Andrew Solomon. The Irony Tower,
Soviet Artists in a Time of Glasnost
Alfred A.Knopf, New York, 1991

Два года тому назад американская Rossica обогатилась не совсем обычной книгой. Молодой нью-йоркский журналист Эндрю Саломон писал воспоминания о своих встречах с представителями нового советского искусства. Хронология книги традиционна — Саломон начинает свое повествование с Московского аукциона Сотбис, ставшего для многих западных обозревателей исходным пунктом историографии «искусства перестройки». Следует оговориться, что «Башня иронии» вполне соответствует новым канонам «книги о России», утвердившейся на западе с началом горбачевских реформ. На смену обобщающим страноведческим томам, подобным «Русским» Хендрика Смита или «России» Кайзера, пришли специализированные журналистские исследования, не претендующие на безграничную всеохватность. Тем не менее, книга Саломона грешит приверженностью традиционным штампам американской журналистики периода поздней холодной войны. Молодой журналист прибегает к различным историческим экскурсам, пытаясь с их помощью истолковать события дня сегодняшнего.

Экскурсы эти, бесспорно, являются самой слабой частью труда Саломона. Когда автор повествует о всех предшествующих «перестройках», имевших место в российской истории, и воздает должное Ивану Грозному, который, как ему кажется, страстно хотел превратить Россию в европейскую державу, закрадывается подозрение, что Эндрю Саломон не имел возможности познакомиться с обширной англоязычной литературой, посвященной прошлому и настоящему России. Исторические изыскания автора в области российской художественной культуры тоже не отличаются достоверностью. Повествуя об ужасах эпохи соцреализма, Саломон, в частности, сообщает о том, что несчастные художники не могли в те страшные годы купить холст, краски и кисти, не вызвав подозрения и не дав ответ на строгий вопрос, что они собираются делать с этим добром — является ли их целью прославление государства? /стр.71/ Вообще советские ужасы милы сердцу нью-йоркского журналиста, так, рассказывая о неприятностях «Мухоморов», он умудряется на 32 страницах помянуть зловещую организацию 61 раз. /что, кажется, превосходит частоту упоминаний о ней в известном труде Кристофера Эндрю и Олега Гордиевского/

Саломон явно героизирует события, и благодаря этому, как бы cav становится героем. Он повествует о путешествии в электричке, цель которого — увидеть акцию КД, путешествии без визы, явно сопряженном с небывалым риском, умиляется ужасающему быту московских художников и их безграничной доброте и готовности поделиться последним куском /так, рассказывая о своем первом визите на Фурманный, журналист сообщает, что его даже угостили чаем с сахаром — «я не знал тогда, что он /сахар — К.А./ был предметом роскоши и знаком контакта с иностранцами, единственными людьми, имеющими возможность его достать» — стр.7/

 

В книге присутствует странная смесь полного непонимания советских реалий с желанием блеснуть точной бытовой деталью — Саломон объясняет, что пельмени—это русские равиоли, что на пачке наиболее распространенного сорта руссских папирос изображена сеть каналов, пересекающих всю страну, что Сандуновские бани были «любимой сауной Сталина» и являются «гротескным и экстравагантным примером архитектуры периода этого диктатора» /стр.21/ Порой неточности и курьезные ошибки способны вызвать замешательство — выясняется, что Евтушенко и Вознесенский были неофициальными поэтами, что такие художники, как «Михаил Шемякин и Владимир Высоцкий создавали работы, полные экстравагантных личностных образов»/стр130/ и даже американский журналист Стивене, который в 60-е годы коллекционировал неофициальное искуссство, почему-то превращается в Стефенса.

