смысл гостиной в современном музее — для проведения корпоративов? Не является ли она просто продолжением «неолиберального образа жизни» буржуазного класса и людей, из-за которых и существуют музеи? Одним словом, я решилась на данный опыт без иллюзий и со здоровой долей скептицизма.

Я была в гостиной нового крыла, спроектированного Ренцо Пьяно. Работа Ли Мингвея, о которой идет речь, имела три жизни, и первая случилась давно. Первоначально выставка «Гостиная» была результатом приглашения куратора Дженнифер Гросс в 1999 году. Ли Мингвей провел несколько месяцев в музее как приглашенный художник и исследовал историю залы, в которой хозяйка любила принимать гостей. Гарднер, построившая этот дом-виллу после смерти мужа, приглашала многих деятелей культуры и искусства, в том числе из России (например, были выставлены письма Шаляпина на русском языке). Изабелла Гарднер хотела открыть свою обширную коллекцию для публики, но при этом она намеревалась брать такую входную плату, которая была недоступна для большинства представителей этой «публики». В своем эссе для каталога выставки Льюис Хайд, автор книги «Дар», пишет о том, насколько Изабелла Гарднер была далека от популистских идей, несмотря на свою щедрость. Из ее завещания видно, что она хотела контролировать все аспекты жизни музея после своей смерти даже сильнее, чем при жизни. Помещение, в котором открылась «Гостиная» Ли весной 2000 года — галерея современного искусства, — было забыто хозяйкой, и только поэтому его могли использовать по новому назначению.

Со временем эстетика гостеприимства, предложенная Ли Мингвеем, изменила идею музейного отношения к посетителям. «Два понятия, составляющие основу моей работы, это гостеприимство и коллекция»8. Вторая жизнь работы Ли началась после выставки и продолжалась более десяти лет. Художник превратил музейное пространство в место гостеприимства, как это делала Гарднер, но теперь хозяевами и гостями были посетители и работники музея, выразившие желание принять гостей на несколько часов как бы «вместо нее». Проект повторился и с добровольцами, выбранными сначала по лотерее, а затем — по записи. Он осуществляется и на других площадках (последнее повторение, которое мне известно, имело место в 2013 году в центре китайского искусства в Англии).

Когда несколько лет назад было решено построить новое крыло, родилась идея создать в нем совершенно новую гостиную, но теперь именно для посетителей музея, где они чувствовали бы себя как дома. Таким образом, директор музея, куратор и архитектор задумали преобразовать идею музея ближе к «Гостиной» Ли, чем к гостиной Гарднер. Получив разрешение художника, они дали работе еще одну жизнь. По договоренности, Ли встречается с новыми «хозяевами» несколько раз в год и рассказывает им об истории этого проекта.

Несколько элементов новой гостиной отличают ее от обычных музейных помещений. Во-первых, работники музея зазывают вас в эту комнату улыбкой и жестами: пожалуйста, заходите в нашу гостиную. Во-вторых, чтобы в нее попасть, не надо платить за вход. Новое крыло устроено так, что многие помещения на первом этаже доступны без билета. Такое простое и доброжелательное административное решение, причем в корне отличающееся от классовой позиции первой хозяйки. В-третьих, я чувствовала себя как дома, потому что мое присутствие не настораживало. Я работала на компьютере, наблюдала за семьями, отдыхающими на разнообразных диванах. Я могла созерцать сад скульптур через стеклянную стену. Этот сад и цветы тоже были задуманы Ли Мингвеем, так же как и канарейка в клетке в проекте 2000 года (за канарейкой следят отдельно и уносят на ночь отдыхать по совету орнитолога). Посетители разговаривали по мобильным телефонам, перебирали книги на полке, читали информацию об Изабелле Гарднер с удобно освещенных брошюр.

Несмотря на прозрачные стены, в новом крыле не возникало ощущения аквариума. Зелень помогала создать уют, но главное — это преломление света. Он заполняет собой разные пространства этого этажа, не просвечивает их насквозь, задерживаясь на ступенях, отражениях и многогранных поверхностях. Пол заканчивается, и на этом же уровне начинается трава — поэтому тело чувствует себя почти как на природе. Выйдя из гостиной, можно пройти по коридору, параллельно которому идет стеклянная оранжерея с цветами и растениями для музейных помещений.

