С самого начала стало ясно, что это война, которой нет. В прошлом бывали горячие войны (военные конфликты), была холодная война (равновесие угроз). И вот теперь — мертвая война. Размораживание холодной войны оставило нас с разлагающимся трупом войны,¶ которого уже никому в Заливе не воскресить. То, что Америка, Саддам Хусейн и вооруженные силы Залива там делают, это и есть труп войны.) ......Логика происходящего не является ни логикой войны, ни логикой мира. Это логика устрашения, которая с неумолимостью прокладывала себе путь на протяжении 40 лет холодной войны, чтобы прийти к нынешнему состоянию. Логика вялотекущих событий, анорексической (*анорексия — потеря аппетита) истории, а теперь и анорексической войны, которая не пожирает противника, поскольку не видит в нем врага, достойного вызова и уничтожения (а Бог свидетель, что Саддам Хусейн не достоин ни того, чтобы ему был брошен вызов, ни того, чтобы быть уничтоженным), — а потому пожирающей самое себя. Это ослабленное состояние войны, состояние права на войну — зеленый свет ООН, излишние предосторожности и уступки. Это акт войны с презервативом — как, впрочем, сегодня рекомендуют заниматься и любовью. По шкале Рихтера война в Заливе не достигла бы и 2-3 градусов. Эскалация нереальна; все происходит так, как если бы путем манипуляций с измерительными приборами сделали видимость землетрясения. Температура этой войны не высокая и не нулевая, а просто чахоточная. Это война в асимптотической форме, война, позволяющая избежать войны, так в нее и не вступив. Достигнут тот градус прозрачности, который позволяет лишь наблюдать войну. Причем что-то неладное чудилось уже в отсутствии объявления войны (этого символического акта, предваряющего переход к реальным действиям): можно было заподозрить исчезновение развязки, а заодно — и разницы между побежденным и победителем (победитель с легкостью становится заложником побежденного), как, впрочем, и самих реальных военных действий. Короче, это нескончаемая война, поскольку она так никогда и не начнется. Многолетняя подготовка к чистой войне, войне орбитальной, не связанной ни с какими политическими и локальными перипетиями, привела к тому, что мы влипли в дряблую войну, в ее виртуальную невероятность, обернувшуюся какой-то смехотворной пикировкой, где противники соревнуются в дезэскалации — как если бы взрыв, само событие войны стало чем-то непристойным, нетерпимым. Как и любое реальное событие, ибо взять на себя за него ответственность уже не представляется возможным. Все перемещается в сферу виртуального; и то, с чем мы теперь имеем дело — это чисто виртуальный апокалипсис, гораздо более опасный по своему исходу, чем Апокалипсис реальный.¶ Существует широко распространенное убеждение, что между виртуальным и реальным есть логическая зависимость. Например: «все оружие, имеющееся в распоряжении, однажды обязательно сработает», или «такая концентрация военной силы не может не привести к столкновению» Но это аристотелевская логика, которая к нам больше не имеет никакого отношения. В наши дни виртуальное решительно берет верх над актуальным; наш удел — довольствоваться такой предельной виртуальностью, которая, в противовес аристотелевской, лишь устрашает перспективой перехода к действию. Мы пребываем уже не в логике перехода возможного в действительное, но в гиперреалистической логике запугивания себя самой возможностью реального.¶ ... В то время как критически мыслящий интеллектуал — как тип — находится на пути к вырождению, свойственная ему фобия реальности, наоборот, как кажется, растекается по всей сети кровеносных сосудов наших институтов. В этом смысле весь мир находится в процессе интеллектуализации, включая военных. Посмотрите, как они рассуждают, как нанизывают объяснения, рассыпаются в доказательствах, погружаются в технические нюансы (война потихоньку превращается в технологический маньеризм) или углубляются в деонтологию чистой войны, войны электронной, без сучка и задоринки: да ведь это прямо-таки эстеты, которые своими речами оттягивают до бесконечности срок платежа и откладывают решение в неразрешимость. Их war-processors, их радары, их лазеры, их мониторы делают переход