Статус прикладной и имиджевой графики в Советской России был, как известно, не особенно высок. Художники, рисующие эмблемы и товарные знаки, зарабатывали деньги, но не выглядели в глазах общественности творцами, Художниками с большой буквы, не говоря уж о том, что всякого рода «имиджевость» прочно проходила по печальному разряду буржуазии. Олимпийские игры 1980 года, как мероприятие, встроенное в систему международного культурного этикета, подарили нам несколько достаточно новых в той ситуации жанров — жанр существа-талисмана (четырьмя годами раньше, в Монреале, на эту роль приглашали бобра), жанр официальной эмблемы Олимпиады (и в газетах писали, что некоторым заводам-фабрикам доверено ставить ее на своей продукции, — какие-то не очень внятные тогдашнему гражданину империи грезы о западном маркетинге), жанр пиктограмм (однотипных картиночек-символов для каждого из двадцати двух видов спорта). Кроме того, ситуация дала не только незнакомые жанры, но и малознакомый статус художника: В. Чижиков, нарисовавший в итоге Мишку-олимпийца, стал на несколько лет светской звездой и имел вполне западный тип раскрутки. Он был скорее не «художником-нарисовавшим-то-то», а «человеком-знаменитым-тем-то». А это уже вполне соответствовало западной художественной ситуации.

Как и полагается правильному современному художнику, Чижиков не просто присутствовал в средствах массовой информации в качестве героя поп-сцены (насколько тогда в СССР могла существовать поп-сцена), он оказался еще и автором весомого идеологического высказывания. Вековой образ грозного русского медведя, прочитанный через мягкую и как-то подчеркнуто детскую советскую мультипликацию, должен был показать миру, что медведь не символ войны, а символ доброжелательности и гостеприимства. Чижиков придал этому символу еще и отчаянную инфантильность: милая, но совершенно не интеллектуальная улыбка бурого талисмана напоминала бездумную улыбку другого известного персонажа советской пропаганды — афро-американского спортсмена из какой-нибудь передовой страны, впервые увидевшего многоэтажные дома и дружелюбно им улыбающегося. В позднем социализме концепт «всех стран, объединяйтесь» принял, после сложных и многочисленных трансформаций, форму «объединяйтесь, обладатели милых и пустых улыбок». Можно предположить, что утвержденный Чижиковым образ существа, теряющего в улыбке все сущностные характеристики (и впрямь: ну какой из олимпийского мишки медведь? разве что плюшевый — даже не заводной), вполне конгениален розовым творениям Кунса, у которого та же природная сущность превращалась в сладчайшую, приторнейшую финтифлюшечность. В качестве метафизического оправдания за жестом Кунса чудилась изощренная извращенность, перверсия, которую, по советским понятиям, следовало выкорчевать всеми путями, но которая на Западе была просто частью культуры. За жестом Чижикова — великая тоталитарная цивилизация, которую, по западным понятиям, следовало изолировать в надежной клетке, но которая у нас вполне креативно пронизывала сверху донизу все культурные институции.

Творению Чижикова повезло с контекстом. Исторические события жестко переформулировали «назад» образ русского медведя: Советский Союз ввел войска в Афганистан. Плюшевый улыбающийся мишка стал выглядеть как-то слишком неадекватно, но зато прямо внутри образа заплескались волны истории. Медведь, созданный для одинаково убедительного внешнего и внутреннего потребления, раздвоился: дома он по-прежнему оставался текстом типа «выглянуло солнышко, пляшет на лугу», перед сторонним наблюдателем представал как символ лжи и лицемерия. Вражеские карикатуристы рисовали нашего мишутку с автоматом Калашникова в лапах и с кровью на губах. Но ведь это и есть успех попсового изображения: размноженная Мэрилин, пародийный Микки-Маус в порнокомиксе. Но ведь раздвоение — это и есть настоящая жизнь. В паузе, в щели между мишкой-символом и мишкой-символом просыпается медведь, существо настоящее, многозначное и трагическое. (Отдаленным аналогом такого раздвоения были похороны альтернативного барда в разгар праздника молодости и красоты: как и в афганском случае, здесь в дело вмешалась смерть, предъявляющая очень грубые, внятные, неопровержимые аргументы.) Во время церемонии закрытия Игр на стадионе имени Ленина огромный надувной мишка, как вы все помните, поднялся на воздушных шариках в небо и улетел в никуда, возвратился, как было сообщено в сопутствующей песне, в свой сказочный лес. Улыбка сделала свое дело, а на международной сцене продолжал действовать брутальный супермедведь с ядерной бомбой. Надо заметить, что обе наши темы — русский медведь и олимпийский талисман — имели и имеют очень любопытное развитие. Милая бестолковость Мишки-олимпийца была в последний раз опробована на образе Горбачева, после чего Россия вернулась к проверенной веками сугубости: Ельцин однозначно ассоциируется с большим косматым медведищем. В день президентских выборов по первому каналу ОРТ пустили фильм Анно «Медведь», провоцирующий уважение к охотничьему лесному чудовищу. Европа между тем имеет по поводу нашей медведести свою точку зрения. В центре Берна вырыта яма, в которой сидят живые медведи, символизирующие нарисованного зверя с городского герба. Но медведи неправильные: на гербе нарисована какая-то русско-сибирская порода, а в яме сидят мелкие европейские косолапые. Из России символ не завозят по политическим соображениям, но скоро позиция властей по этому вопросу может измениться. Еще интереснее ситуация с олимпийскими (и вообще — спортивными) существами-талисманами. Сначала перепробовали всех животных, потом — в процессе расширения влияния политкорректности — решили, что вещи имеют те же права, что и звери, и стали делать талисманами мячики и воланчики, приделывая им ножки и ручки. Но передовее всех, как всегда, оказались Североамериканские Соединенные Штаты, страна победившего постмодернизма. Вероятно, памятуя о том, что между законом и референтом не может быть никакой дельной связи и потому довольно странно называть нарисованное животное тем же словом, что и настоящее, и вообще довольно странно что-нибудь как-нибудь называть, ибо еще не решен вечный вопрос о праве субъекта на хоть какое-либо авторство, — ушлые американцы нарисовали кляксу и назвали ее «Вот из ит». Эта вопросительная конструкция без знака вопроса, это удивление человека тому, что он сам порождает, эта тотальная неуверенность в возможности четкого высказывания...

Когда умер Высоцкий, все было гораздо яснее.