Юрий Злотников. Архаический тип русского авангарда

Когда возникла тема статьи, я, анализируя ее, очень много критикую. Могу сознаться, что на протяжении многих лет тема меня мучила и давала повод взгляду на себя со стороны.

Поэтому, не исключая из контекста, не ставлю себя над и свободным от этой темповой доминанты. Музей изоискусств имени Пушкина. XVIII век России и Франции. В Белом зале слева Фрагонар — портрет Дидро, справа Рокотов — портреты, назовем это: как бы портреты «родителей Гринева» из «Капитанской дочки». Динамика Фрагонара и замедленный темп московской жизни Рокотова.

В чем здесь тайна? В скорости? А. Пушкин не случайно писал о «быстрооком художнике». Скорость тактики, подвижность мысли. Русская замедленность, задумчивость, уходящая в сказку, генетически пронизывает всю русскую изобразительную культуру. В ней и одиночество, особое, без тыла римского права, и фантазия хрупкого пантеизма, идущая от язычества, и сказка-мечта православия, вышедшая из Византии и обретшая свою северную личностно-молитвенную окраску, с примесью общинного мышления. Во что это воплощается?

В разношерстность, одновременно тотально обреченную на движение-сон. Визионерские откровения с неприменимостью, с заколдованностью в особый темп. И этот темп окрашивает очень зримо продукцию российского искусства. Выставка шестидесятников «Другое искусство» и недавно показанная коллекция энтузиастов и замечательных пропагандистов искусства этого времени Кенды и Якоба Бар-Геров «Нонконформисты» подтверждают сказанное выше. Специфический же характер этого искусства — полная невостребованность.

Рядом соцреализм — искусство пропаганды. Искусство, манипулирующее массовым сознанием. И контраст создавал, еще более усугублял частный, подпольный характер этих проявлений.

Он отражал богемную, люмпенскую окраску бытия художников. Это были картины-мечты. И как ни странно, и О. Рабин с бараками, и И. Кабаков со сложными бытовыми путешествиями имеют одно лицо. Они делают свои работы с закрытым и закрепленным сознанием особой несвободы.

В чем особенность этой несвободы? Тяжелый быт? Социальная общага? Да! Но не только. Страшная незащищенность, униженность личности создавали интонацию закрытости и пространственной ограниченности.

Все совершается в предельном пространстве. Жутко обреченном на детерминизм внешний и так влияющем на самочувствие автора. И что же — это привилегия только тотального сталинского насильственного мира?

Вспоминается статья М. Н. Каткова (60 — 70-е годы прошлого столетия) о неактивности русской мысли в строительстве жизни.

У М. Горького англичанин говорит, что русские так живут, как будто бы делают одолжение. Русское архаическое, малодинамическое сознание, не доводящее мысль до упругости свободной воли. Цитадельное мышление. Иногда оно имеет отчетливую форму в театральности триптиха О. Целкова. В сюрреализме натюрмортов Д. Краснопевцева. В палеонтологии Д. Плавинского. В смутной архитектонике М. Шварцмана, так внешне напоминающей шехтелевский модерн и так целенаправленно пробивающейся к мистической иерархии. Кабаковская графика напоминает рисунки глухонемых детей из института дефектологии, где потеряна интонационность почерка, или шараду-лабиринт, которая закреплена в неподвижную структуру своей самодостаточностью. Особая любовь к архаическому мировосприятию у М. Шпиндлера и В. Яковлева, которая малоподвижна, — экспрессия, не находящая выхода.

В то время, когда французское кинетическое искусство обладало большой иронией, группа Нусберга элиминировала конструктивные тенденции. Все это напоминает домашнюю интерпретацию мировой культуры, очень остановленной в частном, личностном потреблении. «Новаторы до Вержболова». Но виновато ли только это поколение?

А разве «Бубновый валет» не есть стилизация сезаннизма с более поздним кубизмом?

А разве «Голубая роза» не является более ослабленной философией Гогена? Да, есть свободные мастера: М. Ларионов с пушкинской иронией к российскому быту, П. Кузнецов с его 30-ми годами, где стройки Армении превращались в гомеровскую метафорику. К. Истомин с зеленым цветом стен, так по-федотовски остросоциальных, и с его портретом Ван-Гога с отрезанным ухом в милых «Вузовках».

Были ли признаки европейской мобильности в явлениях русской жизни? Когда приезжаешь в Петергоф и видишь петровский Монплезир, этот китайский маленький дворец, в котором по-деловому собрана прекрасная голландская живопись, а вместе так контрастно прянику растреллиевского дворца, возникает динамический образ петровских преобразований.

Не отсюда ли произошла дворянская культура, которая, любя Россию и ее феодализм, видела себя в европейской семье?

Были и есть свободные художники, но как им трудно в стране громадных пространств и глухоты читателей, где даже просвещенный А. Ефрос в своих статьях не видит ничего положительного в структурах П. Клее, В. Кандинского и для которого Миша Ларионов — трепач по отношению к фундаментальному А. Лентулову.

Нечуткость к форме, ее движениям, нечуткость к визуальному дошла и до нашего времени. Когда литературная спекуляция, житейская рефлексия перечеркивают понятие структуры в ее чистом физическом смысле, погружая все и вся в интонацию коммуналки, коммуникации.

Выставки шестидесятников несут на себе следы веры в материал и значимость произведения. Веры в значимость культуры, подсмотренной из детдома тоталитарного режима. Окрашена ли сегодняшняя художественная жизнь той же интонацией? Характерна выставка «10 + 10» — американские и русские художники в Доме художника на Крымском. При разнообразии и остроте русских художников авторы влипали в тело своих произведений или, можно сказать, в соус своих откровений. Американский молодой примитив с большим дизайнерским почтением выбранного амплуа был свеж и однообразен и нес культуру американского мироощущения.

И если американцы наивны своим позитивизмом, то у русских тонешь в инфантильной анархии, которая правомочна как этически конструктивный развал. Но время показывает, что это не привело к большей осознанности. Так почему же русское искусство остается так сильно окрашенным этим темпом? Несмотря на судорожные крики «людей из подполья», свободное творчество в России анонимно и не перекрывает «ледяное пространство». Эстетическая мысль мало влияет на культуру. В конце 20-х годов приезд Малевича в Польшу и Германию был без протянутой руки. Но это был очень короткий период. В чем же преимущество сегодняшнего дня? В том, что понятие закрытого заповедника под названием Россия кончило хотя бы в умах свое существование. Появилось желание эту архаическую машину завести на другую скорость, чтобы она осознала и свою технологию, и свою геополитичность и перестала влачиться за европейской подвижностью, которая испытывает сходные мотивы переживания в конце трагического XX века.