I

— Как можно быть художником?

В ответ является новый вопрос: «Как можно быть тем, что ты есть?»

Этот последний, едва прозвучав в уме, отчуждает нас от самих себя, и на какой-то миг нам открывается вся немыслимость нашего состояния. Недоумение перед необходимостью кем-то являться, комичность любого социального обличья и общественного существования, разрушительный эффект наблюдаемости наших поступков, наших идей, наших личностей моментально выходят наружу, все профессиональное — функциональное — становится слишком человеческим, то есть автоматическим, слабоумным, нелепым.

Художническое бытование делается смехотворным, чудовищным, невыносимым для взгляда, фальшивым до неправдоподобия. Ритуалы, принятый язык, манера поведения, неписаные законы — все кажется ярмарочным или музейным товаром. «Торговцы красками», — сказал однажды Дюшан. Можно добавить: поставщики объектов, наладчики инсталляций, распорядители перформансами...

Таков эффект элементарного философского вопрошания, способного вызвать весь этот разлад, могущественное изумление и смех, а следом, — усмешку. Однако мы не видим и следа этого выражения на лицах наших художников.

 

II

Конец какого-либо политического устройства — а именно этот момент мы сейчас переживаем — почти всегда знаменуется ослепительным фейерверком, в котором расточается все, что до сих пор люди расточать не решались.

Тайны государственные, стыдливости личные, потаенные мысли, долгосрочные разочарования, общественная и интимнейшая желчь, художническая тоска — все содержимое разгоряченных, отчаявшихся и пустившихся во все тяжкие голов выплескивается наружу и швыряется на потребу общественности. Таков удел артистов, которыми в минуту исторического фиаско становятся почти все, почти каждый.

Однако с нами этого не произошло. До предела ослабевшие цепи общества и государства расковали всего лишь лицемерие, неуемные амбиции и тотальную подмену. Во времена отечественной вакханалии маски отнюдь не срываются, а только оплывают от феерического пламени, вырывая из сумерек чудовищные по лживости и пустоте личины.

 

III

Вместе с тем в отдельных художнических цехах интеллектуализм еще недавно достигал такой гибкости и такой изощренности, что могло показаться: освобождение найдено. В художниках обнаружилось столько ума, столько скептицизма и столько влюбленности в знание, что одни из нас пришли в небывалый восторг, другие заревновали. На самом же деле художники дошли до крайней степени искусственности, что значит — открыли действенное присутствие вещей отсутствующих. Одновременно они вздумали притязать на естественность, что значит — на всеобъемлющую интерпретацию. Этого рода фантазия всегда знаменует конец спектакля и последнее исчерпание вкуса.

 

IV

В таком состоянии наша художественная среда и наше общество знали себя не лучше, чем это общество и эта среда знали себя в прошлом. Зеркал стало гораздо больше, и качество их улучшилось. Но мы разглядывали себя в них так безжалостно и вместе с тем так нежно, что взаимно уничтожали оба эффекта. С другой стороны, мы видели себя в этих зеркалах гораздо более свободными, более дерзкими, более несчастливыми, более смятенными и более чувственными, чем это было на самом деле, а за это всегда нужно расплачиваться.

 

V

Расплатой стало то, что и должно было стать: на смену эпохе фикций пришла эпоха факта.

Эпоха фикций давала нам ощущение невообразимого уюта в абсолютно чужеродном мире — уюта по преимуществу интеллектуального. Эта эпоха дарила нам хрестоматийно четкие оппозиции, которыми можно было изысканно манипулировать. Эпоха фикций давала нам иллюзию умственного превосходства над нашими соседями по дому, она давала нам силы верить, что в реальности нет такой силы, которая могла бы утвердить порядок исключительно на принуждении одних индивидуумов другими, то есть на голой власти.

Эпоха факта — на самом деле факта подложного — заявила, что власть необорима, а точнее, необходима. Последнее верно, если только не видеть во власти единственную оппозицию беспредельной рефлексии. Между тем именно к этому склонны те, кто желает оспорить эпоху фикций. Так возникает лицемерие. На самом деле лицемерие является необходимостью таких эпох, когда элементарность и поверхностность становятся эстетическим законом, когда человеческая сложность приравнивается к слабости и делается запретной, когда ревнивость власти — интеллектуальной, артистической или любой другой — требует единозначного следования популярному канону, а также кодексу новейших имиджей. И в данном случае лицемерят и власть предержащие, и те, кто на них ориентируется.

 

VI

Самым же печальным является то, что мы, кажется, уже полностью перешли из эпохи фикций в эпоху факта и тем самым почти полностью утратили возможность оказаться в коротком интервале голого вопрошания, который так необходим при смене исторических парадигм. Именно этот интервал позволяет сделать глубокий вдох и сказать себе: я здесь. А вслед за этим: кто — я? Художник? Как же можно быть художником? Как можно быть самим собой?

Существует некая безусловная и глубокая причина обязательного присутствия этих вопросов, столь мучительно отрешенных от массы вещей и вместе с тем столь приближенных к тому, чем в действительности являются искусство и его служители.