Эта статья посвящена Войне с большой буквы, войне «горячей», войне, которая ведется при явном одобрении участвующих в ней наций, в присущих современному миру формах. Поскольку статья эта передается в редакцию в дни, когда части союзников заняли Кувейт^[1], возможно — если не случится ничего непредвиденного, — она будет прочитана тогда, когда все будут склонны считать, что война в Персидском заливе достигла удовлетворительного результата, так как достигла целей, во имя которых была начата. В этом случае говорить о невозможности и бесполезности войны покажется противоречивым потому, что никто уже более не будет расценивать невозможным и бесполезным предприятие, достигшее ожидавшихся результатов. Однако значимость последующих размышлений не должна зависеть от дальнейшего развития событий. Напротив, их значимость должна возрасти, если война действительно позволит достичь «положительных» результатов, потому, что это покажется всем подтверждением, что война в некоторых случаях возможна и поныне. Между тем это-то и надлежит опровергнуть. С самого начала войны приходилось слышать или читать воззвания, упрекавшие «интеллектуалов» за их неспособность занять подобающую позицию по отношению к разразившейся драме. Поскольку гласное большинство, устно и письменно высказывавшее подобные суждения, состояло из интеллектуалов (в смысле записи в трудовой книжке), можно задаться вопросом: кто же подразумевался под тем молчаливым меньшинством, от которого требовалось действие словом? Очевидно, что подразумевались те, кто не высказался «правильно», т. е. не нашел себе места среди одной из двух участвовавших в игре сторон. Доказательства тому есть, ведь изо дня в день, если чья-либо точка зрения противоречила ожиданиям другого, его припечатывали как интеллектуала-предателя, или как прокапиталистического милитариста, или как проарабского пацифиста. То, как гласное большинство представляло в масс-медиа это противостояние мнений, создавало впечатление, что каждая из полемизировавших сторон заслуживала взаимных обвинений. Сторонники необходимости и неизбежности конфликта выглядели приверженцами изжитых силовых решений; пацифисты, по большей части неспособные избавиться от лозунгов и ритуалов прошлых десятилетий, казалось, действительно желают победоносного триумфа одной армии в ущерб другой. Подобно ритуалу экзорцизма, сторонники конфликта должны были изгнать его из себя, причитая о бедствиях войны, а их оппоненты должны были ритуально причитать, сколько бедствий принес Саддам.

В данном случае мы, безусловно, стали свидетелями полемики профессиональных интеллектуалов, но отнюдь не осуществления предназначения интеллектуала. Известно, что интеллектуал как социальное понятие есть нечто неопределенное. Иное дело дать определение «предназначению интеллектуала». Оно сводится к критической оценке того, что воспринимается как удовлетворительное приближение к собственному определению истины и может быть осуществлено любым, даже маргиналом, пытающимся осмыслить и выразить свой опыт, в то время как оно может быть профанировано писателем, откликающимся на происходящие события с излишней страстностью, не подвергая их рассудочному остранению.

Вот почему, как говорил Элио Витторини, «не пристало интеллектуалу воспевать революцию». Речь идет не об уклонении от ответственности (уклоняясь, интеллектуал проявляет себя скорее как индивид), а о том, что осуществление некоего действия предполагает снятие нюансов и двусмысленностей (это предназначение в любой организации выполняет decision maker), в то время как предназначение интеллектуала сводится как раз к тому, чтобы искать и выявлять противоречия. Первый долг интеллектуала — критика собственных единомышленников («мыслить» — это быть Говорящим сверчком). Может случиться, что интеллектуал изберет молчание, стараясь избежать предательства тех, кто, как ему кажется, несмотря на их преходящие заблуждения, преследуют в конечном счете лишь благие намерения. И этот выбор будет трагическим, скольким в истории нет числа, повинуясь которому шли на смерть, ища смерти в борьбе, в которую не верили, потому что преданность казалась выше истины. Но преданность — это понятие из области этики, в то время как истина — понятие теоретическое. Это не означает, что предназначение интеллектуала свободно от морали. Нравственный выбор и предопределяет решимость посвятить себя предназначению интеллектуала, так же как и нравственный выбор предопределяет решимость хирурга во имя спасения жизни отсечь человеческую плоть. Но в момент нанесения надреза хирург уже не может быть подвержен чувствительности, так же как и в момент принятия решения о неоправданности продолжения операции. Предназначение интеллектуала может оказаться чреватым мучительными переживаниями, ведь порой решение некоторых проблем предполагает признание их неразрешимости. Нравственный выбор — это высказать окончательные суждения или замолчать их (возможно, в надежде, что они ошибочны). Таков трагический удел того, кто даже на мгновение посвящает себя предназначению «слуги человечества».