к войне ненужным и невозможным, подобно тому, как word-processor делает ненужным и невозможным акт письма, поскольку заранее снимает всяческий драматизм неопределенности. Генералы изощряют свой искусственный интеллект, бесконечно внося правки в сценарии, наводя лоск и глянец на свою войну, а время от времени просто теряя сам текст, если произошла ошибка при компьютерных манипуляциях. Знаменитое философское «эпохэ» стало универсальным -как на экранах, так и на полях сражений. Означает ли это, что нам следует поздравить себя с тем, что техника war-processing привела к исключению долговременности и ожесточенности из военных действий? Только в известной степени, поскольку задержка войны на неопределенный срок сама чревата губительными во всех отношениях последствиями.¶ ...... Сейчас, после пяти месяцев пребывания в виртуальном состоянии, война входит в свою завершающую стадию, подчиняясь правилу, согласно которому то, что никогда не начиналось, завершается, так и не быв. Специфика этой войны, закончившейся до своего начала и одновременно нескончаемой, обусловлена ее глубинной неопределенностью. Такова же и ее последовательность во времени: виртуальное следует за виртуальным — если, конечно, не произойдет случайности, связанной с посторонним вмешательством. Но никто и слышать не хочет о таком вмешательстве. В конечном счете неразрешимость войны зиждется на исчезновении самой враждебности, чувства врага. Война превратилась в машину, работающую на холостом ходу.¶ ...... Подобно тому, как экран психики превращает все болезни в симптомы (уже больше не осталось органических заболеваний, причины которых не обнаруживались бы где-то в другом месте и не раскрывались бы путем толкования болезни в психической плоскости, так что болезнь становится неподвластной никакому реалистическому медицинскому воздействию), — также и война, превратившись в информацию, перестает быть реальной войной и становится войной виртуальной; и подобно тому, как все, проходящее через психику служит поводом для бесконечных туманных рассуждений, — также все, что пропускается через информацию, становится предметом нескончаемой спекуляции, то есть тотальной неопределенностью. Нам остается лишь считывать с наших экранов симптомы военных эффектов и бесконечных разговоров по поводу войны. Абсолютно спекулятивные стратегические расчеты типологически сходны с опросами общественного мнения. Так, масштабы уничтожения военного потенциала врага сначала измерялись 20% в неделю, затем 50%, а потом 30%. Цифра колеблется точно так же, как биржевой курс. «Наступления наземных сил, планируемые на нынешний день... (на завтра, на несколько часов вперед, на данную неделю) «...» «Погодные условия идеальны для вооруженного столкновения» и т.д. Чему здесь сопереживать? И кому верить? Здесь нечему сопереживать и некому верить. Нужно лишь учиться считывать симптомы просто как симптомы и относиться к телевидению как к единственной реальности войны, не имеющей ничего общего с ее взрывом. Впрочем, войне, судя по всему, нет уже никакой нужды набирать критическую взрывную массу, она находится в фазе инерции, и имплозивность информационного аппарата, с его тенденцией к снижению степени информативности, как кажется, усиливает имплозивность самой войны: процентное содержание вооруженных столкновений также имеет тенденцию к снижению.¶ ...... Идея благопристойной войны, благопристойной бомбы или же умной ракеты, равно как и сама эта война, задуманная как технологическая экстраполяция разума, — все это верный признак безумия, вроде тех стеклянных колпаков или мыльных пузырей на головах некоторых персонажей Босха, которые обозначают отсутствие разума. Эта война, подобно спящей красавице, заключена в стеклянный гроб, откуда выкачана вся военная страсть, вся плотская грязь. ¶ ...... При определенной скорости, а именно скорости света, исчезает даже тень. При определенной скорости, а именно скорости информации, вещи утрачивают свой смысл. Более чем рискованно рассматривать нынешнее время как апокалиптическое, поскольку всякое событие исчезает и становится черной дырой, поглощающей свет. Война может происходить лишь в реальном времени; история может происходить лишь в реальном времени; коммуникации, значения, смыслы могут осуществляться лишь в реальном времени. Апокалипсис как срок катастрофической расплаты невозможен, ибо сама эта перспектива разбита силой пророческой иллюзии. Мир недостаточно реален для Апокалипсиса.