Введение

Протестное движение, стремительно ворвавшееся на сцену российской публичной политики в конце 2011 года, стало глотком свежего воздуха в душном климате деполитизации. На фоне единичных активных действий для многих оно имело характер события. Соответственно, высоки были и ставки, сделанные на это движение, — либеральная публика надеялась на свержение режима, установление верховенства права и принципа ротации элит, а те левые, которые не бойкотировали протестное движение под предлогом его буржуазного характера и классовой композиции, стремились оспорить абстрактный универсализм «честных выборов» и напоминали о социальных проблемах.

Об ощущениях рядовых участников в начале протеста и говорить нечего — солидарность, единение, ощущение себя частью политического тела чувствовались буквально в воздухе. Однако спустя полтора года они перешли в уныние и разочарование. Эту метаморфозу я и анализирую, воспользовавшись психоаналитической теорией и базой интервью, собранной «Коллективом исследователей политизации» за полтора года протестов. Это я сделаю в три этапа. Сначала опишу тезаурус события, каковым он представлен в работах Бадью, и покажу, как он работает в российском случае. Затем перейду от онтологии события к лежащей в ее основе лакановской теории субъекта, чтобы показать природу того меланхолического разочарования, в которое сегодня вылился протест. Наконец, проясню структурные предпосылки этого разочарования.

Мое изложение не претендует на эмпирическую достоверность или эмпирическое разрешение психоаналитических или философских вопросов — скорее это эссе, исходящее отчасти из опыта полевой работы, а отчасти из собственного common sense. Кроме того, несмотря на использование базы данных «КИП», этот текст содержит скорее личные впечатления, чем коллективную точку зрения.

Событие, Вещь, меланхолия

Очевидно, что постэлекторальная протестная мобилизация носила характер события. Что такое событие, и как оно разворачивалось в данной ситуации? Основой события, по Бадью, является ситуация — любое консистентное множество, в котором учтен каждый элемент. Основой ситуации является структура — механизм, посредством которого производится учет элементов, «счет-за-единицу» (или «полиция», если воспользоваться терминологией Рансьера). Набор подобных ситуаций является бытием — позитивным онтологическим порядком. Набором подобных ситуаций был период деполитизации и стабильности между 2000 и 2011 годами — период между волнами забастовок 1992, 1995 и 1997 годов и протестами 2011 года, прерванный лишь массовыми демонстрациями за льготы, жилье и труд в 2005 году. Марши несогласных, Стратегия-31, немногочисленные митинги по социальным вопросам, традиционно организуемые левыми, также входят в структуру ситуаций, поскольку являются рутинизированными протестными практиками. Следующим элементом тезауруса является предполитическая ситуация — комплекс фактов, в котором обнаруживается неэффективность режима «счета-за-единицу». Бадью говорит о том, что в этой ситуации положение «существует некая Двоица» нередуцируемо, то есть обнаруживается элемент множества, который не был учтен структурой ситуации. О точных хронологических рамках подобного «брожения» судить сложно, но очевидно, что пик его приходится на 2011 год и выражается в бурной интернетдискуссии и формировании контр-публичной сферы. Пятым элементом теории события является само событие — раскол между учтенными элементами ситуации и неучтенным остатком: голосами тех, кто не согласен с существующей ситуацией и оказался непредвиденным элементом ситуации. Шестой элемент — это вмешательство, интерпретация предполитической ситуации и констатация наличия события, то есть раскола между учтенными элементами ситуации и неучтенным остатком. Вмешательство, оформившее событие и давшее начало оформлению самого протестного движения, имело место где-то между несанкционированными акциями, начавшимися 4 декабря, и митингами 10 декабря 2011 года, на которых было озвучено ядро будущей повестки движения «За честные выборы». Седьмой элемент — это политика, то есть целенаправленные усилия по распространению события за пределы ситуации, в которой оно появилось. Политикой были усилия по организации митингов, начиная с первых крупных митингов 10 декабря 2011 и заканчивая митингами весной 2013 года, кампания в поддержку политзаключенных и так далее. Последний элемент — это верность, то есть коллективная структура, которая является продуктом трансляции события посредством политики за пределы предполитической ситуации, в которой оно произошло. Такими организациями являются движение наблюдателей, коллективы «Оккупай» в Москве и Санкт-Петербурге, а также локальные гражданские инициативы, возникшие на волне протеста и продолжившие свою деятельность вне его.