С большой иронией, даже в католических кругах, была воспринята реакция на происходящее Римского папы, который провозгласил априорную греховность войны, предался молитве и предложил пути к примирению, показавшиеся простодушными в сравнении со сложностью ситуации. В его оправдание как доброжелатели, так и недруги согласились, что, бедняга, он просто выполнял свой профессиональный долг, ведь ничего другого он и не мог сказать. И это верно. Папа (руководствуясь своим пониманием истины) выполнил предназначение интеллектуала и провозгласил, что война греховна. Папа не мог не сказать, что если мы готовы следовать букве Евангелия до логического конца, то должны подставить другую щеку. Но что же мне делать, если кто-то покушается на мою жизнь? «Выкручивайся, как можешь, — должен был бы сказать папа, — это твои проблемы». Далее же в дело вмешалась бы казуистика о праве на защиту человеческой жизни, и только затем, чтобы оправдать человеческую слабость, из-за которой героизм во имя добродетели невозможно приравнять к обыденной норме. Эта позиция столь безупречна, что если (и когда) папа добавит к ней хоть одно высказывание, которое может быть расценено практической рекомендацией, так он незамедлительно отречется от своего предназначения интеллектуала и окажется в сфере политической практики (и это уже будут его проблемы). Если все это так, то необходимо признать, что за последние сорок пять лет интеллектуалы отнюдь не замалчивали проблему войны. Они обсуждали ее, причем с такой миссионерской истовостью, что это коренным образом изменило отношение человечества к войне. Ведь никогда ранее, в отличие от последних событий, люди не рассматривали войну как нечто ужасное и сомнительное. На этот же раз никто, за исключением немногих безумцев, не воспринимал происходящее однозначно. Тот факт, что война все-таки состоялась, указывает на то, что усилия интеллектуалов не достигли еще своей окончательной цели, что они оказались еще недостаточными, что им не хватило необходимого исторического пространства. Но это — стечение обстоятельств. И все-таки современный мир смотрит на войну совершенно иначе, чем еще было принято в начале века, и если кто-нибудь сегодня надумает воспевать войну как гисиену мира, то он войдет уже не в историю литературы, а разве что в историю психиатрии. С войной произошло нечто аналогичное тому, что произошло с судом чести и правом кровной мести: не то что уже никто более их не практикует, но просто человечество расценивает их как зло, в то время как ранее расценивало как благо.

Впрочем, это еще соображения нравственного и эмоционального характера (а ведь порой и мораль готова допустить исключения из запрета на убийство, так же как и общество может пойти на жертвы и злодеяния во имя большего блага). Существует и более радикальный подход к осмыслению войны в категориях чисто формальных, выявляющих ее внутреннюю логику и условия ее возможности, с тем чтобы прийти к выводу: в обществе перманентной межконтинентальной миграции, мгновенной трансляции информации и сверхскоростных транспортных магистралей, без которых немыслима современная военная технология, — в этом обществе война оказывается невозможной и нецелесообразной. Война противоречит причинам, по которым она, собственно, и может быть начата. Какие цели преследовали войны на протяжении столетий? Войны велись с тем, чтобы нанести поражение противнику, для того, чтобы получить преимущества от его поражения, и для того, чтобы наши намерения действовать определенным образом, для получения определенных результатов осуществлялись бы тактически и стратегически так, чтобы намерения противника при этом оказывались неосуществимыми. Во имя достижения этих целей необходимо было быть способным задействовать все находившиеся в распоряжении силы. При этом нейтральность других, то, что наша война обходила их стороной (из чего они при известных условиях могли извлечь свою выгоду), обеспечивало нам свободу маневра. Даже «абсолютная война» Клаузевитца отвечает этим закономерностям. Только в нашем столетии возникло понятие «мировая война», т. е. война, в которую вовлекаются даже доисторические общества типа племен Полинезии. С открытием ядерной энергии, телевидения, авиационного транспорта и становления разнообразных форм транснационального капитализма заявили о себе некоторые условия невозможности войны.

1. Атомное оружие убедило всех, что в ядерном конфликте не будет победителей, а только один побежденный — планета Земля. При этом, если первоначально стало очевидным, что ядерная война — неэкологична, то в дальнейшем очевидным стало, что любая неэкологичная война — это война ядерная и, наконец, что любая война не может не быть неэкологичной. Тот, кто бросит ядерную бомбу (или тот, кто отравит Мировой океан), — этим он не только объявит войну нейтральным странам, но и всему земному шару в его целокупности.

