Выпуск: №15 1997

Сергей Шутов

Для меня 80-е начались в 80-м. Они начались с кампании по очищению Москвы перед Олимпиадой, с изгнания из города хиппи, фарцовщиков, проституток, алкоголиков, бомжей. Это было счастливое время, когда город был полупустой, магазины были полны финскими мармеладами и на улицах, кроме кагэбэшников, бродили только одинокие фигуры оставшихся в городе москвичей. Последовавшие затем годы — это было время затяжное, без прошлого и без будущего, без малейших перспектив. Единственное, что ты мог тогда сделать, — это ощущать себя свободным или же не ощущать себя свободным, идти на компромиссы или на них не идти. Этот образ Москвы — беспредельного пустого пространства — был пережит тогда мною и другими художниками как нечто требующее самоопределения: перед лицом беспредельной пустоты, где уже нет ни авторитетов, ни опор и ориентиров, где пребываешь в абсолютном одиночестве, возникало обостренное чувство необходимости личной ответственности за решения. Так родилось новое поколение художников 80-х годов.

 

Игорь Макаревич

Начало 80-х для меня совпадает с завершением первой волны эмиграции — с 1978–1979 годами. Тогда наши пределы покинули мои друзья Косолапов, Комар и Меламид, Соков, Герловины. Именно с ними был связан для меня пафос 70-х. Я помню вечеринку у Одноралова, где я собираю дактилоскопические оттиски у отъезжающих. Эти оттиски легли в основу моей работы «Передвижная галерея русских художников». Это для меня и есть завершение старой и начало другой эпохи.

 

Владимир Куприянов

Если быть предельно точным, то 80-е — это 1975 — 1985 годы. Это цельное десятилетие, начало которого отмечено коллективными показами на квартирах и в мастерских: тогда встретились и пришли в соприкосновение несколько сложившихся независимо творческих кругов, что породило необычайно мощный энергетийный всплеск. Умонастроение определялось тогда авторитетом нескольких людей — очень сильных и сложившихся, крайне серьезно относящихся к творчеству и к его миссии. Я помню свой восторг, когда увидел работы, находившиеся в мастерской Кабакова — их просто невозможно было вынести в дверной проем. Это был предел самоотверженно серьезного отношения к искусству. Важно и то, что общая атмосфера определялась некоторой социальной взбудораженностью и собственно социальная тематика была тогда ведущей. Предшествующий период был более метафизичным и отвлеченным.

 

Дмитрий Александрович Пригов

На мой взгляд, 80-е, понятые как некая актуальность, пришедшая на смену предыдущему этапу, начались в 1982 — 1983 годах. Именно эти годы ознаменовались последними вспышками деятельности так называемого Семинара московского концептуализма. Он завершился как раз в 1983 году, и одновременно отпала его актуальность. Ведь за несколько лет до этого — в конце 70-х, когда в этот мир входили «мухоморы» и другие художники, социализироваться именно в этом кругу было престижно, актуально. Затем крайне важный фактор — это смерть Брежнева. Потому что с его смертью кончилось представление о бесконечно длящейся вечности, о невозможности перемен. То, чего ждали так долго, наконец-то свершилось. Предшествующее время — 70-е годы — это, конечно, не было райское время, но это и не было время адское: это было скорее чистилище, это было время ожидания как онтологического состояния. Бесконечно длящееся ожидание. Последовавшее за смертью Брежнева время позволило осуществиться реанимированным утопиям — утопиям социальным, культурным и т. п. Этот период подхватил и в последний раз актуализировал утопии сталинского времени и 20-х годов. Возникли социальные, государственные утопии. Восприняла их, разумеется, и художественная среда. Сначала это была утопия активности художника в социально-политической сфере, возможности его внедрения в государственные структуры и его способность на диктат вкуса (повторяя тем самым упования 20-х годов). Затем это была утопия рынка, т. е. возможности разбогатеть, встать в уровень с истеблишментом мирового искусства (не принимая во внимание ни разность опыта, ни сам тип функционирования искусства в российском специфическом контексте). Сама феерическая последовательность похорон вождей придала тогда застывшему обществу невероятное ускорение. Суслов, Брежнев, Устинов, Андропов, Черненко. Это было замечательно! На их фоне моментально пронесшиеся съезды, пленумы, перестройка, какие-то выставки, Сотбис. Лихорадочное ускорение придало всем этим проснувшимся утопиям пафос и истерию. И чем интенсивнее была истерия, тем быстрее был конец.

 

Юрий Лейдерман

Можно с казать, что начало 80-х совпало для меня с их концом. В начале этого десятилетия я, собственно, и включился в некую реальную художественную ситуацию. Попав в круг Андрея Монастырского, я и почувствовал себя в логике неких реальных отношений, реальных людей и реальной традиции. Однако интеллектуальная доминанта этого круга — ощущение, что все идет под уклон, ламентации, что, мол, раньше было лучше, что по сравнению с 70-ми все идет по нисходящей. В 70-х же меня еще не было, 80-е же оказались прочно связаны с разговорами о кризисе, упадке и т. д. А потом вообще все разговоры прекратились: так начались 90-е.

 

Юрий Альберт

Для меня 80-е практически начались вместе с моей работой. Началом здесь я мог бы определить выставку, которая состоялась в 1979 году у меня дома и где выставлялись Надя Столповская, Вадим Захаров, я, Игорь Лутц, Виктор Скерсис, начавший тогда работать самостоятельно, Гена Донской, который тоже выставил здесь собственную работу, но подписал ее принципиально как «Донской Рошаль Скерсис». В тот же период какие-то выставки делали и «мухоморы»: это были первые манифестации нового поколения, которое затем определило искусство периода, условно называемого 80-ми. Я не думаю, что показанные на этой выставке работы были удачными, но они были другими, здесь произошли какие-то важные изменения.

Поделиться

Статьи из других выпусков

№2 2007

Marco Scotini. Towards a "modern" genealogy of the many

Продолжить чтение