Вся эта онтология вертится вокруг концепта события, который базируется на понятии Реального у Лакана. Как отмечает Остин, «символический порядок для Лакана, таким образом, связан с Реальным через субъективность так же, как субъективность соединяет Бытие и событие у Бадью. Структура возникает из пустоты, счет-за-единицу возможен только с возникновением новой множественности в форме события. Структурирование — это фундаментальный акт субъективной верности, акт верности (скажем, участие в революции) — это реструктурирование нестабильной ситуации, так же как лакановский субъект анализа должен справиться с травмой (например, смертью любимого), реструктурируя свой символический мир с отсылкой к пробелу, заложником которого он является». Таким образом, и у Лакана, и у Бадью в основе субъекта лежит не- который травматический и неучтенный остаток — Событие, как говорит Бадью, или Вещь, если воспользоваться терминологией Лакана, — который субъект должен опосредовать путем перестройки символической сети, в которой он существует. Это опосредование является залогом успешного функционирования субъекта, исключение травматического основания субъекта из мира становится условием возможности существования мира — именно этот травматический остаток заставляет двигаться цепочки означающих. В такой ситуации, как говорит Лакан, «психический импульс [...] дробится, распределяется в психическом ор- ганизме, количество преобразуется в сложность. Расширяя освещенную, так сказать, зону нервного механизма, она зажигает вдалеке, то там, то здесь созвездия представлений, Vortstellungen, которыми диктуется, согласно принципу удовольствия, ассоциация идей, бессознательных мыслей, Gedanken». Таким об- разом, Вещь-событие является ядром субъекта, однако его успешное функционирование строится на исключении Вещи-события. Что происходит при невозможности исключить его? Непосредственное присутствие Вещи-события останавливает любое движение и приводит к психотической десубъективации. Подобная невозможность опосредовать травму и является ядром меланхолии.

Мания и депрессия

Следствием подобной ситуации, в числе прочего, становится невозможность дифференцировать аффект. Радость и скорбь, любовь и ненависть — все аффекты следуют друг за другом, внезапно сменяются. Здесь мой тезис заключается в том, что потенциал подобной ситуации присущ и коллективному субъекту Бадью, а те метаморфозы аффекта, которые претерпело «Движение за честные выборы», есть метаморфозы политической меланхолии. Начало постэлекторального протеста можно охарактеризовать как манию — позитивный аффект, который ощущали участники демонстраций, различим и без всякой полевой работы: «Было ощущение вот этой вот массы, да, оно все равно тебя прям гордость берет и какое-то вдохновение дает». Один из информантов буквально описывает «энергетический поток», который связан с протестным движением: «И случилось так, что произошла вся эта замечательная заваруха в нашем государстве, и я присутствовала на выборах, познакомилась с очень многими людьми, и, видимо, какой-то энергетический поток пошел». Причем одной из самых важных черт этого аффекта являлась коллективность, информанты зачастую отмечали, что самое приятное в митингах — это присутствие единомышленников, общение, солидарность: «Первое впечатление было — это такое объединение. Это мне понравилось именно еще на Чистых прудах». Как уже отмечали мои коллеги, этот аффект во многом связан с отсутствием коллективной солидарности в деполитизированном обществе, а протесты в этом случае — это попытка преодолеть дефицит солидарности и коллективности.

Однако очень скоро этот аффект преобразовался в противоположный. Вот как участник одной из локальных гражданских инициатив, сформировавшихся на волне протестов, отвечает на вопрос об эмиграции уже в 2013 году: «Да. Абсолютно думаю. Всегда думаю. Я знаю английский, я учился в Кембридже, в Британии. Там заложилось основание всех моих взглядов проевропейских. И, конечно, все время хочется уехать, все время». Ситуация интервью с этим активистом буквально напоминала аналитическую сессию с меланхоликом — медленная и усталая речь, атмосфера подавленности и бессмысленности. Вот как он высказывается о митингах, в которых участвует вне рамок деятельности своей группы: «С каждым митингом все больше и больше разочарований. Понимаешь, что люди все более и более непонятные в своей массе выходят. С какими-то идеологиями, с чем-то таким. Скажем, митинги становились неинтереснее, сами митинги». Как это объясняется с точки зрения теории меланхолии? В своем исследовании меланхолии Фрейд делает вывод, что меланхолия — это траур по утерянному объекту любви, траур, который в результате определенных условий (нарциссический выбор объекта, особая конфигурация идентификаций) не остается в рамках скорби, а приобретает невозможный, катастрофический характер. Эта ситуация является следствием неэффективности работы скорби, которая должна была опосредовать травму.