¶ Тем не менее, обмениваясь мыслями по поводу войны с Полем Вирилио, мы, несмотря на диаметральную противоположность наших мнений (для него главное — апокалиптическая эскалация техники запугивания, достигаемая лишенной какой-либо определенности виртуальностью войны), пришли к выводу, что война эта решительно странная и разивается сразу в двух направлениях. Эскалация войны неизбежна. Но одновременно столь же неизбежна ее непроисходимость. Иначе говоря, война эта в одно и то же время стремится к двум крайним полюсам — экстремальной интенсификации и экстремальному бездейственному запугиванию. Сразу война и не-война, развертывание и нерешительное выжидание в одно и то же время. Одновременно две крайние возможности — дезэскалации и максимального нарастания. Самое удивительное, что обе гипотезы — предельное уплотнение реального времени и чистая война, в которой виртуальное торжествует над реальным — равновероятны, существуют симультанно в одном пространстве, и обе неуклонно подтверждаются. Это означает, что событийное пространство превратилось в гиперпространство с множественной рефракцией. Пространство войны определенно стало неэвклидовым. И безусловно, эта ситуация неразрешима: мы остаемся в неразрешимости войны, которая есть следствие интенсификации сразу двух приниципов. ¶ В сегодняшней расходящейся волнами общественной микро-панике есть доля всеобщего согласия. Именно в силу своеобразного аффектированного патриотизма публика в глубине души согласна быть слегка напуганной, чуть устрашенной бактериологгическими сценариями, в общем-то, сохраняя при этом полное равнодушие к войне. Но это равнодушие подвергается цензуре общественной установки: с мировой сцены устраняться не следует, напротив, следует мобилизироваться и настроиться на роль спасателей, по крайней мере, ради того, чтобы спасти войну, — в то время как на деле у нас вовсе нет никакого страстного желания перемен. То же самое происходит сегодня с участием людей в политической жизни: как правило, она второстепенна и осуществляется на фоне полнейшего равнодушия. Точно так же и с верой в Бога: даже когда вера утрачена, продолжают верить, что верят. Что же касается дежурной истерики, то те, кто ее раздувают, сразу заметны и их множество. А те, кто высказывает предположение, что за ней кроется глубочайшее равнодушие, немногочисленны и обречены на репутацию предателей.¶ ......Мы далеки от всеобщей гибели. Нам не грозит ни холокауст, ни атомный апокалипсис, ни тотальная война, образ которой в истерии масс-медиа выполняет функцию архаического подсознательного. Напротив, война типа нынешней, война превентивная, берущая на испуг, карательная есть предупреждение всем и каждому не впадать в крайности и мерить себя той же мерой, что всех вокруг (комплекс миссионерства); по правилам этой игры каждый должен выступать не в полную силу и вводить в войну не все имеющиеся в его распоряжении средства. Сила должна оставаться виртуальной, демонстративной, сохранять, так сказать, невинность. Опыт применения этой системы регулирования в планетарном масштабе является очень важным тестом. Как богатство измеряется не тем, что хвастливо выставлено напоказ, а тайной циркуляцией спекулятивных капиталов, — точно так же и война измеряется не степенью жестокости и напряженности боевых действий, но ее спекулятивным развертыванием в абстрактном, электронном, информационном пространстве, том самом, кстати, где происходит движение капиталов. Если подобная конъюктура и не исключает случайности (дерегуляция виртуального), то вероятность ужесточения поединка, называемого войной, становится все слабее.