18+

Город-сад

Ничто не расцветает в песках или меж
плит мостовой, разве что слова.
Ж. Деррида. Письмо и различие

Если это так, мы вспашем асфальт и засеем его буквами. Наши слова разнесутся по городу тополиным пухом. Мы откроем окна настежь. И наши чувства перестанут разбиваться о стекла мониторов. Они вновь будут вить гнезда в тенистых кронах деревьев.

Но пока мы сохраним семена-буквы в букварях. Наши дети вырастят город-сад. Мы должны отвоевать для них наше право на этот город. Для этого нам необходимо вернуться к станку Гуттенберга. Но лишь затем, чтобы изъять свинцовые литеры и отлить из них пули.

Городской номадизм
(палатки против вавилонских башен)

Городской номадизм. Революционный номадизм нового типа. Не психогеография как движение одиночек, использовавших собственные души для изучения пространства, но шествие масс по улицам как новая Психея города. «Город без души немыслим», — писал Мандельштам об ожившем Петербурге 1905 года. Город — сухие кости. Чтобы оживить их, нужно облечь их плотью, вдохнуть дыхание. Палатка оккупирует не столько землю, сколько воздух. Много палаток — легкие города. Но воздух нужен нам не только для того, чтобы дышать. Он нужен нам для того, чтобы говорить, чтобы кричать. Нам нужен новый декрет о языке. Убрать все застывшие, немые графемы! Город скован морфологией. Башни — препятствия, о которые ударяется воздух из наших легких, превращаясь в согласные. Но для песен нужны гласные. Наши площади, наши улицы и переулки, как наши губы, придадут им форму, вытягиваясь или скругляясь. И эти звуки вдохнут в окаменевшие корневые структуры новые значения.

Жалость

Мы забыли, что такое солидарность. Нам осталась только жалость. Отказавшись от политики и от истории, мы обрекли себя на одиночество. Жалость — удел одиноких, прибежище одиночек. Ибо жалость — чувство, а потому она сугубо приватна. Коллек- тивное чувство жалости — нонсенс. Жалеть, кормить, винить. Все равно кого. Для жалости нужен лишь объект в винительном падеже. На иврите слово «рахамим» — «жалость» — образовано как форма множественного числа от слова «рехем» — утроба, матка (множественное число, однако, подчеркивает способность обоих родителей испытывать это чувство). Жалеть кого-то — значит относиться к кому-то, как родители относятся к своему чаду, патрон к своему подопечному, сильный к слабому. Жалость всегда живет здесь и сейчас. Она не знает прошлого. Мертвых не жалеют. В лучшем случае о них скорбят. Поэтому в мире, где много жалости, так же много зла. Жалость, особенно жалость к себе, всегда прислуживает злу.

Забастовка художников (общие места)

Допустим, свершилось чудо, и началась всеобщая забастовка художников. Но какую работу перестает выполнять художник во время забастовки? В случае железнодорожников, металлургов, учителей ответ очевиден. Однако что означает забастовка художников?

Скажем, что это отказ от создания произведений. В таком случае мы редуцируем труд художника к труду ремесленника, а произведение — к товару. Несмотря на всю неочевидность такого (впрочем, весьма распространенного) отождествления, мы, тем не менее, можем извлечь из него полезный вывод относительно правовой стороны деятельности художника. Если художественная работа — это товар, произведенный художником, то выставка, для которой произведена эта работа, — производство. Это означает, что приглашение художника на выставку равно найму работника на предприятие и должно осуществляться по всем нормам трудового кодекса. То есть должно быть оплачено не только создание работы, техническая часть (в конце концов, бюджет выставки — это капитал, который его владелец определенным способом инвестирует, иданная инвестиция не имеет отношения к художнику так же, как закупка новых станков владельцем завода не касается наемного рабочего). Должно быть оплачено время художника, потраченное на производство и установку работы. Если же рассматривать художника как индивидуального предпринимателя, то и тогда в случае приглашения его на выставку он в качестве такового оказывает приглашающей институции услуги по созданию выставки или сдает в аренду свое уже готовое произведение. Только так может быть последовательно понято отождествление труда художника с трудом пролетария или ремесленника. Забастовка, основанная на таком понимании, может привести к коллапсу либо к радикальной трансформации сложившейся институциональной системы.