Таким образом, субъект меланхолии остается наедине с неопосредованной травмой, он «оплакивает не Объект», который он потерял, «а Вещь». Если следовать известной гегелевской мысли о том, что слово есть убийца Вещи, меланхолический вариант психотической структуры предстает хорошим примером провала этой операции. Эта неопосредованная Вещь, или событие, если говорить о нашем случае, и является основой мании и депрессии: амбивалентность, изначально присущая аф-фекту, не фиксируется, как это бывает в случае невротической структуры, означающим и выливается в то, что в психиатрии называется «биполярным расстройством» или «маниакально-депрессивным психозом» — состояние, когда появившаяся с утра эйфория сменяется глубокой депрессией вечером. Таким образом, причиной аффективной амбивалентности протестного движения является невозможность преобразовать изначальный импульс события в какие-либо изменения в мире после того, как исчезло само событие. Такое преобразование возможно на основе процедуры политики. Каково условие политики кроме самого события, которое случилось, и констатирующего его вмешательство, которое также имело место?

Глоссарий 10-х: политическая меланхолия и инфраструктура свободы

Таким условием является инфраструктура политики. Именно из-за отсутствия каналов, которые могут придать импульсу события связность и направленность, нереализованный аффект события превращается в уныние и разочарование. Что я понимаю под инфраструктурой политики? Это совокупность условий, которые делают возможной и стимулируют процедуру политики, благодаря чему событие распространяется за пределы ситуации события. Событие в этом случае меняет бытие как позитивный онтологический порядок, то есть производит некоторые изменения в обществе.

Каковы элементы этой инфраструктуры? Сложно идентифицировать всю их совокупность, однако я попробую выделить некоторые. Некоторые можно идентифицировать, исходя просто из здравого смысла, — например, возможность легального участия в политике. После начала протестов пресловутый «взбесившийся принтер» сделал все, чтобы этой возможности не было — кроме таких законов, как пресловутые ФЗ «О внесении изменений в Кодекс Российской Федерации об административных правонарушениях» и ФЗ «О собраниях, митингах, демонстрациях, шествиях и пикетированиях», напрямую направленных на пресечение политического участия, власть смогла использовать протест, чтобы переопределить его и направить его энергию в сферы, напрямую протеста не касающиеся. Так был принят ряд смежных законов — «о пропаганде гомосексуализма», «антипиратский закон», закон об «иностранных агентах» и так далее.

Кроме возможности легального участия существуют также другие составляющие инфраструктуры политики — которые привели, например, к успеху мобилизации градозащитных движений в Санкт-Петербурге, как говорит Борис Гладарев. Гладарев выделяет пять измерений. Первое — это ценностное (представление об общем благе). Очевидно, что оно присутствовало в пост-электоральной мобилизации — общей рамкой протеста было требование честных выборов. Второе — историческое (представление об угрозе общему благу). Сложно судить о том, насколько в случае «ДЗЧВ» оно является историческим — если в случае «Группы спасения» и «Живого города», исследуемых Гладаревым, представление о Петербурге как об общем благе формировалось не одну сотню лет, то в нашем случае это новинка. Однако будучи новинкой, онотаки присутствовало. Тем не менее, два других измерения — культурное (обладание навыками и культурой публичной дискуссии, а также коллективного действия) и материальное (ресурсы для действия) в обоих случая полностью или частично отсутствовали.

Немаловажным фактором инфраструктуры являются также сети социальных связей. Например, как показывает Даг МакАдам, в кампании «Лето свободы» Гражданского движения за права в США они играли решающую роль. Пытаясь выявить факторы, влияющие на вовлечение в протест и выход из него, он проанализировал тысячи заявок на участие в кампании, обнаружив их почти полную идеологическую схожесть. Дальнейший сетевой анализ показал, что главный фактор — это количество друзей-активистов и друзей вне активизма, а не идеология (что, конечно же, обусловлено деполитизацией). Первые «втягивали» участников в протест, а последние «вытягивали» из него. Анализ роли социальных сетей в гражданских инициативах, родившихся на волне «ДЗЧВ», еще предстоит провести; однако на основе предыдущих интервью, не касающихся сетей, можно сделать вывод о том, что сети в этом случае играют против активистов — дружеские связи и связи с активистами друг другу противоречат, связи между группами не складываются, активисты испытывают социальное давление со стороны неучастников протестов.