2. У современной войны уже не может быть одной линии фронта. Скандал с американскими журналистами, посылавшими репортажи из Багдада, аналогичен скандальности (еще большей по масштабу) факта проживания миллионов и миллионов проиракски настроенных мусульман в странах антииракской коалиции. Некогда в ходе войны потенциальная пятая колонна подлежала интернированию (или уничтожению), а соотечественник, доносивший с вражеской территории информацию о точке зрения противника, подвергался в конце войны неминуемой казни. Но ныне война уже не может быть фронтальной в силу транснациональной природы капитализма. Да и то, что вооружали Ирак западные страны, далеко не случайно. Современный капитализм уже не подпадает под контроль отдельного государства. Когда американское правительство полагает, что телевизионные компании подыгрывают противнику, оно еще верит, что имеет дело с заговором яйцеголовых коммунистов. Симметрично этому телевизионные компании заблуждаются, персонифицируя себя с легендарным персонажем Хэмфри Богарта, подставившим в разговоре с гангстером-злоумышленником телефонную трубку к печатному станку и бросившим реплику: «Это пресса, старина, и ты не сможешь ее остановить». В самой природе индустрии информации заключена установка на продажу информации, и желательно драматического характера. Не то что медиа отказываются воспевать войну: дело в том, что они просто музицируют по своей партитуре. Итак, в современной войне у каждой из сторон остается враг в глубоком тылу. А этого Клаузевитц не мог себе даже представить.

3. Даже если допустить, что медиа удастся заткнуть рот, новые коммуникационные технологии позволяют неподконтрольную передачу потоков информации и перекрыть их не сможет никакой диктатор, так как они укоренены в самих первоосновах технологической инфраструктуры, от которой даже он не в состоянии отказаться. Этот информационный поток выполняет роль, которую в ходе традиционных войн выполняли секретные службы: он заранее оповещает о готовящихся операциях. А возможны ли военные действия, если они не могут уже рассчитывать на внезапность? Война порождает всеобщий коммуникационный обмен с противником. Более того, она постоянно предоставляет слово противнику (а ведь пресечение вражеской пропаганды является целью любой военной политики) и деморализует доверие граждан к собственному правительству (в то время как Клаузевитц утверждает, что условием победы является моральное единство воюющих). Любая война прошлого основывалась на том, что граждане, расценивая ее справедливой, жаждали разгрома врага. Ныне же информатизация может не только пошатнуть единодушную веру граждан, но и травмировать их зрелищем смерти врага: она уже не является чем-то далеким и неопределенным, а обладает невыносимым эффектом зрительного присутствия.

4. Все вышесказанное должно рассматриваться в контексте еще одного обстоятельства: власть (вспомним Фуко!) уже лишена былой монолитности и центрированности: она расщеплена и рассеяна, она опирается на согласие, пребывающее в процессе постоянного конституирования и распада. Война — это уже не столкновение двух отечеств, а соперничество бесконечного числа властных инстанций. В ходе этой игры некоторые средоточия власти достигают преимуществ, но за счет других. Если некогда на войне наживались торговцы пушками, а их прибыли перекрывали с лихвой временные убытки в других секторах торговли, то ныне война хотя и обогатит торговцев пушками, но она приведет к кризису (в планетарном масштабе) индустрии авиасообщения, развлечений, туризма, информации (приток коммерческой рекламы неминуемо сократится) и в целом всю индустрию социальных благ — а это стержень современного производства — от жилищного строительства до автомобилестроения. На сообщение о начале военных действий Биржа отреагировала скачком цен, но уже месяц спустя аналогичным скачком Биржа отреагировала на первые вести о возможности перемирия. Как нет ни малейшего «цинизма» в первом случае, так и никакой добродетели во втором. Биржа регистрирует изменения в игре властных сил. В ходе войны одни сферы экономической власти ведут конкурентную борьбу с другими, и масштаб этого конфликта далеко выходит за национальные границы. Если государственные сектора экономики (например, военно-промышленный комплекс) заинтересованы в нагнетании напряженности, то сектора экономики, ориентированные на индивидуальное потребление, заинтересованы в благополучии. Конфликт измеряется в экономических категориях.

