1. Первым художественным движением, страстно приверженным Будущему, как известно, был итальянский футуризм, возникший в 1909 году. Его идеи вскоре были подхвачены русскими поэтами и художниками, называвшими себя будущниками и будетлянами. Многие из них разделяли левые политические взгляды и впоследствии оказались в авангарде революционного искусства. Они задумали впечатляющий сверх-художественный проект, стремясь к уничтожению искусства как обособленной сферы деятельности — творчество должно было выйти на улицы и буквально войти в жизнь, полностью преобразив ее.

2. С другой стороны, начиная с декаданса, продолжаясь в порожденном ужасом войны отрицании рационализма и логики в дадаизме или во множестве антиутопий вплоть до киберпанка, в европейской культуре оптимистическому сценарию будущего (связанному с современностью, прогрессом, новым человеком) противостоял сценарий пессимистический, в котором высокие технологии соседствуют с тотальным социальным контролем и властью всемогущих корпораций, и именно этот сценарий во второй половине ХХ века стал преобладающим. В век атомной бомбы и нацистских лагерей серьезный кризис пережила основополагающая для утопического сознания вера в освободительный потенциал научно-технического прогресса и в духовную эволюцию человека.

3. В линейной логике христианского времени (подсказывающей саму идею поступательного движения вперед и приверженности будущему) на смену страстному предвосхищению будущего в итальянском футуризме приходит фашизм, на смену попытке построения будущего в русском авангарде — сталинизм. Исторические связи между упомянутыми художественными движениями, с одной стороны, и тоталитарными режимами — с другой, для их наследников и потоков как будто обнаруживали некую темную, опасную сторону любой художественной утопии, отбив у нескольких последующих поколений художников желание смотреть в будущее.

4. Неофициальное советское искусство, а вслед за ним и современное постсоветское искусство говорило о будущем преимущественно в прошедшем времени — о том будущем, которое не состоялось, было утрачено, стало руиной и т.д. Осознание своего собственного времени как эпохи, когда футуристический вектор художественной культуры стал фактом прошлого, а своего места — как руины утопии характерно для нескольких поколений работающих сегодня российских художников.

5. В последние несколько лет в искусстве был сформулирован новый запрос на утопию: об этом свидетельствует целая череда выставок, декларировавших свою связь с будущим и обращавшихся к теме утопии. При этом ни одна из этих выставок не предъявляла какого-либо футуристического или утопического искусства, которое бы убедительно конструировало будущее, а тем более его побеждало. Очевидно, что обращение к будущему не было подсказано собственно художественным процессом, и запрос на утопию исходил не от художников, а скорее был сформулирован «заказчиком». Само появление этого запроса совпало с президентством Дмитрия Медведева, провозгласившего курс на модернизацию и инновации. В этом контексте поиски новой утопии в современном русском искусстве в предыдущие несколько лет можно рассматривать как очередной национальный проект. Также закономерно, что этот проект носил чисто художественный, асоциальный или антиполитический характер, а политически ангажированный русский авангард, в определенном смысле служивший примером для новой утопии, сознательно деполитизировался.

6. Сегодня будущее — это разменная монета корпоративной рекламы и популистской политики. Будущее присвоено слоганами и лозунгами глобального капитализма и предвыборных кампаний, инвестиционными проектами, олимпийскими стройками и т.п. На территории искусства риторика обращения к будущему выглядит подозрительно. Вместе с тем именно искусство с его вечным подозрением, осознанием собственной неуместности в рациональной картине мира остается единственной альтернативой доминирующему порядку. Конструирует ли оно новые ситуации, как бы инсценируя будущее, или охотится за настоящим, пытаясь предугадать в нем черты нового, использует ли новейшие открытия различных наук или включается в общественную работу — искусство сегодня, кажется, одно только способно вообразить себе утопию как некую тотальность, о которой говорит Теодор Адорно.

7. Последние события в России заставляют понять необходимость радикального сопротивления установившемуся режиму и осознать предстоящую на этом пути трудную и ответственную работу. Также эти события существенно меняют наше представление о границах искусства и его месте в жизни общества, о гражданском долге художника. Практики политического и медиа-активизма реально выходят за пределы художественной системы в общественное пространство, а политическая критика представляется более актуальной, нежели институциональная. Наиболее востребованными в истории искусства оказываются самые революционные течения — русский ЛЕФ, театр Брехта, французский ситуационизм и американская Art Workers Coalition.

8. Будущее, один из главных фетишей модернистской утопии, отождествлявшей изменения с духовной эволюцией и победным шествием научно-технического прогресса, омраченное в постмодернистскую эпоху киберпансковской антиутопии тяжким предчувствием сохранения статус-кво, должно наконец перестать быть поводом для критики прошлой утопии — пора обратиться к критике настоящего порядка, и утопия — весьма подходящий инструмент для такой критики.

9. Необходимо сознавать свою ответственность перед лицом будущего, принимая сторону оппозиционной политики и общественных активистов в их политической борьбе, диагностируя здесь и сейчас будущие экологические проблемы, собирая разрозненные прогнозы и открытия разных наук в некое общее видение и предлагая проекты преобразований — как всегда, в ожидании худшего и в надежде на лучшее.

10. При этом вопрос о том, насколько вероятна и осуществима, реалистична и перспективна задуманная утопия, нерелевантен, поскольку будущее непознаваемо. Прямой, как рельсы, путь в будущее, которое не только предугадывается, но уже маячит в дымке где-то вдали, — так рисовалось будущее в советской живописи 30-х с ее воздушными перспективами и призрачными дальними планами. Мы живем в нелинейном восприятии будущего. По выражению Елены Петровской, будущее — это не перспектива, а то, что ты видишь, когда поворачиваешь за угол. Можно вспомнить также определение Беньямином будущего в иудейской традиции как гомогенного и пустого времени, в котором «каждая секунда была маленькой калиткой, в которую мог войти Мессия».