Выпуск: №19-20 1998
Вступление
КомиксБез рубрики
История волко-крысыМарина АбрамовичИсследования
Тюрьма как лабораторияНиколай МолокИсследования
Крематорий здравомыслия...Семен МихайловскийЭкскурсы
Весь мир насилья…Андрей КовалевРефлексии
Перформанс как насилиеХольт МайерТекст художника
Визуальное чувство театра О.М.Герман НитчМанифесты
МанифестКанат ИбрагимовПерсоналии
Бог умер, а кот жив?Валерий СавчукКонцепции
Обмен и террорИгорь СмирновГлоссарий
Глоссарий. ХЖ №19-20Анатолий ОсмоловскийСитуации
Игры в жертву и жертвы игрыАлександр ЯкимовичБеседы
Власти и зрелищАндрей ИгнатьевВысказывания
Тела насилияВиктор Агамов-ТупицынКонцепции
Дело Чикатило: «Преступление как способ субъективизации»Рената СалецлПубликации
Уорхол — художник американской энтропииПьер Паоло ПазолиниПубликации
Сад, сержант сексаМишель ФукоКонцепции
Лезвие фотографаДмитрий КорольПерсоналии
Знаки разделенного мираИгорь ЗабелПерсоналии
Кольцо горизонтаЕкатерина ДеготьПерсоналии
Искусство как вещественное доказательствоИрина БазилеваКонцепции
Помыслить войнуУмберто ЭкоЭссе
О соблазне, власти и киберпространствеДмитрий Голынко-ВольфсонЭссе
Manifest Data...Джефри БатченПисьма
Де/мобилизацияЕвгений ФиксДефиниции
Типология большой выставкиКарлос БазуальдоБиеннале
«Стамбул гяуры нынче славят…»Константин БохоровБеседы
Биеннальное движение: Стамбул и новые географические перспективыРоза МартинесБиеннале
Травматология ДухаВладимир МироненкоБиеннале
МИСИ ПИСИКонстантин ЗвездочетовИнтервью
Сиднейская биеннале не будет репрезентативной витринойДжонатан ВаткинсБиеннале
I Международная биеннале Selest'Art «Европа > Гуманизм»Людмила БредихинаЗа рубежами
Номадические арабески: новое искусство КазахстанаЖанат БаймухаметовЗа рубежами
Алма-атинская художественная средаЖазира ДжанабаеваЗа рубежами
Воспоминания о С.КалмыковеСергей МасловЗа рубежами
Художественная жизнь в Одессе сегодняТатьяна МогилевскаяКниги
Современное искусство Москвы и 100 имен в современном искусстве Санкт-ПетербургаДмитрий НартовКниги
Искусство как препятствиеВладимир СальниковВыставки
Вопросы к мастеру БазелитцуАлександр ЯкимовичВыставки
Размышления по поводу реконструкции последнего проекта художника Андрея БлагогоБогдан МамоновВыставки
М'АРСианские хроникиМихаил СидлинВыставки
Бренер в ЛюблянеВук КосичВыставки
Выставки. ХЖ №19/20Богдан Мамонов
Дмитрий Врублель, Виктория Тимофеева. Портрет Чикатило, 1997.
Рената Салецл. Философ и социолог. Преподает в Новой школе социальных исследований в Нью-Йорке, сотрудничает с Институтом криминологии Люблянского университета. Неоднократно публиковалась в «ХЖ». Живет в Любляне (Словения).