К сожалению, художники ищут решения своих проблем не в праве, а в искусстве. И уже давно отказ от создания произведения превратился в форму произведения. Таким образом, кажется, наглядно демонстрируется невозможность (при)остановки труда художника в данном контексте. Это возвращает нас к вопросу о том, что такое забастовка художников. Если мы в поисках ответа на этот вопрос настаиваем на том, что труд художника нематериален, тогда что именно и как мы можем остановить? Означает ли это отказ от интеллектуальной деятельности? И даже если такой отказ возможен, какое воздействие он может оказать на мир? Другими словами, может ли быть материальной остановка нематериального труда? Не станет ли это еще одним ментальным упражнением, своего рода интеллектуальным продуктом?

Возможно, мы приблизимся к ответам на эти вопросы, если откажемся от понимания забастовки как полного (пусть и временного) прекращения работы. В случае искусства это означает остановку функционирования в обычном режиме. Искусство — это сон революции. И если это так, то мы должны избавиться от такого искусства, чтобы разбудить революцию или, точнее, изобрести новое искусство, которое больше не будет отвлекать наш разум и наши чувства. На смену изобразительному режиму, когда текст главенствует над образом, и эстетическому режиму, когда вещь хранит в себе зашифрованный текст, должен прийти перформативный (политический) режим, при котором слово, образ и действие равны. Есть времена, когда холст превращается в знамя. И такие времена настали.

Ожидание

Из нашей жизни исчезло ожидание. Оказалось, что пауза между двумя событиями была сама по себе важнейшим событием в жизни. Она была и по-прежнему необходима как пробел между словами, разбивающий сплошной текст на смысловые отрезки.

Но важнее в ожидании все-таки не разграничительная функция, а соединительная. Ожидание — временной тоннель, по которому мы движемся из прошлого в будущее. Это утроба, в которой вынашиваются наши желания.

Человек пишет письмо. Весь этот процесс — череда ожиданий. Каждое полученное письмо — привет из прошлого.

Наше прошлое — космический корабль, улетевший к звездам. Мы давно не пишем письма. Мы разучились писать, забыли адреса. Но можно попробовать писать до востребования. И вернуть себе хотя бы ожидание.

Оккупай

«Не требуй ничего, оккупируй все!». Это психология вируса. Девиз голой жизни. В нем вся слабость современного искусства. Зачем нам все, если мы не хотим ничего? Или хотим, но не требуем? Мы и так повсюду, и мы молчим. И как можно оккупировать то, что принадлежит нам по праву? Наши улицы, нашу свободу, наше будущее? Их можно только защищать или отвоевывать. Потому что наши города уже давно захвачены.

Occupy — чем очаровало нас это слово? Звонким ударным дифтонгом или железным привкусом милитаризма? Почему мы так неосторожны и даже небрежны в выборе слов? И если мы уже открыли словарь войны, почему не находим там другие слова — например, résistance или partisans? В сочетании звуков «-ан» тоже слышен звук металла. Но это звон набата, это удар железной трубы в рельс. Отчего мы так беспамятны? Может, оттого, что планшет невозможно гладить против шерсти? Но революцию не делают с планшетом в руках.

«Не требуй ничего»... Почему мы даже в лозунгах начинаем всем и заканчиваем ничем? Откуда эта робость? Наша воля запуталась в социальных сетях. Мы боимся легитимировать власть, предъявляя ей требования. Но кто сказал, что нужно предъявлять требования, которые власть в состоянии выполнить?

В фильме Клода Ланцмана «Шоа» один из свидетелей, бывший узник Освенцима и член межлагерного подполья, рассказывает следующую историю. Немецкие заключенные, возглавлявшие подполье, были против восстания и боролись за общее улучшение условий содержания в лагерях. В известной степени им это удалось. Условия стали немного лучше, смертность уменьшилась. Но снижение уровня смертности вызвало дефицит места. Поэтому по прибытии в лагерь людей без разбору, без селекции, не оставляя никого для работы, целыми эшелонами отправляли прямо в газовые камеры. Остановить машину смерти могло только восстание, которое так никогда и не произошло в Освенциме. У нас есть шанс все исправить. Неважно, что с тех пор прошло более восьмидесяти лет. Изменились люди, время, жизнь. Но для нас по-прежнему актуален выбор — борьба за улучшение условий или восстание?

