ПЕРИОДИЗАЦИЯ. Как воз вращается к нам десятилетие? В виде фигуры речи — например, «бурные двадцатые» (впрочем, это скорее печать итоговой визуализации, если можно так сказать, десятилетие обретает свое представление в конце 30-х, когда снимается одноименный фильм; это он, своим названием и образами, создает обратную проекцию). Или «шестидесятники» (помесь поколения и времени, поколение продолжает жить, явление «шестидесятничества», по-видимому, не исчезло). Историческое время дается как образ, чаще всего пространственный, и, хотя мы, как и прежде, оперируем удобными блоками десятилетий, все же и они — скорее отрезки времени, чем воплощенная его непрерывность. «Выкраивая» время у истории (видится сосредоточенный портной, вооруженный ножницами и ловко манипулирующий большим куском ткани, опять-таки — отрезом), мы отдаем дань первичной потребности логизировать, организовывать, соединять. Но что значит «у истории»? Насколько мы можем быть уверенными в том, что она происходит помимо наших усилий о ней рассказать? Сегодня (и это снова апелляция ко времени) такие усилия вполне изощренны: история мыслится множественной и гетерогенной, лишенной истока и конечной цели. Короче говоря, такой, которая уже больше не является историей постигающей себя в ней субъективности. Что же остается? Подвешенное время, которое только и может быть «нашим» (Ж.-Л. Нанси). Но историй всегда много, могут возразить. Это истории различных видов деятельности в дополнение к историям отдельных народов и государств. Частные истории могут содержать в себе свою особую периодизацию, поскольку исходным в каждом конкретном случае будет разный материал, а следовательно, и бытование этого материала (правда, как оно видится в ретроспекции, то есть задним числом). Историй в самом деле много, и то, что является событием в одной из них, в другой может остаться незамеченным. Но при таком подходе мы как будто уверены в том, что знаем, что есть событие: локальное явление исторической жизни, пускай и длящееся порой десятилетиями (но разве жизнь, которую мы проживаем сегодня, в каждый данный нам миг, является заведомо «исторической»? Уже само это слово косвенно указывает на значимость: «исторический», стало быть важный, нечто, давшее повод чему-то другому, продолжившее линию, которая уже была. Но это особенность того, что воспринимается в обратной перспективе).

Событие, наверное, не так легко определить. То, что было. Однако было то, что мы смогли о нем сказать. Да, мы и раньше говорили. И продолжаем говорить. История (похоже, это слово требует кавычек) есть постоянное переплетение того, что позволяет говорить, с тем, что позволяет видеть. Говорить так, как это возможно только сейчас, скажем — в нынешнюю эпоху (в том числе говорить об истории как переставшей быть линейной), и видеть то, что является для нас «самоочевидным» (но эта самоочевидность проистекает из всего корпуса накопленного знания, из того, как оно соединено с функционированием многообразных социальных институтов). Там, где речевое пересекается со зримым (можно также сказать: воспринимаемым), возникает история. И формы этого соединения различны. Их смена — это смена эпох. Сдвиг познавательных практик.

В способе познания и заключена история. Это можно понимать в двояком смысле: переход от одних познавательных процедур к другим помечает собою эпохи, но точно так же история есть некоторое порождение нашей способности познания (имеющей исторический характер). История — всегда представление. А событие — его граница, та самая грань, которой является само существование. Ничем не обусловленное. Поставленное от всего в зависимость. И поэтому, наверное (уже чисто психологически), так трудно отделить себя от времени, в котором ты живешь. Что значит сказать: восьмидесятые? Это значит подвести предварительный итог тому, чего не знаешь, — собственному существованию. Существованию, возможности которого никогда до конца не исчерпаны (покуда длится жизнь, становясь в узком смысле все более и более «исторической», то есть отчужденной, отданной знанию, образу времени и самой себе в этом времени, короче, становясь еще одним прошлым). Но это также означает: встать на путь познания, отдавая должное истории, которой больше нет, истории причин и следствий. Начала и конца. Той, что движется поступью — поступательно, то есть шаг за шагом, — неясно только, куда.

Нам трудно оценить события. Но нам не менее трудно их увидеть. И та история, которую мы переживаем (кстати, что это за история? Может быть, все еще длящихся шестидесятых, которые лишь слегка сбиты с толку более поздним «застоем» и уж совсем непроницаемы перед лицом последующих перемен, та же логика поступков, тот же пафос, те же неизбежные эксцессы? Но об этом нужно отдельно и долго говорить...), — итак, переживаемая нами история поставляет, конечно, материал для обобщений, но и странным образом превращает эти последние всего лишь в неразличимый шум (звучащих одновременно голосов, высказываний, повторяющих, перекрывающих либо вовсе отменяющих друг друга), из которого впоследствии можно будет выделить наиболее типичные для времени высказывания, а также их сцепления со всей совокупностью преобладающих в обществе практик. Но почему «впоследствии»? (Снова призрак последовательности и той в ней точки, которая никогда нам не принадлежит.) Может быть, приступить к этому уже сейчас, вооружившись надлежащим инструментарием, пытаясь, например, создать «архив»?.. Но тогда придется сделать выбор, который тоже есть разновидность истории, ибо, в своем абсолютном существовании, у нас нет никакой возможности ее избежать.