Редакции журнала «Кабинет» от заведующего Отделом тоталитарной науки Мамышева Владислава Юрьевича

 

Так что ж такое красота?
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота?
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Н. Заболоцкий

Так получается, что некоторые критики современного искусства (не будем уточнять, кто именно...) путают божий дар с яичницей или огонь с сосудом... А это уже зло. Ведь не слесарь жзковский совершает эти ошибки, а современный критик, призванный на службу прекрасному в нашем славном культурными традициями городе на Неве. Ведь не пришло в голову Пьеру Рестани упрекать Пабло Пикассо за несоблюдение анатомических подробностей. Это было бы проявлением жлобства, некомпетентности, тупости. Или посмотрел бы я на Йоргена Хартена, когда бы тот стал журить Йозефа Бойса за неразборчивость почерка на графических листах. Почему же гениальная графика Владислава Мамышева, созданная им по мотивам школьных стенгазет, детских альбомов, зарисовок в психиатрической лечебнице, дневников и других биографических эстетических аспектов, подвергается такой непрофессиональной и враждебной критике?

Какие аргументы выдвигают его враги? Мол, повесь эту стенгазету в школе, за нее поставили бы «неуд». Естественно. Мне часто за стенгазеты в школе ставили «неуд», ибо те силы, которые двигали мною, изготовлявшим те стенгазеты, не подчинялись сухой и глупой комсомольской логике. Я нигде и никогда не был безликим пай-мальчиком. Яркая индивидуальность, неповторимость Владислава Мамышева всегда сопровождалась этакой романтической «расхлябанностью» почерка. Я не полиграф! Я не зануда!

Разобрать подписи под фотографиями не составляет труда, а если кому-то больше по душе «итросеты», то пусть этот кто-то идет в ДЛТ и читает литросеты на прилавке канцелярского отдела. Если аккуратизм бюрократических символов критику дороже души и внутреннего мира гениального художника, его современника, то этот критик достоин только презрения. Он ханжа и лицемер, готовый заливаться соловьем при виде каракулей жидо-масонской подстилки и кричать на всех углах, как он ее понимает (ибо контакты с этой подстилкой могут быть ему выгодны), и в то же время он может унижать гениального соотечественника, выискивая ничтожные придирки к почерку (ибо унизить этого соотечественника стремится его, критика, босс с толстенным кошельком и ему, критику, хочется хотя бы так выслужиться перед этим боссом).

Хочу ему, этому критику, и всем вам, уважаемая редакция журнала «Кабинет» еще раз растолковать смысл моих «стенгазет» призванных не украшать стенки жэков и ленинских комнат, а иллюстрировать мою психическую и творческую индивидуальность. Я не стремлюсь вклиниться в дискурс соц-арта, я не к тому поколению принадлежу! И стенгазеты мои — это не кабаковские иронии. Это документы, чудом вырванные из загадочного и фантастического пространства моей уникальной ментальности, которое можно образно назвать «Санта-Барбара имени ЦК КПСС». Документы, фиксирующие процессы, происходящие в этом пространстве, выполнены честно, искренне, от всей души. Представляя эти сокровенные документы, неподдельные частички внутреннего мира художника, я не жду ни похвалы, ни порицаний. Это не ремесло, это личный тайный культ. А они приходят в храм, варвары, и срут в храме. Начинают оскорбительный разбор почерка и критику за неаккуратность. Я не для того пришел на свет, чтобы метать бисер перед свиньями. А если мне кто-то хочет по-снобистски указать на мое место, то будьте спокойны, дорогой друг, я знаю свое место и в ваших подлых уколах не нуждаюсь, я их просто не замечаю, ибо это не критика по существу, а критика, высосанная из пальца. Другие поймут и оценят, не Вы, значит!