¶ ...... Совершенно очевидно, что Запад под свежим впечатлением от событий на Востоке возмечтал об исламской перестройке — о демократии, неодолимо водворяющейся в странах, где победили силы Добра. Арабские страны хотят освободиться (народы не могут не хотетть освободиться), а женщины Саудовской Аравиии хотят иметь равные с мужчинами права. Увы! Это совсем не так. Победить не значит убедить, и побежденные, отступив, оставляют победителям горький привкус нереальности победы. Провалом могут кончиться и чрезмерные обещания, и удвоенные ставки — цепную реакцию не остановить. Результат всего этого невозможно предвидеть и уж конечно нельзя рассчитывать на то, что его можно будет охарактеризовать в понятиях свободы.¶ ...... Брехт: «Это пиво вовсе не пиво, но это уравновешивается тем, что эта сигара уже не сигара. Вот если бы пиво не было пивом, а сигара была бы на самом деле сигарой, — тогда, действительно, обнаружилась бы проблема».¶ Точно так же: нынешняя война вовсе не война, но это искупается тем, что и информация о ней больше не информация. Поэтому все в порядке. Если бы эта война не была войной, а ее отображение было бы достоверным — вот тогда была бы проблема. Ведь тогда «не-война» предстала бы тем, чем она и является на самом деле — скандалом. Аналогично, если бы война была бы настоящей войной, а информация о ней была бы «не-информацией», — тогда тоже была бы проблема, ибо информация оказалась бы тем, что она есть — скандалом. В любом случае была бы проблема, а так ее нет.¶ Сегодня она существует лишь для тех, кто верит, что война действительно была, ибо им непонятно, как могло случиться, что настоящая война не породила никакого достоверного отображения. Тот же вопрос встает перед тем, кто верит в «победу» американцев, поскольку им непонятно, как могло случиться, что Саддам по-прежнему на своем месте, словно ничего и не было.¶ Между тем, все прекрасно сходится, стоит лишь предположить, что победа не была победой, а значит и поражение Саддама не было поражением. Все приходит в равновесие. Все в порядке, все одинаково ирреально и одинаково не существует — война, победа, поражение. Одна и та же согласованность в ирреальности противников: тот факт, что американцы никогда не видели иракцев компенсируется тем фактом, что иракцы никогда с ними не воевали.¶ Скажем в духе Клаузевица: «не-война» есть отсутствие политики, осуществляемое другими средствами. Она уже не происходит из стремления к политическому господству, из витального импульса, из силы антагонизма, а диктуется желанием установить всеобщий консенсус с помощью устрашения. Такое насилие во имя консенсуса может быть столь же губительным, как и прямая агрессия. Насилие консенсусного типа имеет целью устранение соперничества как такового, даже холодного и равновесного, основанного на балансе взаимного запугивания, как это было на протяжении последних Сорока лет. Подобное насилие было осуществлено во всех демократиях по очереди, ныне оно осуществляется в масштабе всего мира, который мыслится как гигантская демократия с единым, согласным режимом управления, с ООН и правами человека в качестве эмблемы. Война в Заливе — это война во имя консенсуса, первая война, которая ведется легально, в мировом масштабе ради того, чтобы положить конец войнам исключить возможность столкновений, способных поставить под угрозу систему мирового контроля, отныне единую. Такая цель уже ставилась при взаимном запугивании Востока и Запада, — сегодня мы вступаем в монополистическую стадию под эгидой американской силы. Логично было бы ожидать, что такая форма консенсуса и демократии будет экономить на войнах, однако она в них все еще нуждается — пусть локально и эпизодически. Война в Заливе представляет собой один из подобных эпизодов, который именно поэтому колеблется между мягкой и жесткой формами — войной виртуальной и войной реальной. Но в этом колебании решительно перевешивает одна сторона, и завтра уже останется одно виртуальное насилие консенсуса — симультанного всемирного консенсуса в реальном времени. Это будет завтра, и это будет началом мира без послезавтра.