5. По этим и по иным причинам война уже не может быть уподоблена, как некогда, «последовательной» интеллектуальной системе, а скорее — «параллельной» интеллектуальной системе. Последовательная интеллектуальная система, использовавшаяся в машинах, переводивших или делавших выводы из некоторых информационных данных, оснащалась программным обеспечением, способным на основе ограниченного количества правил принимать последовательные решения, каждое из которых зависело от оценки предшествующего решения, следуя таким образом структуре древесной кроны, т. е. серии парных разветвлений. Именно этой логике следовала традиционная военная стратегия: если враг сконцентрировал силы на востоке, то, очевидно, должно ожидать его дальнейшего продвижения на южном направлении; тогда, следуя той же логике, я постараюсь сконцентрировать мои силы на северо-восточном фланге, с тем чтобы внезапно помешать продвижению противника. Правила врага были одновременно и нашими правилами, и каждый мог принять одно решение за раз. Как в шахматной партии.

В свою очередь параллельная интеллектуальная система позволяет отдельным ячейкам единой сети автономно приходить к некой конечной конфигурации, зависящей лишь от установившегося равновесия тяжестей, которое оператор не может ни предопределить, ни предусмотреть, потому что в поисках адекватного решения сеть не следует уже заранее предустановленным правилам, а самоорганизуется, сеть уже вообще не знает различия между правилами и данными. Разумеется, подобную систему (называемую «неосопряженной системой» или системой «нейросети») можно подвергнуть контролю, сравнив имеющийся ответ с ответом ожидавшимся и восстановив равновесие тяжестей с помощью последующих экспериментов. Но это предполагает, что (1-е) в распоряжении у оператора есть необходимое время, что (2-е) в работе не задействованы два оператора, нарушающих равновесие работой в конкурентном режиме, и, наконец, что (3-е) отдельные ячейки сети «ведут» себя как ячейки, а не как операторы, т. е. что они не будут принимать решения, учитывающие закономерности поведения самих операторов, и что они — и это самое главное — лишены интересов, выходящих за пределы закономерностей всей сети. Однако в системе расщепленной власти каждая ячейка ведет себя согласно ее собственным интересам, отнюдь не совпадающим с интересами оператора и не имеющим ничего общего с динамикой самоорганизации сети. Следовательно, если — даже чисто метафорически — война — это неосопряженная система, то она развивается и завершается независимо от воли двух противостоящих сторон...

Если война — это неосопряженная система, то расчеты и намерения противников не могут оказать на нее существенного влияния. В силу того что количество задействованных в войне сил возрастает, ее становление определяется непрогнозируемой расстановкой сил. Можно допустить, что окончательная расстановка будет удовлетворять одну из сторон, но, поскольку динамика системы не поддается никаким просчетам, она и не доступна ни одной из сторон. При этом — если развить предложенную нами метафору — судорожные усилия операторов по контролю за сетью, сталкиваясь со все более противоречивыми импульсами, неизбежно приведут ее к срыву. Возможное завершение войны — это «короткое замыкание». Некогда война походила на партию в шахматы, в ходе которой каждый из играющих мог не только рассчитывать на то, что он «съест» большее или меньшее число фигур противника, но в первую очередь и на то, что он (оптимально используя пред-заданные правила) поставит ему мат. Нынешняя же война напоминает партию в шахматы, в которой обе играющие стороны (играя в пределах одной сети) передвигают и «съедают» фигуры одного и того же цвета (игра уже не предполагает разделение на белое и черное — она монохромна). Это игра на самоуничтожение.

Попытаться же констатировать преимущества, извлекаемые из конфликта одной из сторон, остановившись на некоем определенном моменте войны, означало бы отождествить преимущества «на определенный момент» с окончательными преимуществами. Но констатировать окончательный момент у конфликта можно было бы в том случае, если еще сохраняет свою актуальность определение Клаузевитца, согласно которому война — это продолжение политики, но другими средствами (в этом случае война завершается тогда, когда достигает такого состояния равновесия, что создаются условия для возвращения к политике). Но в нашем столетии политика послевоенного периода как раз и являет собой не что иное, как продолжение (любыми средствами) заданных войной предпосылок.

Какому бы развитию ни следовал военный конфликт, но, спровоцировав нарушение всеобщего равновесия, далекое от ожиданий противоборствующих сторон, он получает на несколько десятилетий свое драматическое продолжение в виде политической, экономической и психологической нестабильности, которая не может не породить «милитаризацию» политической жизни.

