Лев Кропивницкий
Москва, галерея «Moscow Fine Art»
5 июля - 20 августа 1993

Небольшая, «компактная» экспозиция Льва Кропивницкого аккумулировала поиски художника за последние пять лет, отчетливо обозначив тему иррационального, где гностический аспект его поэтики одерживает несомненную победу над садо-мазохистской символикой. Всматривание, вглядывание в гностические реалии с последующим свидетельствованием позволяет художнику структурировать не традиционные композиции, а сложный «граф», образованный, по определению Р.Барта, «следами известной практики — практики письма». Композиции Льва Кропивницкого можно рассматривать как тексты об одушевленном пространстве, тексты топографического дискурса, продолжающие в визуальных образах традиции христианских апокрифов, готического романа, немецких романтиков, французскую «неистовую» школу и пражско-венское визионерство. Они описывают сакральный топос, пространства с особой геометрией, иллюзорные и мнимые, генерированные эсхатологическими мифами.

Всякое событие во внешнем мире Л.Кропивницкий фиксирует как «элементарную катастрофу», обнаруживая несомненную связь с теориями французского философа и математика Р.Тома, — как результат конфликта режимов в пространстве — времени при деструкции алгоритма Материя — Дух. Поэтика Л.Кропивницкого построена на интериоризации пространства, на втягивании, вовлечении его в себя, когда внешний мир проецируется на человека, задает ему свою меру. Подобные переживания пространства достаточно уникальны и проявляются в эсхатологических состояниях — сновидениях, в мистических медитациях, — когда человек ощущает себя в сильном пространственном поле, налагающим на него свою структуру. Эти предельные состояния сознания генерируют парадоксальные образы пространственных трансформаций — сгущение пространства и его разряжение, служение и свободную проходимость, искривление и выворачивание его на себя. Все векторы этих состояний переживают свой пространственный триумф, свою интеграпьность в композиции художника «Де Сад», моделируя в пластической деконструкции дискурсы и комментарии Ж.Батая и Р.Барта к десадовской мифологии. «Текст» в композиции «Де Сад» выходит за пределы самого себя, подчиняясь стилистике абстрактного экспрессионизма, сублимируясь в пластическом жесте художника и преодолевая изолированность сладострастия. Топос «Де Сада» таит в себе суммации энергетических сил, взрывчатость и принципиальную энтропичность; пространство композиции своими зияющими провалами и «вспышками тьмы» становится символическим аналогом подвалов и подземелий десадовской географии, путешествий внутрь земли, тайных камер, где десадовские либертены властвуют над своими жертвами.

Как и у Де Сада в иконологии Л.Кропивницкого встречаются два феномена портретов. Портрет первого типа реалистичен и достаточно индивидуален — от физиономии до половых признаков, со своеобразной внешностью и «огненным взором», фигурирующий в эротическом дискурсе художника как Фантомчик или Шутик. Второй портрет более ирреален и принадлежит к портретам жертвы или, скорее, ее маске. Он представляет риторическое описание и прочитывается абсолютно адекватно Де Саду, если вспомнить его знаменитую Жюльетту: «обворожительная грудь, изящнейшие формы, нежность сочленений». Художник, пародируя Де Сада, внимательно «описывает» уродство и лишь «называет» красоту — снимая индивидуальность и подчеркивая сущность. И это не случайно, так как либертены Де Сада — Шутики и Фантомчики Льва Кропивницкого, хотя и поддаются некоторой типологизации, принадлежат все же к сфере «происшествий», поэтому, как свидетельствует Р.Барт, «нуждаются все в новых и новых портретах». Жертвы же (девушки) находятся в сфере бытия и потому «могут быть представлены через пустые знаки, через один и тот же неизменный портрет, который не изображает, а утверждает их». Демаркационная линия между Садом и Кропивницким проходит не через образы и не через символику, а через принципы их организации, фактически через «принцип удовольствия» 3. Фрейда, балансируя на грани рационального и иррационального. Садовская эротика утвердительна и комбинаторна, она неотделима от утопий Фурье и традиционных социалистических учений; эротика в пластических системах Кропивницкого суггестивна и метафорична, она — художественна и артистична, отрицающая сознательную выстроенность эротических сцен. Она принадлежит миру с нарушенными пропорциями, нестабильному, расплавленному, текучему, находящемуся в становлении, миру в сущности еще младенческому, «предысторическому». Время в нем развивается не по линейным процессам, оно уподобляется воронкообразным вихрям или набегающим волнам, объединяясь в хронотопе с пространством в круговороте метаморфоз. Навеянная характером эпохи и пронизанная собственным мирочувствием, идея всемирной неустойчивости не только захватывает художника, но частично забавляет. Она оправдывает его рискованные путешествия в недра хаоса, где формы только зарождаются, таинственно возникая, как из «аптечной поросли» Леверкюна в «Докторе Фаустусе», интегрируя процесс наведения мостов через зияющие расщелины между сознанием и бессознательным. Лев Кропивницкий выявляет внутреннее, скрытое и неизменное пристрастие русской культуры, выпавшее из новейшей рефлексии, к теме смерти и ее «пограничным ситуациям», к причудливым амальгамам потустороннего, любви к изначальному мировому беспорядку, драматическому своими коллизиями и одновременно амбвивалентному диалогу добра и зла. Как в романах Достоевского, дорбо и зло в мироощущении Льва Кропивницкого не поляризованы. Они находятся как бы в состоянии диффузии и странном тяготении друг к другу, объединяясь в иконологическом образе художника, связывающего его с древнейшими сакральными культурами — быке, Минотавре. То, что таится и прячется в Минотавре Льва Кропивницкого, очевидно существует в каждом человеке и определяет его экзистенцию. Минотавр художника — это мы все, чудовище и дитя, пугающий отсутствием рефлексии, насильник и жертва, грозный и жалкий в своей синхронности, но всегда естественный и органичный, временами превращающийся в фавна, в «рогатого бога», Диониса, разрушая законы пространства и освобождая вольность души. И тогда «праздничное безумие» Льва Кропивницкого переживает свойи<атарсис как внутреннее переживание явления мира, опрокидывая все нормы и правила и открывая «новое пространство» и «новое время», то есть новую сферу бытия, понимаемую как преодоление тварности и смерти.