Средства массовой информации — особенно в Соединенных Штатах — неизменно освещают серийные убийства. Их зачаровывает полное безразличие убийцы-маньяка к предустановленному правопорядку. В свою очередь, социалистический режим преимущественно преследовал так называемые политические преступления, преступления против государства. Любая критика в адрес Партии или малейшее сомнение в основах коммунизма могли быть истолкованы как преступление. Основной задачей судебного разбирательства было добиться покаяния обвиняемого, его признания в неблагомыслии и участии в заговоре против режима. В то же самое время этот режим был достаточно индифферентен к «рядовым» преступлениям, и, как следствие этого, медиа не уделяли внимания убийствам и ограблениям. Извращенная логика социалистического закона предполагала непрерывное нарушение установленного правопорядка и создание новых законодательных актов. Индифферентность же к «рядовым» преступлениям возникла вследствие того, что закон изначально не предполагался нейтральным орудием власти: закон всегда был на службе режима. Поэтому самым серьезным проступком против закона было противостояние Системе. Проблема серийных убийств и маньяков практически отсутствовала при социализме. Давайте обратимся к нашумевшему «делу Чикатило». Поразительно в нем уже то, что всю жизнь убийца-маньяк Андрей Чикатило вел себя как лояльный, послушный гражданин, полностью веривший в Систему: он был членом партии, служащим с непрерывным стажем, верным мужем и примерным отцом. Иначе говоря, он никогда не совершал преступлений против Системы и полностью доверял Партии и Правительству. После ареста Чикатило во всем мире появились многочисленные сочинения, полные подробных и ярких описаний расследования, а также противоречивых реконструкций его задержания. Реальность была куда менее драматичной. В тот момент, когда милиция начала серьезный поиск убийцы, выставив 360 постов на железнодорожных станциях, то есть в тех местах, где он чаще всего совершал злодеяния, преступник снова нанес удар своей жертве, совершив свое последнее убийство прямо в районе усиленного надзора. Как же убийца смог ускользнуть из расставленных сетей? Ответ прост: оперативник, осуществлявший наблюдение, ушел на обед. Этот инцидент помогает понять роль преступления в коммунистическом обществе: убийство могло быть полностью видимым, то есть оно могло быть совершено прямо перед носом у милиции, но ему не придавали особого значения, так как закон в этом случае не подвергался ни малейшей опасности. Важными считались лишь скрытые преступления, преступления против режима, совершаемые в сознании людей. Именно поэтому правосудие при социализме стояло над законом. Мысли и убеждения преступника были важнее фактов приписываемого ему преступления, потому что по воле Партии любой человек мог стать преступником. В некотором смысле преступления Чикатило узнают себя в логике, присущей всей советской системе. Эта Система предполагала, что ничто не должно ускользнуть от всевидящего ока Партии, а общество представляло собой абсолютно прозрачную и контролируемую тотальность, где любое действие гражданина отслеживалось властью (Партией, КГБ). Именно эта сверхвидимость социалистического общества и обусловила психотическое поведение Чикатило. Обоснование этой гипотезы подводит нас к лакановскому определению психоза. Каждая проекция реальности включает в себя определяющее «пятно», то есть след того, что должно быть исключено из поля реальности, чтобы это поле могло приобрести завершенность. Это пятно появляется на поверхности пустоты, называемой Лаканом объект маленькое а. Это точка, которую Я, субъект, видеть не может. Она избегает Меня, поскольку это точка, из которой проекция сама «возвращает взгляд», наблюдает Меня, то есть точка, где взгляд сам по себе вписан в видимое поле реальности. Невидимость, исключенность этого пятна есть то, что придает этому полю логическую завершенность. При психозе, напротив, объект а не исключен. Он материализуется, получает полное телесное присутствие и становится видимым — например, в случае паранойи, в форме преследователя, который «все видит и знает». При коммунизме Партия и КГБ явили собой этот преследующий взгляд. Они играли роль большого Другого, который все видит и знает, т. е. абсолютно плотный большой Другой, Другой без «недостатка». Этот всевидящий и всезнающий орган предотвращает возникновение субъекта, т. к. субъект формируется при возникновении «недостатка» в Другом, которого субъект заполняет объектом а, то есть объектом и мотивом желания. Для субъекта важно не быть полностью видимым. Именно тотальная видимость — столь характерная для коммунистического режима — и привела Чикатило к психотическому состоянию, которое по-своему «заставило» его совершать преступления. Давайте вспомним основные моменты из его жизнеописания, озаглавленного им «Биография подсудимого А. П. Чикатило, гражданина СССР, жертвы голода и каннибализма 1933 и 1947 гг., сталинских репрессий, застоя и перестроечного кризиса». Столь странное название указывает на желание Чикатило дать объяснение своему поведению в советской системе, в которую он всегда верил, даже несмотря на то, что считал себя ее жертвой. Жертвой же он себя представлял, во-первых, потому, что его брат предположительно погиб от каннибализма во время великого голода (впрочем, нет никаких подтверждений тому, что брат у него вообще был), а во-вторых, потому, что его отец, преданный коммунист, после возвращения с войны был сослан в Сибирь по обвинению в антисоветской деятельности. Однако главная проблема Чикатило состояла в следующем: будучи импотентом, он не мог вступать в нормальные сексуальные отношения с женщинами (несмотря на это, он был женат и даже имел двоих детей). Почти каждая попытка полового контакта терпела неудачу, и поначалу он мог находить удовлетворение, мастурбируя и занимаясь вуайеризмом (будучи учителем средней школы, он подсматривал за детьми в туалете), а позже — убивая женщин и юношей. Всего за период с 1978 по 1992 год Чикатило убил 53 человека — женщин, девушек и юношей. Чаще всего он их закалывал, вырезал им гениталии или другие части тела (соски, языки, и т. д.), а иногда и потрошил их. Своих жертв он преимущественно встречал на железнодорожных станциях, где и уговаривал их прогуляться по лесу; именно там он их затем и убивал. Эти убийства были для него своего рода «партизанским» ритуалом. Как описывается в книге М. Кривича и О. Ольгина, «он бегал вокруг изувеченного тела, размахивая окровавленными кусками плоти и воображая себя отважным партизаном — героем одной из своих любимых книг». Некоторые исследователи полагают, что после умерщвления жертвы Чикатило ее съедал. В этот момент его сексуальные переживания, недоступные ему в других ситуациях, достигали своей кульминации. Еще одной важной особенностью было то, что он либо завязывал жертве глаза, либо просто их выкалывал. Именно эти действия указывают на психотическое состояние Чикатило. Убивая жертву, психотик преследует цель уничтожить объект а, объект, который должен быть исключен из реальности, но с которым этого на самом деле не произошло и поэтому он воплощается в постоянно присутствующем взгляде, от которого субъект не в состоянии спастись. Тот факт, что в Советском Союзе все субъекты находились под взглядом большого Другого, и повлиял на экономию влечений Чикатило. Его импотенцию можно рассматривать как ответ на эту тотальную видимость. Если Другой «все видит», удовольствие для субъекта недосягаемо, поскольку удовольствие возможно лишь в щелях, в укрытости от Другого, т. е. там, где Другой (пристальный социальный контроль) не может достать субъекта.
Совершая свои преступления, Чикатило не боялся быть пойманным, потому что, именно совершая убийство, он спасался от большого Другого. Он признавался: «Временами я чувствовал, что спрятан от людей черным колпаком, пропускающим только звуки, и этот колпак защищает меня». Импотенция Чикатило исчезала только во время совершения им акта убийства, когда цр^^ взгляд, объект а, материализованный в жертве, удалялся путем выкалывания или завязывания ее, жертвы, глаз. Объект а, воплощенный в жертве, являлся для него сублимированным объектом поклонения, поэтому он и старался буквально поглотить этот сублимированный объект, съедая части своих жертв.
Для психотика Другой (в символическом плане) не содержит никакого «недостатка» или щели. Объект а, парадоксальны й объект/«недостаток»[1], психотиком считается реально присутствующим. Поэтому в его отчаянной попытке нормализоваться своим passage a facte (переходом к действию) психотик старается «убить» объект а, воплощенный в Другом (другом человеке). Психотик переживает присутствие объекта а как невыносимое мучение; когда он выступает против объекта а, он совершает это, чтобы изгнать этот объект из реальности и заново открыть дыру в реальности, чтобы сделать эту реальность снова нормальной.