Впрочем, так ли уж это беспрецедентно? Крамольной ли будет мысль, что Клаузе-витц ошибался? Так, современная историография рассматривает битву при Ватерлоо как столкновение двух интеллектуальных систем (а подтверждения тому очевидны), а Стендаль осмыслял ее в категориях вероятности. Убеждение, что классические войны приводили к разумным результатам — к установлению конечного равновесия, — восходит к гегелевскому предрассудку, согласно которому история — это результат и производное снятия тезиса и антитезиса. Мы не располагаем научным (и логическим) доказательством, что расстановка сил в Средиземноморье после пунических войн или же в Европе после наполеоновских войн может быть расценена как равновесие. Скорее, она может быть расценена как нарушение равновесия, которое война лишь помогла выявить. Тот факт, что десятки тысячелетий человечество практиковало войны для восстановления нарушенного равновесия, не может рассматриваться как доказательство их эффективности, хотя бы потому, что в тот же самый период человечество решало проблемы утраты психологического равновесия при помощи алкоголя или подобных, столь же разрушительных средств. На этом этапе мы можем прибегнуть к аргументу табу. Уже Альберто Моравиа заметил, что если, пережив столетия и придя к выводу, что эндогамия приводит к негативным последствиям, человечество наложило табу на кровосмешение, то, возможно, сейчас, повинуясь выработанному инстинкту, человечество в состоянии наложить табу на войну. Ответом ему были реалистичные возражения, что табу не «провозглашают», повинуясь моральным или интеллектуальным побуждениям, оно формируется тысячелетиями в глубинах коллективного сознания (аналогично, нейтральная сеть может сама, без посторонней помощи прийти в конечном счете к состоянию равновесия). Безусловно, табу нельзя провозгласить: оно само себя провозглашает. Но существуют и ускоренные ритмы роста. Понадобились десятки тысячелетий, чтобы заметить, что совокупление с матерью и сестрой приводит к постепенному вымиранию общины, столько же, похоже, ушло и на то, чтобы человечество обратило внимание на причинно-следственную связь между сексуальным актом и беременностью. Но, чтобы обратить внимание, что с началом военных действий авиакомпании закрываются, для этого понадобились две недели. Следовательно, долг интеллектуала и здравый смысл подсказывают необходимость провозгласить табу, не присваивая себе при этом прав на установление жесткого графика его вступления в силу. Долг интеллектуала — провозгласить невозможность войны. Даже если ей нет альтернативного решения. В крайнем случае, его долг — напомнить, что наше столетие познало превосходную альтернативу войне — войну «холодную». Эта альтернатива породила ужасы, несправедливости, нетерпимость, локальные конфликты, эскалацию террора, но в конечном счете история должна признать, что эта война была достаточно гуманной и относительно мягкой, в ней были даже победители и побежденные. Но это не значит, что предназначение интеллектуала — провозглашать холодные войны.

То, что многими было принято за молчание интеллектуалов, было на самом деле их опасением доверить искреннее высказывание медиа, ведь медиа — это участник войны, это одно из ее средств, а потому — опасно расценить их нейтральной зоной. Медиа и мысли присущи различные временные ритмы. Предназначение интеллектуалов осуществляется либо в предварении (того, чему суждено произойти), или в последовании (тому, что уже свершилось); редко же это осуществляется одновременно с происходящим, потому что события свершаются быстрее и стремительнее, чем их осмысление. Вот почему Козимо Пиоваско ди Рондо^[2] сидел на деревьях — не с тем, чтобы уклониться от исполнения долга интеллектуала жить и понять свое время, но с тем, чтобы прожить и понять его лучше. Однако, когда размышление о войне избирает пространство тактического молчания, это предполагает, что молчание должно возвестить о себе во весь голос. Это предполагает осознание всей противоречивости провозглашенного молчания, осознания особой убедительности демонстрированного бессилия, как и того, что опыт размышления не избавляет от индивидуальной ответственности. Главный же долг — это сказать, что война сегодня лишает права на человеческую независимость и что ее иллюзорная цель (как и чья-то иллюзорная победа) не может уже повлиять на автономную игру тяжестей, замкнутых в их собственной сети.

Потому, что тяжесть «весит столько, насколько тянет вниз... а тянет вниз постольку, поскольку хочет опуститься ниже той отметины, до которой обычно нисходит... Тяжесть не поддается на уговоры» (Михельстадтер).

Не должно оправдывать это притяжение тяжестей. С позиции прав человеческого вида — это хуже, чем преступление: это расточительство.

 

Перевод с итальянского ВИКТОРА МИЗИАНО

Примечания

1. ^ Впервые опубликовано в апреле 1991 г. в журнале «La Rivista di Libri».
2. ^ Имеется в виду персонаж романа Итало Кальвино «Барон на дереве»