«ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ»: Почему вы, куратор Сиднейской биеннале, в отличие, например, от вашей коллеги Катрин Давид, куратора последней Документы, или ее предшественника Яна Хута, решили приехать в Москву? Ведь даже кураторы биеннале в Кванджу не нашли времени посетить Россию. Чем мотивирован ваш интерес и, наконец, почему участие российских художников представляется для вас чем-то достаточно важным?

ДЖОНАТАН ВАТКИНС: Прежде всего мною, конечно же, двигало любопытство. А любопытство — это то естественное человеческое чувство, что всегда свободно от предустановленных мнений и от установившихся репутаций. До поездки я уже кое-что знал о России, и, как это часто бывает, ты о чем-то догадываешься, интуиция подсказывает тебе, что здесь может быть что-то интересное, и, конечно, возникает желание проверить, не подвела ли тебя интуиция и на сей раз.

«ХЖ»: В пресс-релизе предстоящей Сиднейской биеннале указано, что ее темой будет «повседневность». Почему, на ваш взгляд, эта тема — тема повседневности — актуальна в наше время, в момент смены столетий и, даже более того, тысячелетий?

Д.В.: Настоящая биеннале — последняя в этом тысячелетии. Поэтому, естественно, и возникает огромное желание подводить итоги, дать определение будущему развитию культуры, то есть одарить мир большими обобщениями. Или, иначе говоря, выступить в роли проповедника, наставляющего на путь истинный. Мне кажется, что такая позиция уже более неактуальна и скорее даже опасна. Именно поэтому, на мой взгляд, модернистская и ранняя постмодернистская теории превратились сейчас в догму, согласно которой художнику больше ничего не нужно делать, ведь ничего нового уже придумать и создать невозможно. Поэтому и возникает интерес к проблеме повседневности. Художники начинают все больше избегать «больших теорий», считать их слишком академичными и «мертвыми», все больше они открывают для себя ценности обыденного, очевидного, наличного. Меня интересует искусство скорее человечное, чем спиритуалистическое, устремленное скорее к эмпирическому, чем к идеалистическому, скорее философское, чем идеологическое. На самом деле то, что мне интересно, — достаточно близко устремлениям, побудившим в XIX веке Курбе написать его манифест «реализма».

«ХЖ»: Однако если время «больших теорий» прошло, то по какому принципу можно построить большую выставку? Или, сформулируем иначе, по каким критериям вы отбираете художников на Сиднейскую биеннале?

Д.В.: Не нужно «больших теорий», чтобы оправдать феномен искусства. Я уверен, что существует нечто, что принято называть искусством, так как существуют люди, его делающие. Мне интересно то искусство, которое до недавнего времени не было в мейнстриме, то есть меня не интересует заведомо «мертвое» искусство, искусство, продуцирующее реликвии и сакральные объекты, помещенные в репрезентативные витрины. Я ищу художников, которые не верят в ауру, присущую создаваемым ими объектам, которые устанавливают другой принцип общения между зрителем и объектом. Я не хочу и не могу объявлять бойкот витринам, мне просто не интересны «художники-проповедники», использующие витрины для придания объектам священного и мистического смысла, в наличие которого я, по правде говоря, не верю.

Что же касается критериев отбора художников, то у меня нет никаких априорных программных критериев или идеологических предрассудков. Я не ставлю своей задачей сколачивание неких групп или направлений: мой подход основывается на наблюдении за непосредственной работой отдельных художников. И все же очевидно, что на моей биеннале неуместны будут авторы, работающие с принципом апроприации или следующие неосюрреалистическим или маньеристским стратегиям.

«ХЖ»: И все-таки в этом году грандиозная Венецианская биеннале была явно неудачной, а кассельская Документа, которую то же большинство наблюдателей считает неудачной, выступила с программным тезисом о невозможности в актуальных условиях «большого проекта. Каково, с вашей точки зрения, функциональное назначение больших выставок?

Д.В.: Я не сторонник полного отрицания самой идеи большой выставки, мне кажется, что такой подход — это тот же догматизм. Бывают выставки плохие, а бывают — хорошие, все зависит от того, кто их делает и какие художники на них представлены. Большие выставки дают возможность сравнить различных художников, что, мне кажется, очень важно как для самих участников, так и для художественного сообщества. Кроме того, любая такая выставка дает возможность художникам поработать в тех местах, где они никогда не были, обменяться идеями, то есть, иными словами, большая выставка дает возможность искусству реализовать свою основную функцию — функцию коммуникации, причем коммуникации в очень широком масштабе. В отличие от обычных выставок, «большие проекты» предполагают встречу разных художественных ситуаций, причем я не имею в виду просто лишь национальные культуры, а именно ситуации. Я имею в виду, например, встречу московского художественного сообщества с художниками Мадрида или Барселоны, а не российской культуры с испанским искусством.

«ХЖ»: Некогда Сиднейская биеннале считалась акцией второго порядка. Ныне ее статус явно поднялся, причем не только из-за того, что за последнее время вырос ее авторитет и размах, но и потому, что возникло невероятное множество новых биеннале — от Цетине до Кванджу. Чем вы можете объяснить эту экспансию биеннального движения?

Д.В.: Мир становится все более и более интернациональным, поэтому и нет ничего удивительного в том, что большие интернациональные выставки возникают в странах, которые находятся за пределами Америки и Европы. Может быть, и справедлива диагностика кризиса больших институций, но очевидно, что это кризис уже внутри более высокоорганизованной структуры. Наконец, это свидетельство того, что миру еще присуще любопытство, и было бы неправильным его отрицать.

«ХЖ»: И последний вопрос: каково ваше впечатление от московской художественной сцены?

Д.В.: Мне очень трудно сразу найти определение, но я увидел интересных художников, с которыми мне приятно было бы работать в Сиднее. Кроме того, мне показалось, что внутри московского художественного круга царит некоторое недоумение и растерянность — явное следствие значительных политических, экономических и общественных потрясений. Художники ищут новые пути и средства самовыражения внутри системы, которая в настоящее время еще окончательно не оформилась. Я оптимист, и мне кажется, что художникам хватит воображения и умения, чтобы найти точные определения происходящим процессам. Я уверен, что все встанет на свои места, уйдет некая присущая России в прошлом экзотика, но появится новый язык, способный существовать уже в новой реальности.

Октябрь 1997

 

Материал подготовила КСЕНИЯ КИСТЯКОВСКАЯ