И все же не ругаться мне хочется, а дружить. Корысти никакой я не жду, думаю, что это очевидно. Надеюсь, что в родном моем городе критики одумаются, не попадут под этот зловещий молот меркантильности и алчности, застилающих глаза, мешающих отличать зерна от плевел. Жду оценки истинной, по заслугам, и критики по существу. Готов и спорить и соглашаться, если это во имя искусства и в рамках искусства, а не в рамках этой мышиной возни возле хозяйской кормушки.

31 июля 1993 года
Москва. Владислав Мамышев

 

***

 

Владимир Куприянов — Фридриху Ницше

 

Уважаемый Фридрих!

Если б не воля третьего лица, предложившего написать открытое письмо самому желанному адресату, я никогда не решился бы на прямое общение с Вами. Но я рад той неожиданной ситуации, когда приходится максимально мобилизоваться, собраться и как результат, реально почувствовать Вас, ну, как если бы... за одним столом посидеть, все равно. И спасибо за это этому... третьему лицу.

Да, хорошо посидели за одним-то столом (I), аж парило (для меня во всяком случае). И не только время здорово нас разъединяет, взять хотя бы тот крайний пафос индивидуализма, присущий Вам, и который теперь, в наше время, не является столь потенциальной силой, как тогда у Вас; но зато если не заострять на нем внимание, то сразу дает себя почувствовать свойственное Вам максимальное напряжение (именно напряжение, а не максимализм, со свойственным ему переходом в капризность). Откуда эта энергия и ее качество?.. Неужели в хрестоматийном, в школярски-изъезженном романтизме? Вот оно как. А компания-то какая подбирается: Бетховен и Берлиоз, Римский-Корсаков и ... Вагнер (ну уж тут-то мы с Вами попели в два голоса), — а Вы еще дальше, еще крепче, только поспевай (вот тебе и хрестоматийность, когда с ним с самим, с реальным, поговоришь), и все время куда-то вверх, с каким-то «просветляющим» отлетом. Посмотрел я вниз, на эту наивную упертость в этот мир, в возню с самим собой с явной, между прочим, потерей энергии, и увидел... ориентиры, которые, как ни странно, намного реалистичней, злей, точней.

Вот ведь как оно оказалось. И спасибо Вам за это!

С уважением В.Куприянов 20.7.93.

PS. Надеюсь, что Вы получите мое письмо в тот момент, когда ссора с Вагнером не разъединит вас окончательно, и в этом случае очень прошу Вас прислать мне вызов на Вагнеровские торжества. Это такое официальное письмо, в полиции расскажут, где и как оно делается. Послать его необходимо заранее, как минимум, за 3-4 месяца, так как сейчас у нас неразбереха с паспортами, и я могу опоздать не только на открытие, но и на сами оперы. Во многом я с Вами согласен в критике философии Вагнера, но не быть свидетелем этих торжеств, все равно, что отказаться от попытки выявить вехи в истории мировой культуры.

 

***

 

Модест Колеров — Андрею Ковалёву

 

Милостивый государь Андрей Алексеевич!

Если мы допустим, что мнение о языке как сердцевине культуры имеет некоторые жизненные основания, то нам легко будет согласиться с утверждением первенствующей роли языка в культурной саморефлексии, каковой является гуманитарное знание. И любезная Вашему сердцу художественная критика. Вопрос о соотношении в ней начал творческих и, так сказать, научно-аналитических я оставляю в стороне, полагая, что наличие последних для Вас очевидно.

Итак, язык. Любое дисциплинарное или хотя бы внутренне дисциплинированное знание большую часть своих усилий направляет на выработку собственного общезначимого и гибкого языка. В исторической перспективе это увенчивается традициями, конвенциями и стереотипами. И так далее. Выработанный язык становится инструментом не только саморазвития, но и самопреодоления, отказа от языкового диктата во имя наилучшего уловления смысла. Феноменологическая зыбкость определений, кажущаяся ныне одним из наиболее приспособленных к этому инструментов, на поверку оказывается лишь какой-нибудь абакой на инертном здании категорий, неблизким и локальным итогом. Итогом столь непредсказуемым, что всяк человек, претендующий на собственную условную терминологию, обрекает себя на предварительную длительную категориальную археологию. Чтобы в максимальной степени уловить новизну и уникальность современных событий (то есть предельно либерализовать сложившуюся понятийную структуру), он должен восстановить историко-культурную детерминированность и уникальность используемых им понятий. Выяснить у насколько свободны они от контекста и насколько успешно этот контекст моделируют.