Но, к сожалению, книга Эндрю Саломона грешит не только неточностями в описании быта. Обращаясь к анализу работ современных художников, автор приходит к довольно странным и неожиданным выводам. Вот лишь один пример подобного анализа — разбор листа Ильи Кабакова с надписью «Елена Наумовна Мороз: «Чьи это крылья?» Анатолий Михайлович Лещ: «Я не знаю».—«Оба имени крайне сугестивны и включают корни «на»/предлог на/, «мозг»/ум/,«мороз»/мороз/ и глагол «улучшить»/лечь/» .../—очевидно, автор имеет ввиду «лещ»—К.А./ Правда Саломон оговаривается, что неизвестно, является ли подобная сугестивность значимой или случайной, /стр.68./ К счастью, безуспешные попытки журналиста понять смысл современного московского искусства были разрешены его друзьями художниками, которые втолковали ему, что понять это искусство может лишь человек, с рождения живущий в России и с детства знакомый с многочисленными смысловыми пластами, недоступными зарубежному зрителю, а эстетические качества являются не более чем «побочным продуктом ...внеэстетических функций»/стр.140./, которые, как уже указывалось выше, иностранцу понять не дано.

Вообще, читая «Башню иронии», невольно задумываешься о том распространенном жанре устного рассказа, который родился вместе с перестройкой и который можно было бы определить как «рассказ для иностранца». Особо преуспели в этом московские художники, которые много раз истолковывали на доступных им основах европейских языков особенности своего творчества и российской жизни любопытным визитерам. Книга Эндрю Саломона — уникальный свод этой разновидности городского фолклора начала 90х годов. Его перо с удивительной тщательностью зафиксировало все преувеличения, упрощения, вульгаризации и даже безобидное вранье, присутствовавшее в повествованиях его друзей./ Когда автор, со слезой в голосе, рассказывает о том, что известный московский художник, увидевший свет в начале 60-х годов, родился в сталинском лагере, читателю остается только догадываться, что это такое — неправильно понятая метафора или неудачная шутка?/

С момента первого визита в Москву, Эндрю Саломон подружился с определенной группой художников, взгляды которой он и излагает. Обширный том свидетельствует о верности американского журналиста принципу партийности в литературе. Суждения друзей становятся для Эндрю Саломона непререкаемым законом. Следует он ему с подкупающей простотой. Если кто-либо из них сказал ему, что такой-то художник плох, он не только выносит беспощадный приговор несчастному, но и сообщает, кто именно дал ему столь нелицеприятную характеристику. Создается впечатление, что основным источником для книги послужили разговоры и сплетни, имевшие хождение в узком кругу близких друзей и никак не предназначенные для широкого опубликования.

Саломон и сам полностью принимает «художническое» мышление. Так, например, весьма характерной представляется его неприязнь к московским критикам, которая, как нам кажется, с одной стороны подкреплена услышанными в мастерских разговорами, с другой же — полным отсутствием у критиков столь милого сердцу автора героизма и необычности. Многие из них говорят на европейских языках и вообще ведут себя в соответствии с общепринятыми стандартами, что явно не устраивает Саломона, приехавшего в Москву за романтикой.

В книге присутствуют и бесспорные журналистские удачи. К последним относится описание пребывания российских художников на западе, потрясший автора меркантилизм многих из них, бесконечные разговоры о том, какой компьютер выгоднее покупать для последующей перепродажи в Москве и т. д. Но автор беспощаден и к представителям западного мира, которые постоянно демонстрируют непонимание, а порой и холодное пренебрежение по отношению к «детям перестройки».

Не вызывает сомнения, что книга Эндрю Саломона есть не более, чем очередной a la russe. Не вызывает сомнения и то, что автор любит Россию, хотя описанная им страна придумана им самим, да и в любви этой есть горьковатый привкус покровительственного отношения, характерного для описаний жизни примитивных народов, которым, как оказалось, тоже не чужды человеческие чувства, описаний, которыми был столь изобилен 19 век.

Книга Эндрю Саломона уникальна. С одной стороны, она не более чем комедия ошибок, с другой же — фиксация той жестокой партийной борьбы, которая была характерна для художественной жизни Москвы некоторое время назад. Хотелось бы порекомендовать ее тем читателям, которые хотели бы узнать, какие устрицы предпочитает Эрик Булатов, кто из русских художников имеет самые элегантные прически и кто сказал, что Антон Ольшванг — плохой художник.