Конфликт, случившийся на биеннале в Черногории и раздутый югославскими и частично нашими СМИ, типичен для нашего времени. Мы, его участники, оказались между Сциллой и Харибдой двух тупостей: Первая тупость — тупость невежественных клерикальных мракобесов, не желающих ничего видеть дальше своих политико-догматических инструкции и считающих себя последней инстанцией в деле их толкования. Вторая же тупость, тоже невежественная, но другого рода, — это тупость либерально-западническая, готовая на всё ради утверждения так называемой свободы и новизны, а также не жалеющая никого и ничего на свете, лишь бы быть «притчей во языцех» по известной банальной схеме «ради красного словца не пожалеем мать-отца». Поразительно, но во время предыдущей^[1] биеннале наши контакт с администрацией митрополита Амфилохия были вполне комплиментарны. Югославия тогда была в блокаде и нуждалась в моральной поддержке. Тогда художники, главным образом российские и грузинские, были доставлены туда чуть не контрабандой на военно-транспортном самолета и встречены чуть ли не как герои. Мы посетили Цетиньский монастырь, где грузины и русские, как единоверцы, были обласканы и осыпаны всяческими милостями.

В этот раз, когда общее положение страны улучшилось, отношение к этому довольно симпатичному мероприятию несколько изменилось. Биеннале стала объектом спекуляций различных политических сил. Мне не хотелось бы вдаваться в детали внутриюгославской ситуации, но поражает та нетерпимость, совершенно не свойственная православию и вообще христианству, которая была проявлена частью местного духовенства по отношению к прошедшей экспозиции. Им не было принято во внимание, что выставка «Новая икона», вызвавшая наибольшую ярость метрополии, была вовсе не попыткой реформировать религиозное искусство и вообще не имела отношения к религии как таковой: предметом ее было исследование массового сознания, поэтому в ней участвовали сугубо светские художники, говорящие на не всегда понятном для неспециалистов языке современного искусства. Кроме того, участники экспозиции либо принадлежали к разным конфессиям, либо вообще были неверующими, а это значит, что у каждого было свое восприятие понятия «икона» и свое отношение к этому явлению. Проклятиями же и жесткостью позиции цетиньские монахи отпугнули профанов и повергли в смятение и искушение художников православных. Впрочем, подобная реакция извинительна и понятна, ибо, несомненно, служители церкви главным образом руководствовались высокими и благородными мотивами, так как безусловно многие работы, с точки зрения православия, вызывают бесспорные нарекания. Что же касается другой стороны, мнящей себя просвещенной и гуманной, то ее поведение возмутительно. Представьте себе, что в Израиле кто-нибудь продемонстрировал работу типа «Гитлер был прав» или, например, в Америке — «Джаз — музыка черных недочеловеков». Представьте себе произведение, экспонируемое где-нибудь в Сараево или в Египте, изображающее проституток в Мекке. Представили? А теперь представьте, какой будет реакция публики в этих странах, да и вообще во всем цивилизованном мире. Я понимаю, что лавры Рушди и де Сада хлещут по многим сердцам, но не слишком ли это дорогая цена за столь дешевый прием?

Мне кажется, что теперь, когда нет внешней цензуры, художник сам должен устанавливать меру ответственности за свои произведения и не уподобляться Нерону, сжегшему Рим ради вдохновения. Черногорцы 500 лет проливали кровь, отстаивая свою религию, кроме того, в бывшей Югославии только что закончилась межконфессиональная война, поэтому, какие бы интеллектуальные доводы ни приводились для объяснения некоторых откровенно циничных работ, в атмосфере трагических страстей и политических эмоций поругание или кажущееся поругание местных святынь по меньшей мере неделикатно, а по большей — просто свинство. Наконец, это просто невежливо по отношению к хозяевам, принимавшим нас с максимальным гостеприимством, посыпать солью их и так болящие раны и разжигать междоусобицу. Доводы же типа того, что объектом глумления послужил так называемый церковный кич и ширпотреб, выглядят просто безграмотными. Не говоря уже о заявлениях, что-де не следует идти на поводу у темных и отсталых черногорцев, в которых слышится просто мелкий провинциальный шовинизм. Мне же лично, хоть редкому, но прихожанину православной церкви, эта ситуация особенно обидна, получается, что я помимо своей воли помещен в чуждый мне контекст. В таких случаях у нас принято говорить «в чужом пиру — похмелье». В какой-то момент мне показалось, что я являюсь объектом откровенной режиссуры со стороны кураторов выставки. И хотя я не снимаю ответственности с художников, все же считаю, что главная вина за случившийся скандал лежит именно на господах кураторах. Последнее время у них появилось отношение к артистам, как к слепым исполнителям их воли, как к работникам физического труда, как к пешкам. Нам уже начинают указывать, что нам следует делать. Можно ли считать этичным подобное отношение? Не пора ли каждому занять свое место? Да, современное искусство — сложный организм и им занимаются не только непосредственные творцы, но искусствоведы и критики должны выступать здесь как равные партнеры. И не следует забывать, что, пока эти наши будущие партнеры в советских вузах изучали мирискусников и импрессионистов, в это время именно художники осознавали современность и творили ее в своих работах.