Итак, язык. Плохо ли, хорошо ли, но составленный реестр источников языка: вот здесь — общекультурный субстрат, здесь — переваренное и перетолкованное заимствование у там — изобретение, еще — заимствование экспериментальное. И над всем этим — непременное беспокойство: соединимы ли составные части? Не свертывается ли молоко от плохо вымытой посуды? Задача печальная, коллективная и бесконечная. Взаимная уничтожающая критика, занудство, битва дисциплин. Взаимное преодоление профессиональной ограниченности.

Кстати, о языке критики. Не знаю, как для писателя, но для читателя несомненно, что речь, вернее, риторика русской художественной критики по сей день остается неотрефлексированным, бессистемным соединением самых различных и часто несовместимых пластов, произвольно извлекаемых из языков различных наук. Самый свежий пример — некритическое и некомплексное, и потому бессмысленное злоупотребление понятиями деконструкции. Критические речения давно уже превратились в троекратно опосредованный источник для самодельной терминологии новых поколений критиков. В силу различных обстоятельств, которые меня сейчас не интересуют, искусствоведы истекших лет активней, чем кто-либо, внедрялись в сферу социологии, философии и т.д., не давая себе достаточного труда для приличествующей таким интервенциям подготовки. Уверяю Вас, Андрей Алексеевич, что история русской критики не знала ни одного примера столь же самопроизвольного перехода историка искусства в поле квантовой механики или иной науки, а не меньшей степени требующей предварительной, в первую очередь, терминологической, школы и практики. Результатом такой самодеятельности стало появление целой генерации художественных критиков, без сомнений внедряющихся в лексиконы и идеариумы, но неспособных зачастую объяснить значение употребляемых ими понятий и границы употребления этих понятий. Я не говорю уже о том, что редко кто вообще задумывался над логикой систем, порождающих эти понятия, над той археологией, о которой я говорил в начале моего к Вам письма.

Менее всего я стремлюсь уличать или доказывать ту банальную истину, что алгебра невозможна без овладения арифметикой. Вовсе не против заимствований и междисциплинарных контактов направлены мои констатации. Я был бы рад любому рационально исполненному выбору между Хайдеггером и Деррида. Я боюсь лишь дилетантских бульонов из наструганных цитат из одного и другого, из не к месту поставленных кличек. И с большим недоверием отношусь к старой русской привычке подменять понятия, мифологизировать термины, лепить последнюю экспортную наклейку на старое белье. Вы ведь заметили, Андрей Алексеевич, что набор интеллектуальных ориентиров нашей критики диктуется не интеллектуальными поисками критиков, а модой. Иначе не был бы столь одинаков он про каждую хворь, про всякую дрянную инсталляцию.

Но не в психическом нездоровье наших людей я ищу причины безъязычия нашей критики. Ведь язык, как мы условились, не поддается трансплантации: он сам появляется там, где даны уже культурная цельность и ясность. Он не состоится там, где не просветлены последние основания. Ибо строго иерархическая его структура подразумевает, по крайней мере, отрефлексированные доминанты культурного миросозерцания. И те, в свою очередь, служат критериями приемлемости понятий. А культурный вкус регулирует словоупотребление. Одним словом, причины лежат в неясности культурных ценностей нашей критики, а не в недостатках ее самообразования. Где нет правил, там невозможен и суд. Где нет предмета, не появится и описание. Критик-оценщик и критик-регистратор в равной степени бессильны без «последних оснований Kent Вы думаете?

Модест Колеров