¶ Нет никаких сомнений в том, что электронная война не имеет политических целей. Она выступает в качестве превентивного электрошока, профилактической меры против любого будущего конфликта. Подобно тому, как в современной коммуникации нет больше собеседника, в этой электронной войне больше нет противника: он всего лишь фактор рефракции, отклоняющийся, непокорный элемент, который необходимо нейтрализовать и привести к консенсусу — чем и занимаются американцы, народ-миссионер, который приведет весь мир к демократии. Совершенно бессмысленно задаваться вопросом о политических целях этой войны. Единственная ее цель — трансполитическая — привести весь мир к общему демократическому знаменателю (который, по мере его распространения вширь, все больше стремится к нулевой степени политики). При этом наименьшим общим множителем является информация во всех ее видах, которая также, по мере своего распространения в бесконечность, все больше стремится к нулевой степени информативности (содержания).¶ В этом смысле консенсус, как нулевая степень политики, и информация, как нулевая степень позиции и точки зрения, есть тотальная однородность: Новый Мировой Порядок будет одновременно консенсусным и телевизионным. Вот почему прицельные бомбардировки тщательно обходили антенны иракского телевидения (хотя они колят глаз в небе Багдада). Война уже не та, какой она была прежде.¶¶ Ключевая ставка при всем этом делается на согласованную, консенсусную редукцуию Ислама к мировому порядку. Не истребить, но приручить — неважно, каким способом: модернизация (пусть даже военная), политизация, национализм, демократия, права человека — неважно, что послужит электрошоком и подавит сам символ вызова, каковым Ислам предстает для Запада. И здесь нет ничего загадочного, военное противостояние будет длиться до тех пор, пока этот процесс не завершится, и наоборот, прекратится он как бы сам собой в тот день, когда с этим радикальным вызовом будет покончено. Так уже было в войне с Вьетнамом: в тот день, когда Китай был нейтрализован, а «дикий» Вьетнам (мятежные и осовободительные силы) был вытеснен настоящей бюрократической и военной организацией, способной гарантировать восстановление Порядка, война во Вьетнаме немедленно прекратилась — но на такое политическое приручение ушло десять лет (а кем оно осуществляется — коммунистами или демократией — совершенно неважно). То же самое с войной в Алжире: ее конец, который казался невозможным, пришел сам собой не благодаря мудрости де Голля, но в тот самый момент, когда маки со всем их революционным потенциалом были ликвидированы, и алжирская армия и демократия, вставшие на ноги в Тунисе и никогда не принимавшие участия в борьбе, оказались в состоянии установить власть и восстановить порядок.¶ Таким образом, наши войны представляют собой не столько вооруженное столкновение, сколько приручение планетарных сил рефракции, сопротивления, неконтролируемых элементов (говоря политическим языком), в число которых входит не только Ислам в целом, но также дикие этносы, языковые меньшинства и т.д. Все особенное, своеобразное и не поддающееся редукции должно быть редуцировано и поглощено. В этом смысле ирано-иракская война была первой удачной фазой: Ирак, пусть даже он вовсе не победил, послужил орудием ликвидации наиболее радикальной формы анти-западного вызова.¶ В том, что этот подвиг, совершенный руками наемника, обусловил нынешний поворот событий и обернулся необходимостью уничтожить самого наймита, заключена мрачная, хотя и вполне закономерная ирония. К нашему позору, мы заслуживаем все, что еще только выпадет на нашу долю. Это не оправдывает Ирак, который объективно остается пособником Запада, включая и нынешнее столкновение, в той мере, в какой то, что предпринимает Саддам, делает Ислам — символ вызова, несводимую и угрожающую инаковость — более управляемым, податливым, манипулируемым, совращаемым в политическом, военном, религиозном отношении. Даже воюя против Запада, он сыграл свою роль в приручении Ислама, ничего другого ему и не оставалось. Его устранение, если оно свершится, всего лишь повысит гипотетическую опасность. Подлинный смысл вызова, исходящего от Ислама и от всего того, что за ним стоит (всех форм культуры, содержащих отклонение от западной модели, ей непокорных) остается в целости и сохранности. И никому не известно, кто сможет его одолеть. «Там, где подстерегает опасность, подстерегает и спасение», говорит Гельдерлин. А значит, чем сильнее становится гегемония мирового консенсуса, тем больше становится риск — или шанс — ее крушения...