Поражение

Речь, конечно, идет об историческом поражении. Есть в поражении нечто тотальное, окончательное и безнадежное. В сравнении с ним неудача или ошибка легки, почти невесомы. Потому что неудача таит в себе второй шанс, ошибка — надежду на исправление. Но поражение — оно тяжело, как кулак, и сокрушительно, как нокаут. Его наносят, как удар, повергая врага на землю. Возможно ли оно? В рассказе «Городской герб» Кафка описывает город, жители которого погрязли в междоусобных войнах, забыв о строительстве башни, главной цели своего существования. Гигантский кулак на гербе служит им предупреждением, что однажды он обрушится на них и разрушит город в наказание за бездействие. Историческое поражение — забвение цели, предательство истины. Значит, будучи связано с забвением, поражение коренится в прошлом. Только там оно возможно. Поражение терпим не мы, живущие здесь и сейчас, а наши предшественники, поколения, жившие до нас. Каждый раз, признавая собственное поражение, мы наносим мощный удар по ним, помогая их победителям. А потому наша задача – невзирая ни на что, не признавать поражение. В этом кроется залог исторической победы, которая есть непоражение. Это означает также, что и историческая победа неразрывно связана с прошлым. Реванш, жажда мести, обида не имеют к ней никакого отношения, потому что целиком принадлежат настоящему. Мы ведем свой счет в истории. Выходя на демонстрацию в защиту мигрантов, мы продолжаем бой в Варшавском гетто, вступая в профсоюз, мы присоединяемся к всеобщей стачке 1905 года, а разбивая палатки на улицах наших городов, мы защищаем Парижскую коммуну. Мы терпим неудачи на своем пути, делаем ошибки, но мы не сдаемся.

Предчувствие

У исторических событий нет режиссуры.
О. Мандельштам

Предчувствие — это пребывание накануне. Это состояние между тревогой и ожиданием. Переживание будущего опыта, знание до знания.

Предчувствия не побуждают нас к действию. Они мучают нас и часто обманывают. Но предчувствие — это и начало, обещание. Если есть предчувствие, будет и чувство. Это первый признак исцеления от слепо-глухо-немоты. А значит, возможно, это начало чувства справедливости, солидарности, чувства свободы.

Предчувствие питается знаками. Как приближение грозы можно заметить до первого появления туч, так и грядущие события ощущаются в изменившейся походке людей, в шуме вентиляции, в волнении луж, в тревожном звонке трамвая, в шепоте памятников. Надо только увидеть, прислушаться, очнуться. И, может быть, тогда откроется занавес в театре Истории, и мы все выйдем на сцену.

 

Солидарность

Солидарность — это состояние. Она не имеет глагола так же, как слова голод или счастье. Солидарным можно только быть. Но, в отличие от голода, это состояние открытое, это состояние открытости. Это состояние множественности. Быть солидарным — значит, всегда быть с кем-то. Быть солидарным — значит, быть в творительном падеже. Но более, чем «быть с кем-то», солидарность означает быть кем-то. Нет «они», есть «мы». Нет «другого», есть «тот же». «Ибо подлинная и невероятно трудная задача заключается в том, чтобы найти Того же», — пишет Ален Бадью в своей «Этике». Быть «тем же» не означает быть таким же, но быть больше, чем ты. Это значит быть одновременно собой и тем, с кем ты солидарен. Это значит, что удар хлыста надсмотрщика, обрушивающийся на спину раба, оставляет рубец на твоей коже, плоть насильника, терзающего свою жертву, разрывает твои органы, нож неонациста, напавшего на мигранта, вонзается в твое сердце. А когда арестовывают твоего товарища, железная дверь захлопывается и за тобой. Но это также значит быть тем, кто сейчас в бою, на баррикадах, на демонстрации. Это значит, что в момент истины ты встанешь и громко скажешь «Я Спартак!». И тысячи голосов эхом отзовутся «Я Спартак!». Солидарность — это рык ангела истории. А слова «рык» и «речь» происходят от одного корня. И если солидарность соединила тебя с кем-то в слове «боль», стань мягким знаком, чтобы смягчить эту боль. Но в слове «ярость» стань первым. И так всегда. У солидарности нет срока давности. Солидарность не знает смерти.