Сергей Шутов

Начало «вторых 80-х» связано для меня с выставкой в Курчатовском институте — это было явное проявление новой ситуации. Было это, насколько мне помнится, году в 86-м. Там на одном пятачке встретились все на тот момент актуальные художники, литераторы и рок-группы: по стенам висели картины, на сцене играли музыканты, кричал кикиморой Дмитрий Александрович. На одном пятачке там встретились, наконец, все альтернативщики разных тенденций и посмотрели друг на друга с настороженностью и интересом. Андеграундная ситуация вышла на поверхность, начали устанавливаться новые связи и отношения. В целом же вторая половина 80-х — это эпоха иллюзий социализации. Государство проявляет интерес к художникам, художники проявляют интерес к социуму. Возникает иллюзия, что эта новая ситуация, этот альянс искусства и общества, что все это отныне пребудет вечно и неизменно, точно так же, как вечной и неизменной казалась предыдущая ситуация безвременья.

 

Юрий Альберт

80-е кончились примерно в 1987 году, в мастерских на Фурманном. По крайней мере лично я пережил это так. 80-е — это было время необычайно активного общения, формулирования, обсуждения и т. п., когда же мы съезжали с Фурманного, это практически закончилось. Последующие несколько лет были лишены творческой наполненности: это было инерционное время, это было время экстенсивной эксплуатации накопленных богатств. То, что происходило в мастерских на Чистых прудах, я воспринимаю как некий провал, который хочется не вспоминать и даже забыть.

 

Игорь Макаревич

80-е я воспринимал во многом по контрасту с творческим подъемом конца 70-х. В 1982 — 1983 годах нашему художественному кругу довелось пережить на себе последний рецидив советской репрессивной машины. Принудительно были отправлены в армию «мухоморы», у многих возникли проблемы в связи с публикациями в «А — Я» и т. д. Где-то в середине 80-х, стоя в тамбуре электрички — мы ехали на акцию «Коллективных действий», — я делился с Кабаковым моим самым пессимистическим видением наших общественных перспектив. Я оказался не прав: мы были тогда в преддверии конца режима. Я этого не замечал: для меня наступила эра безысходности. От своей мизантропии я оправился довольно поздно и в эйфории «вторых 80-х» не участвовал, ее не пережил. Я провел эти годы в состоянии сомнамбулы. Пробудился я только в 1988 году, когда, подобно пушке под ухом, грохнул Сотбис. Только тогда я поверил, что что-то начало меняться.

 

Владимир Куприянов

Начиная с 1986-го завоевания 80-х стали проявляться лишь внешне, они начали слизываться, слизываться и слизываться. Появились совершенно новые возможности — поездки, показы. Всех охватила эйфория. Они-то и определили слом. Если до этого мы прошли огонь и воду, то тут нам довелось пройти медные трубы. Нормальная работа — как она сложилась в те годы, т. е. внутренняя и лабораторная — завершилась: все пошло на репрезентативный результат. С одной стороны, были в этот период и позитивные достижения. В этот момент художники начали осваивать конкретное выставочное пространство: его наконец-то получили, его начали осмыслять, с ним начали работать. Это было очень нужно и важно, так как раньше работы делались по большей части для себя. С другой же стороны, — и это не столь позитивная сторона этого периода, — он был отмечен излишней сгруппированностью, кучкованием художников. Ранее в таких формах этого не было. Работа по созданию коллективных выставок и проектов, походы по мастерским и показ работ — все это стало приобретать некоторый заговорщический характер. Атмосфера стала определяться интриганством: важно было быть в правильной компании и тогда тебе обеспечена успешная карьера. Наконец, третья черта — это то, что социальность нашего искусства, столь важная для предшествующего периода, стала профанироваться банальным западным заказом на советскость. Тогда-то и поперли все эти «серпухи» и «молотухи», что захлестнули выставки нашего искусства. Все это тогда нанесло большой урон художественной ситуации, увело ее от более важных тем, проблем и решений, от реального анализа.

 

Юрий Лейдерман

На первой же зарубежной выставке, в которой мне довелось участвовать — «Иckunstвo» в Берлине в 1988 году, — уже было очевидно, что атмосфера радикально изменилась. Весь этот период — «вторых 80-х» — у нас в «Мед герменевтике» намеренно культивировалось искусственное поддержание того, чего не существует: мы сознательно продлевали 80-е. Мы даже сравнивали себя тогда со зрителями, сидящими в кинозале после завершения показа. Зал пуст, зрители его покинули, мы же делаем вид, что зрелище продолжается, что мы на него бурно реагируем и что нам очень интересно. Это была и явная симуляция для внешнего созерцания, и, одновременно, внутренне это был призыв к некой стойкости, воле к сохранению некой нам интеллектуально комфортной и важной атмосферы.