***

¶¶Я БЫЛ НЕ ТАМ¶¶ Послесловие вместо комментария¶¶ Текст, принадлежащий философу, не должен испытывать никаких неудобств на страницах журнала по современному искусству, которое определяет себя как «искусство после философии» Бодрийяр здесь просто среди своих.¶ Наверное, это не самый его последний труд, по надо надеяться, мы не очень погрешим против истины, если причислим Бодрийяра к тем писателям, которые всю жизнь пишут одну книгу, а каждая их отдельная публикация является новой главой этой книги, добавляемой к прежде опубликованным. В тексте о несостоявшейся войне нет принципиально новых мыслей или отказа от ранее высказанных Но зато ее жанр интеллектуального отклика на злобу дня заставляет известные мысли Бодрийяра принять очень выразительную, сжатую форму и приобрести особую остроту, поскольку эта работа посвящена событиям, которые все помнят и которые каким-то образом всех волновали, задевая если не эстетические, то, по крайней мере, гражданские чувства. Но это сами события. Что же до текстов Бодрийяра, то мимо них эстетическая мысль пройти никак не может.¶ Вспомним, что популярность французского философа совпала с началом бифуркационного процесса, сразу отмеченного рядом впечатляющих катастроф, начиная с Нелленджера и Чернобыля и кончая — поверьте, это всеми было сперва воспринято как катастрофа в широком диапазоне чувств от панического ужаса до злорадства — неожиданным резким поворотом в политике художественного рынка, вызванным ставкой Saatchi Collection на симуляционизм. Это слово, описавшее определенное направление в американском искусстве, а так же однокоренные с ним «симулякр» и «симуляция» не сходили с уст носителей современной художественной культуры. Срочно подбирались русские аналогии (как в свое время поп-арт был продублирован соц-артом). Свен Гундлах предложил «имитаторство». При этом слабо отдавался отчет в том, что делается все несколько поспешно, в суете, которая нелегко уживается с творчеством. Еще меньше задумывались о том, что сам симуляционизм — слишком поспешная и суетливая реакция американских художников на заявления французского философа, слишком горькие и пессимистичные при ближайшем рассмотрении, чтобы быть так легко и апологетично усвоенными.¶ А между тем Бодрийяр, действительно, пессимистический мыслитель — в этом можно убедиться уже по предлагаемым здесь отрывкам. Хотя к нему вполне приложимо расселовское определение «веселый пессимист». Так что решайте сами, чего здесь больше — веселья или пессимизма. Но кем бы он ни был, даже если он далек от критики современности, он еще дальше от ее апологетики. Его восхваление «минеральное», пустотности, симуляционности американской (т.е. предельно современной) цивилизации, превратившей мечты XVIII века в реализованную утопию — скорее всего риторическая фигура упрека европейцам, застрявшим где-то на полпути, избрав тупиковое направление идеологии, революции, и в конечном итоге лицемерия, аффектированного и театрального. (Amerique, 1985). Подобную риторику он позволял себе, когда еще мир делился на империю Добра, населенную симулякрами, и империю Зла, то есть на нас с Вами, в которой род человеческий был уже как бы в замороженном виде приготовлен для будущих инопланетных археологов (Cool memories, 1987). Его пессимизм становится уже не таким веселым, когда ближе к началу 90-х годов разделенность мира отменяется, и появляется всемирная призрачная империя Добра и прозрачное Зло, зато уже тоже всемирное, вездесущее, только теперь уже вовсе не предсказуемое и не локализуемое (Zatranspazence du Mai, 1990).