В новое здание были вложены не просто время, деньги и идеи современной музейной ар-хитектуры, но и желание принимать там людей, продумать их обитание. Во многом благодаря усилиям директора Энн Холей, которая лично написала вступление к каталогу Ли Мингвея более десяти лет назад, музей Гарднер стал другим. Сегодня это доброжелательное здание. Комната находится в жилом доме, а помещение — в казенном учреждении, но здесь различие между ними уже не такое четкое. Гостиная Ли и Пьяно носит имя мецената Ричарда Флора, которого уже нет в живых: столько людей приняли участие в возникновении этой комнаты. Во время своих встреч в музее Ли Мингвей предупреждает будущих «хозяев» гостиной о том, что они очень устанут от своего гостеприимства и должны быть к этому готовы. В день моего визита нас принимала студентка-художница. Она принесла несколько предметов, начала разговор. Однако, по ее собственному признанию, за два часа приема «хозяйка» очень устала.

Гостеприимство является эстетикой, но какой-то новой, действующей в пространстве уже и не частном, но еще не публичном. Гостеприимство невозможно без участия чувств. На гостя воздействуют голос, запах, тактильные и визуальные ощущения. Гостеприимство как культурная данность на макроуровне иммиграции и нации, культуры или политики в целом начинается с ощущений и восприятий. Как возможность Левинаса быть безусловно принятым как самый важный гость на Земле и в данную минуту почувствовать себя как дома. Художник гостеприимства выстраивает мой опыт согласно своей собственной эстетике. Гостеприимство как беспредельный художественный жест еще только начинается, однако факт остается фактом: растет число художников, последние двадцать лет занимающихся в современном искусстве именно этим, так что можно опираться на проделанную работу. Даже если гостеприимство просто критиковать (оно так уязвимо, неловко, экзотично или просто отвергнуто как нечто неуместное), фундаментальный вопрос о том, что мы за люди, будет решаться как в Думе, так и в музее или на улице, а не только у себя дома.

Эпилог

Бабушка Льва Рубинштейна сформировала собственное мнение о русском гостеприимстве: «Бабушка моя была русофобкой в самом буквальном смысле этого слова — она боялась русских. Человек своего времени и своей вполне местечковой среды, она не умела отличать русских от русских. «Русские» в ее представлении — это были те, кто раза четыре на протяжении десяти лет врывались в ее дом и в дома ее соседей, выносили стулья, чашки и деньги и требовали благодарности за то, что никого не убили. Тут не убили, там убили — всякое бывает. Погром — это вам таки погром, а не свадьба. Ничего не поделаешь. Так что бабушка, будучи, повторяю, человеком редкой доброты, деликатности и отзывчивости, боялась русских. Боялась тайно, скрытно, ничего никогда и никому не говоря на эту тему. Но было понятно: она боится. Всех. Включая моих дворовых друзей и одноклассников, с утра до вечера болтавшихся в нашем доме. Включая соседей. Соседи были разные. Некоторых из них вполне смело можно было бояться».

«Ничего не поделаешь». Эти слова можно перечитывать бесконечно. Такое вот классическое определение русофобства: бояться нас всех, русских, панически, без разбора. И зеркальным отражением является русофильство: любить русских несмотря ни на что. Что же это за способность такая: отличать «русских от русских»? Умение, которое, как можно предположить из этого рассказа, присутствует у Льва Рубинштейна, но отсутствовало у его бабушки. Русское гостеприимство, как оно выглядит с точки зрения бабушки, читается вполне по Канту: они должны нам быть благодарны за наше гостеприимство, ведь мы им даем здесь жить.

«Мы не знаем, что такое гостеприимство, —пишет Деррида. — Пока нет. Пока нет, но узнаем ли вообще? А это вопрос знания и времени?». Левинас и Кант — тезки. Иммануил и Эмманюэль — это одно и то же имя. Более того, Иммануил — на иврите, из Ветхого Завета, а Эмманюэль — по-гречески, из Нового Завета. Оно значит «с нами Бог». Кант и Левинас принадлежат к одной и той же традиции, к ее разным ветвям, но их работа переплетается не только на страницах истории философии.