Вы спросите, почему я не отказался от участия в биеннале? Во-первых, из цеховой и человеческой солидарности: я не мог уйти в сторону и умыть руки, мне необходимо было разделить ответственность с моими коллегами. Но главное — это то, что Цетиньская биеннале — это моя биеннале, отвечающая, на мой взгляд, нашей культурной стратегии.

Ведь это была редкая возможность показать, что существует другое европейское искусство, со своими акцентами и со своей проблематикой. Недаром большинство участников было из стран Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы. В Черногории весьма успешно была осуществлена попытка создать свое игровое поле. И несмотря на участие в проекте таких замечательных мастеров, как, например, Споери или Вим Делевца, это поле, по словам В. Мироненко, осталось за нами. Так почему же я должен был, из-за тщеславия и политических амбиций других, отказываться от возможности участвовать в создании и укреплении нашего культурного пространства? И я опять могу сказать, что меня огорчает ошибочная позиция местного духовенства, не сумевшего отличить союзников от заблудших. Воистину, прости их, Господи, ибо не ведают,что творят!

Но думаю, что Бог — милостив, а митрополит Амфилохий — еще не вся православная церковь. И если есть в чем здесь грех, то мы его отмолим. А людям, легкомысленно относящимся к предметам культа и вообще к сакральному, хочу сказать: «Если у Вас нету смелости иметь за душой что-нибудь святое, то оставьте за другими право это святое — иметь».

АНДРЕЙ ФИЛИППОВ (художник, активно работающий с христианской иконографией и геральдикой):

Позиция Володи Мироненко заключается в том, что нельзя ограничивать свободу творчества художника. Я стою на тех же позициях, но при возможности выносить свои оценки. Свободу творчества любого человека ограничивает его загробная жизнь — в этой каждому дано делать все что угодно, в этом и есть свобода воли и выбора. Если говорить о работах Авдея, то, во-первых, на мой взгляд, они очень слабые, а во-вторых, они оскорбляют мои религиозные чувства и, в-третьих, делать скандал в такой неспокойной точке земного шара, мягко говоря, нехорошо. Известно, каким взрывоопасным котлом являются Балканы. Опять-таки, это скорее упрек кураторам, мне странно, что понятие политкорректности распространяется на проблемы секс-меньшинств, национально-расовые проблемы, но не на проблемы, связанные с религией. Эпатаж приемлем, когда это результат определенной работы человека над своим творчеством. Например, схожие по тематике работы "медгерменевтов" — "Пустые иконы" и "Ортодоксальные обсосы" — сделаны людьми, играющими с религией, но не переходящими определенных границ, за которыми — кощунство. Они сделаны точно и красиво, это художественное произведение, в отличие от работы Авдея, не несущей в себе ничего, кроме прямого оскорбления. Произведения "медгерменевтов"не вызвали бы подобную реакцию в Черногории. Для понимания их творчества нужен определенный багаж, которого нет у Амфилохия, и произошло бы примерно то, что происходило в свое время с московским концептуализмом и КГБ, которое понимало, что ребята делают что-то не то, что-то неправильное, но что именно, определить было невозможно.

НИКИТА АЛЕКСЕЕВ (художник и критик):

На мой взгляд, то, что произошло в Цетине, — прежде всего глупость. Глупо повели себя устроители, куратор, да и сами художники, которые должны были понимать, где и для кого все это будет экспонироваться. События последнего времени в Черногории, да и во всей бывшей Югославии, показали, как тяжело этот регион переживает крушение коммунистических догм и распад социалистического лагеря. То есть там происходит примерно то же, что и у нас, только в более гипертрофированной, дикой форме, а учитывая заигрывания российского правительства (бывшего партаппарата) с ортодоксальным православием и использование этого в политических играх, не сложно было предположить, какая реакция ожидает подобную тему экспозиции накануне местных выборов. Провокация, если она является самоцелью, должна быть выверена, да и если бы Авдей делал свою работу изначально направленной против православия, она получилась бы по крайней мере интереснее.

ВЛАДИМИР СОРОКИН (литератор):

В принципе любой акт можно назвать художественным жестом, если он ограничен рамками искусства и не преследует социальных или личных целей. Мера радикальности жеста (степень затрагивания религиозных чувств людей) измеряется этическими категориями автора. Ответственность лежит на нем, и это дело его совести. Для меня здесь вообще нет никакой проблемы. Современное искусство последовательно разрушает все табу, регулярно совершая неконвенциональные акты. К счастью Авдея Тер-Оганяна, не все еще зоны вытоптаны современным искусством. Он попал в некий затерянный мир, где живут динозавры. В этой истории у меня все вызывают сочувствие — и монахи, и Авдей. Все это носит ностальгический характер, и удивительно то, что есть еще в Европе места, где такое возможно.