¶ Предлагаемый нами набор отрывков изобилует ламентациями, изредка по поводу распространения симулятивности и все больше по поводу виртуальной реальности, милой сердцу представителей передовой художественной общественности. В этой книге не встретить изощренных описаний удивительного феномена виртуальности. Здесь все сводится к яркому и живому развитию по сути дела одной мысли — виртуальная реальность, растворяя фактическое в виртуальном, объявляя, что все возможно и ничто не действительно, открывает двери чему-то гораздо более угрожающему и немыслимому, чем всякая мыслимая действительность. После Бодрийяра обо всем, что происходит вокруг, можно сказать: это событие — не событие, и эта информация — не информация. Кого-то это успокоит и придаст самоуверенности, нашего автора это тревожит и печалит.¶ Но так ли это? Неужели и правда нет ничего настоящего? На протяжении последних лет нам вроде бы самим довелось быть участниками исторических событий. Например, в августе 91-го. Предположим, что Бодрийяр прав и, говоря его словами, этот путч был не путч, и информация, которая привела нас к Белому Дому, не информация. Но высокие чувства, которые мы все там испытывали, были настоящими высокими чувствами. Вот она действительность! Правда, совершенно не версифицируемая. А главное, такие вещи редко повторяются.¶ Вот и сейчас я сижу дома и занимаюсь составлением этого не столь уж важного комментария вместо того, чтобы, как призывают сейчас всех сторонников демократии и правопорядка, пойти на Тверскую или Никольскую, и, независимо от степени моей симпатии к Ельцину, показать, что я могу быть на высоте. Нет, вместо того, чтобы быть с теми, с кем я был у Белого Дома два года назад, я поддаюсь на уговоры моей семьи, уступаю телефонным звонкам моих родителей, с ужасом наблюдающих на Украине за событиями в Москве, остаюсь дома и задумываюсь, почему же тогда я был там, а сегодня меня там нет. Ведь ситуация тогда казалась менее опасной, а уговоры и слезы были даже сильнее. И от всяких самооправданий и мыслей, что ситуация сейчас не та, и Ельцин тоже не прав, мне не становится менее стыдно. Мне приходит в голову, что Бодрийяр, может быть, в чем-то сильно прав. Два года назад в компанию друзей-художников, а затем к Белому Дому меня привело отсутствие информации, правдивой и ложной — всякой информации: по телевизору передавали Чайковского и читали одни и те же заявления. Впрочем, уже когда вместе со всеми на Чистых прудах я смотрел телевизор, в программе «Время» проскользнул сюжетец, который устранил последние сомнения. Но даже если нами всеми кто-то манипулировал — ситуация была уже порядочно информатична и программатична — даже если это был всего лишь перформанс — это был очень удачный перформанс Пусть даже мы были марионетками в лапах незримо-рокового Карабаса-Барабаса, но в каждом деревянном тельце билось живое благородное сердце. Мы все были возвышены, воодушевлены, чутки, предупредительны друг к другу, достойны, гибки, пластичны, в высшей степени артистичны. Сам Дух Искусства, настоящего и неподдельного искусства, витал над собравшимися в августе 91-го на Краснопресненской набережной. Нужно ли еще что-то более настоящее? И не намек ли это на то, в чем суть настоящего искусства?¶ В этом году я никуда не пошел на этот раз из-за избытка информации. Я на самом себе испытал бодрийяровский тезис о том, что информация, особенно избыточная, вовсе не обязана повлечь за собой действие. Информацией из всех точек Москвы, чрезвычайно полной даже несмотря на отключение трех телеканалов, был перенасыщен теле- и радиоэфир. Избыточный вес информации на самом деле способен подавить живую инициативу. От этого только еще более стыдно.) Я не могу оправдать себя как художник. Но как художник я мог извлечь урок из этой ситуации. Нет, не в информации суть искусства, а в свободном проявлении высоких чувств. Нет, не информации^ не идеология, не природа, которой надо подражать, не язык, из которого строят дом бытия, не виртуальная реальность, которая избавляет от страха смерти — все это не предмет искусства. Его цель — Возвышенное. Все остальное — это всего лишь материал, которым надо владеть, но в который нельзя погружаться настолько, чтобы могли заглушаться высокие чувства свободы и отваги. Может ли чувство стыда быть высоким? Может ли стыд возвышать? Сейчас мне стыдно.