Такое социальное давление представляет собой еще один элемент, только наизнанку. Как показывает Франческа Полетта, рассматривая работу Пола Вейра о студенческих сидячих забастовках, в том же Гражданском движении за права такое социальное давление работало наоборот — вместо давления со стороны неучастников, активисты испытывали давление со стороны участников протеста. На вопрос о том, почему они стали участвовать в протесте, многие активисты отвечали следующим образом: «Мы должны пойти. Что будут думать о нас наши коллеги, если мы этого не сделаем?». Вывод, который делает Полетта, заключается в том, что активизм для этих студентов приобрел нормативное измерение — так же как в Древней Греции, где необходимость политического участия была частью common sense, а нежелание участвовать вело к остракизму, здесь активистская идентичность стала «социально поощряемой идентичностью».

В этих двух тезисах проявляется не самая приятная, но реалистичная черта политического участия, а также нелиберальная черта демократии как режима коллективного самоуправления — иногда к политическому участию и коллективному самоуправлению нужно принуждать. Эффективное устройство политического участия — это не только тогда, когда существует легальная возможность политического участия, а также необходимые ресурсы, но также тогда, когда существует принуждение к нему, поскольку оно нормативно.

Отсутствие большей части этих условий в современной России и следующая отсюда невозможность придать импульсу события связность и форму политики говорят нам кое-что важное о политическом субъекте. Современные либерально-демократические режимы строятся на двух противоречащих друг другу логиках — демократической и либеральной. Первая предполагает коллективного самоуправляющегося субъекта, вторая — ряд ограничений, которые накладываются на суверенитет этого субъекта — господство права, разделение властей, права человека и так далее. В основах обеих лежат также разные понятия свободы («позитивная» и «негативная» свобода у Берлина, freedom и liberty у Арендт), впервые сопоставленные, пожалуй, Бенжаменом Констаном. Либеральное понятие свободы рождается в Новое время и заключается в гарантии «не быть подвергнутым ни дурному обращению, ни аресту, ни заключению, ни смертной казни вследствие произвола одного или нескольких индивидов», то есть в приватной индивидуальной свободе, границы которой охраняются правом. Демократическое же отсчитывает свою историю с греческого полиса и заключается в «прямом осуществлении нескольких функций верховной власти», то есть в публичной свободе, которая понимается как способность коллективного субъекта менять и контролировать свое окружение и курс своей жизни. Не вдаваясь в дебаты о том, каково нормативное отношение между либерализмом и демократией (как правило, либеральная модель заключается в балансе и ограничении демократии либерализмом, марксизм дискредитирует либерализм как псевдоуниверсальность, а разные лево-либеральные теоретики предлагают промежуточные варианты «контрдемократии» (Розенваллон) или «радикальной демократии» (Лаклау и Муфф), очевидно, что для современной России второе понятие свободы является критически важным. В свою очередь, для свободы как способности самоуправления коллективного политического субъекта критически важной является инфраструктура свободы — как и в греческом полисе, где свобода, которая понималась как отсутствие господства одних граждан над другими, то есть как «исономия» или равенство, нуждалась в «искусственных институтах, в полисе, который благодаря своим законам, сделал бы их равными друг перед другом», свобода сегодня требует искусственно созданных институтов и целенаправленных усилий, направленных на ее поддержание.

Противоречие между «когортой», превращенной в политического субъекта событием постэлекторальной мобилизации, и отсутствием инфраструктуры, которая может обеспечить для этой когорты возможность политики и публичной свободы, а также меланхолия, которая производится этим противоречием, еще долго будут, словно призраки, преследовать российскую интеллектуальную жизнь и оппозиционную публичную политику. Только с помощью новой токвилевской «школы политического участия», а также с помощью граждан, ею воспитанных, импульс события может быть организован и преобразован в общественные изменения, не будучи конвертирован в разочарование и уныние.