Когда я был маленьким, в нашем городе жил трансцендентный художник Сергей Калмыков. Он всегда ходил в ярких, экзотических одеждах, иногда при эполетах, разговаривал только с детьми, а взрослых колотил элегантной черной тростью, если они пытались высказать свои перцептивные суждения. Помню, однажды он разбрасывал белые картонные круги перед ЦУМом. Мы спросили: «Дяденька, зачем?» Он ответил: «Вот прилетят инопланетяне, увидят наших людей, их действия и одежды, подумают, что на этой планете нет разума, а увидят круги и поймут, что есть. Ведь круг — символ разума В конце 50-х над Алма-Атой летало много НЛО. Как-то даже над нашей улицей пролетал светящийся шар с кольцом. Сосед — партийный работник, читавший на крыльце газету, сказал: «А, это Сатурн». И мы поверили. Еще нам очень нравилось, как Калмыков изображал Ленина. Перед Государственным академическим театром оперы и балета им. Аба я, где он работал главным художником, стоял гранитный параллелепипед, на котором было выбито, что на этом месте будет установлен памятник Джамбулу. Калмыков влезал на постамент, вытягивал руку вперед и так стоял часа два-три. Настоящий памятник Ленину работы Томского находился неподалеку, метрах в пятистах, напротив Дома Правительства. Вероятно, кто-то сердился и даже писал доносы, но судьба была инвариантна, потому что он был хороший художник, все декорации для спектаклей рисовал сам, в одиночку. Запирал театр на несколько дней, наводил краску в ведрах и расписывал задники. Потом мы много переезжали. Я отслужил армию, учился в институте, однажды пришел в гости к своему другу и увидел на стене обалденную картину. Генка сказал, что, когда Калмыков умер, а это случилось в 1967 году, первыми поехали выбирать для себя картины члены Политбюро, потом руководители управлений и отделов ЦК, потом министры. А у него дядя работал каким-то начальником в аппарате ЦК и подарил своему брату, который в детстве мечтал стать художником, две картины — одну фантастическую, другую реалистическую. Потом из Дирекции художественных выставок вызвали искусствоведов. Они произвели опись имущества. Картины и рисунки передали в Государственный художественный музей, а рукописи, ноты и артефакты — в Архив; кое-что оставили для себя.

Сергей Калмыков был разносторонним человеком — переписывался с Кандинским и участвовал на выставке АХРР, работал художником в оперном театре и клоуном в цирке, писал романы и симфонии, изобретал косметические мази, конструировал подводные лодки. Естественно, его другом мог быть только один человек — Леонардо. Ему Сережа посвятил много произведений. Самое грандиозное — проект парка имени Леонардо да Винчи. Были еще рисунки, картины и книги. Чаще, чем Леонардо, Калмыков изображал только свою эфемерную дочь — дочь Великого Костюмера. Перед войной он влюбился в приму алма-атинской оперной сцены, красавицу казашку, но не смел ей открыть своих чувств, однако придумал, что у них родилась дочь, и эта выдуманная дочь стала главным персонажем рисунков и картин. Взволнованный Генкиными картинами Калмыкова, я стал искать другие его произведения. В запасники Государственного художественного музея меня не пустили, но сказали, что большая выставка работ Калмыкова находится в Республиканской психиатрической больнице, в музее творчества душевнобольных... Там, действительно, все было душевно, картины, проекты и рукописи были аккуратно развешаны. Люди в белых халатах вежливо сообщили, что лучшие работы находятся в кабинете главврача. Я подошел к обитой чем-то мягким двери, из-за которой пугающе не доносилось даже намека на звук, и позвонил. Дверь открыл пожилой мужчина с мягкой улыбкой и жестким взглядом — профессор Гонопольский. Он сказал, что Калмыков — гениальный художник, что гениальность всегда соседствует с патологией, что в конце жизни, т. е. после семидесяти, у него стали наблюдаться кризисы и он стал пациентом их больницы. За каких-то три-четыре года они сумели собрать великолепную коллекцию; самая лучшая часть — у него дома, но и здесь очень неплохой подбор, — гордо и в то же время интеллигентно говорил он, показывая на стены кабинета, шпалерно завешанные картинами. «Но ведь это прекрасные работы, в которых нет ничего болезненного, — говорил я, — зачем вы его держали в сумасшедшем доме?» — «Мы его почти не кололи, а просто беседовали. Он был одинок и нуждался в общении. Но имейте в виду, что занятие искусством — следствие отклонения от нормы, все художники — наши потенциальные клиенты. Калмыков, например, писал письма на Марс, разработал алфавит, понятный марсианам, вырезал из ватмана большие круги и на них писал, а когда набиралось 100 листов, сшивал в пачку — у него было два или три таких колеса. Он отключил у себя электричество, питался лишь молоком, хлебом и фруктами, которые каждый день ему приносила какая-то женщина из горного селения. Он разработал стиль рисунка «Монстр», рисовал каучуковые деревья, атомические бомбоотражатели, слонов, прислушивающихся к космическому танго. Он рисовал людей с орденами Мухи. Ведь таких орденов нет?» Лет через десять началась перестройка. Однажды я случайно узнал, что один прогрессивный директор школы по кличке Архимед покупает в психушке работы Калмыкова. У меня тоже были деньги, и я поехал туда. Но в музее уже висела только одна работа С. К. — «Автопортрет в позе памятника Ленину», а в кабинете главврача — голые стены и портрет М. С. Горбачева. Все тот же главврач сказал, что творчество Калмыкова — это не искусство, а клинический архив больницы, что это не этично — показывать его людям, что они ничего не продавали и продавать не собираются. Потом была большая выставка в Гэсударственном художественном музее. В 1991 году издали альбом тиражом полторы тысячи экземпляров, во вступительной статье к которому В. Бучинская написала: «Художественный мир Калмыкова — это сфера действия сил, пытающихся пронести трепет жизни и хрупкость мечты сквозь холод и бездушие обыденности, сквозь равнодушие и потребительство окружающей его действительности. Его искусство соединило в себе фантазию и реальность». Вот такой скорбный конец.