¶¶ Москва, 1993, 4 октября, 5 часов утрබ Стыдно и смешно. И, пожалуй, страшно. Почему стыдно? — Вы правильно поняли — выпендриваюсь. Почему страшно? — Потому что возникает подозрение, что на прессинг гиперинформации реакция неучастия была единственно здоровой реакцией. Кажется, мы зашли уже достаточно глубоко в зону не информации и не событий. Теперь все, что может случиться настоящего, переместилось в зону невидимого и хорошо, если это будут только невизуализуемые «высокие чувства».  Не новые ли средние века со всеми прелестями химерических эсхатологий? И не замечательна ли гальванизация из средневековой схоластики заимствованного термина виртуальности?¶ Начался обстрел Белого Дома, ожидается штурм. Благодаря CNN мы смотрим на это вместе с американцами и всем миром. В общем, мы сделали еще один решительный шаг в сторону мирового демократического консенсуса, предпочтя его согласию с некоторыми категориями наших сограждан. Я еще меньше антиамериканец, чем сам Бодрийяр. Но что если свершится чудо и Москва предложит свою особую модель современности?¶¶ Там же, тогда же, 9.30 утра.¶¶ Георгий Литичевский

***

Предложенный нам текст Бодрийяра «Войны в Заливе не Было» мы восприняли не как престижны раритет, публикация которого на страницах «Художественного Журнала» была бы общим местом, а, в первую очередь, как информацию к размышлению.¶ Этим и был обусловлен наш подход к нему как к информации. Проблемы ее передачи и трансформации в условиях цифровых медиа, диктующих свои законы, и стали темой визуального решения публикации.¶ Магнитообразные блоки текста отсылают к поляризованным диполям — основе основ магнитных носителей. Они предполагают запись информации, структурированную по законам наибольшей компактности и наименьшего времени доступа. Знаки, подвешенные в поле действия этих магнитов, преображаются под их воздействием, подобно жертвам философского камня. Солдаты-оборотни волею философа скачут через нефигуративные пятна своих размытых контуров, превращаясь то в тени осликов, то в тени копьеносцев. Трансформация объектов в этом пространстве так проста, что проблема объективности является не столько вопросом, сколько ответом на все вопросы.¶  Пространственные решения свойственные средневековым манускриптам (абзац, красная строка), в условиях многомерного мира не имеют прежнего значения. Для виртуального читателя, каким является сеть, сервер, терминал, программа распознавания символов, — они были бы чужеродными и затрудняющими чтение.¶ «Орнаменты» фрактального происхождения, которыми покрыты пограничные области, — ссылка на наиболее современный способ передачи информации, связанный с ее сжатием путем бесконечного углубления и вычленения тождественных элементов. Таким образом, мы подходим к теме передачи видеоизображения в реальном времени и к виртуальным войнам.¶ Результатом складывания новой ситуации в системе распределения энергоносителей «восток—запад», возможно, явился кризис в Персидском заливе, подкрепляемый на наших глазах войнами вокруг очагов распространения информации.¶ Вот почему 3 октября, после отключения телепрограмм, движимые центростремительной силой, авторы проекта отправились в Останкино.¶¶ Алексей Беляев, Володя Могилевский

Перевод ГАЛИНЫ КУРЬЕРОВОЙ ¶
Дизайн АЛЕКСЕЯ БЕЛЯЕВА и ВЛАДИМИРА МОГИЛЕВСКОГО