Я ночую сейчас в Бруклине и собираю силу, чтобы поднять русское искусство. Русское искусство — тяжелый камень, но в нем стучит красное сердце. Русское искусство делали не Малевич и Татлин, а Хлебников и Филонов, и лучших мастеров я не знаю нигде. Филонов и Хлебников понимали искусство как путь, как прямое и правое дело, как "искусство людей", как работу по выявлению правды и кривды, как подлинное постижение мира. Хлебников погнал торгаша Маринетти, а когда понял, что революцию прикончили, ушел от лицемерия в степи, и за ним дети побежали. Он говорил на языке всего живого, даже того, что свой язык давно откусило. Филонов был еретик и муж чести. Он снимал слой за слоем кожи человеческие, обнажая гниение и чистоту невероятные. Оба были не трусы и мыслили через могучую форму.

Честно говоря, я не знаю на Западе ни одного задания, поставленного себе художником, которое могло бы сравниться с этим. Один только Арто, может быть. Художники — ничтожества социальные и этические — не могут и помыслить свою профессию как путь, как служение. А что тут рядом холуйство концептуалистское? Двурушники ввергли русское искусство в чудовищное прозябание.

Я вижу себя наследником серьезного и веселого дела Хлебникова и Филонова. И не анахронизм это, не модернизм скисший, не авангардизм даже, а просто ясная и последовательная работа, реализация принципов и идей, внутри человека под влиянием мира созревших и требующих точного обращения. И делать эту работу надо без мельтешения, без суеты стилистической, без модничанья, то есть крест поставив на том вялотекущем триппере, который именуется современным искусством.

Еще совсем недавно художники и поэты были необходимы миру для того, чтобы осуществлять четыре великие заповеди Бодхисаттвы:

1) освобождать бессчетных разумных существ во Вселенной;

2) побеждать свои собственные бесконечные жадность, злобу и невежество;

3) переживать бескрайнее множество злоключений;

4) пробудясь, признавать бесконечность путей разума.

Но в настоящее время во всем мире установился такой общественно-политический климат, при котором эти и подобные им стремления художников делаются абсолютно смехотворными и беспочвенными. Культура и искусство больше не обладают волей к преобразованию мира и человека. В этих условиях единственным желанием художника может быть желание разрушить нынешний социальный порядок и создать новый общественный строй, при котором культура вновь станет действенной силой. Поэтому я немедленно призываю всех художников, которые читают эту статью, с оружием в руках или голыми руками, но безотлагательно уничтожить современную цивилизацию — уничтожить с мечтой о новой полноценной живительной культуре, приход которой необходим и неизбежен.

Главным препятствием к переменам являются, конечно же, деньги. Так как деньги в качестве существующего и действующего понятия стоимости смешивают и обменивают все вещи, то они — всеобщее смешение, мена, то есть они — превратный мир, смешение и подмена всех природных и человеческих качеств. Деньги — отвратительное братание невозможностей, они понуждают труса и храбреца к поцелую. Уничтожив деньги, мы уничтожим первопричину тоски, мутной тревоги и бесплодия. Но, чтобы покончить с деньгами, надо в первую очередь самим принять обет нищеты, самим развеселиться и отчаяться. А этого больше всего боится власть!

Я сижу сейчас в Нью-Йорке, этом самом денежном городе мира. Любовь здесь обменивается не на любовь, а на деньги. Доверие здесь обменивается не на доверие, а на деньги. Даже безумие и нищета здесь обмениваются всего лишь на деньги. Это настолько очевидно и это настолько мизерно, что даже смешно. Печальней всего, однако, что люди ничего другого и не хотят. Но, черт возьми, я же русский художник, я здесь с тайным заданием, я здесь с совершенно открытой и великолепной миссией, я здесь, чтобы все изменить! Самое ужасное — это усталость, а я еще не устал. Слышите меня, бандерлоги?!

 

2 октября 1996 года.