Несмотря на то что Чикатило был послушным гражданином и преданным коммунистом, он отчаянно пытался уйти от Системы, углубляясь в мечты и асоциальность. На рабочем месте он считался рассеянным, плохим сотрудником, который постоянно забывал о своих обязанностях. Поэтому он предпочитал такую работу, которая требовала бы минимального контакта с сослуживцами и при этом он мог бы часто уезжать в командировки. Важно отметить, что Чикатило никогда не наказывали за плохую работу. Коммунистическая система не : только защищала бездельников и некомпетентных работников, ей даже нужны были такие, как Чикатило: те, кто вели себя, как винтики в механизме, те, кто всегда приходили на работу, молча подчинялись правилам и не слишком утруждали себя, — именно они и были опорой Системы. Опасность, напротив, представляли те, кто старался быть заметным, кто отклонялся от нормы, либо работая слишком прилежно (пытаясь улучшить Систему), либо вовсе отказываясь работать (например, бомжи). Ненависть Чикатило к бомжам служит еще одним подтверждением его лояльности существовавшей Системе. Известно, что их отказ работать строго карался советской системой, так как считался антисоциалистической деятельностью. Кроме того, ненависть Чикатило к бродягам продиктована также желанием скрыться от вечно бдительного Другого. Парадоксально, что сам Чикатило объяснял свои убийства с помощью коммунистической идеологии. Пользуясь его излюбленной партизанской лексикой, он уподоблял своих жертв «вражескому самолету», который он должен был «подбить». В такой интерпретации его убийства являлись не преступлениями, а актами чести и героизма. Его сумасшествие заключалось не в том, что он вносил элементы правящей коммунистической идеологии в свой собственный психотический мир, а, напротив, в том, что он принимал всерьез эту правящую коммунистическую идеологию. Он моментально идентифицировался с ней, не сохраняя дистанции, которая оставила бы место для субъективности. Другими словами, ему недоставало циничной дистанции по отношению к правящей идеологии, той самой, которая была присуща любому обычному советскому гражданину и которая позволяла ему оставаться нормальным. Несмотря на то что обычный гражданин публично исполнял ритуалы, присущие коммунизму, и открыто не подвергал сомнению позицию Партии, он постоянно сохранял дистанцию. В случае Чикатило отсутствие дистанции и становится причиной его преступной деятельности. Его смертоносный passage a facte был не просто признаком сумасшествия, а скорее попыткой восстановить «недостаток» в большом Другом — символическом пространстве правящей идеологии — и посредством этого установить с ним дистанцию. Когда Чикатило был пойман, он признался в совершении убийств, подробно их описав. Сам процесс расследования доставлял ему огромное наслаждение: ведь он оказался в центре внимания. Однако во время суда, посаженный в железную клетку, он вел себя как сумасшедший. Он намекал на то, что судья хотел вступить с ним в половой контакт, говорил, что он — женщина и собирается родить, спускал штаны и демонстрировал свои гениталии, требовал украинского адвоката. Было похоже, что он надеялся убедить психиатров в своей невменяемости.
Несмотря на процедурные сложности (нарушение протокола ведения заседаний, поверхностный психиатрический отчет), суд признал Чикатило виновным и приговорил его к смертной казни. То, что он был признан вменяемым, разумеется, связано с требованием общественности его непременной казни. Так «дело Чикатило» стало первым шагом на пути к «нормализации» функционирования советских законов: закон должен получать удовлетворение от наказания преступника. Поведение Чикатило в суде напоминало игру актера; однако его безумие являлось лишь симптомом и говорило о желании отказаться от роли послушного гражданина, он демонстрировал тем самым, что в сумасшедшей системе роль сумасшедшего — единственно возможная. Раскаивался ли подсудимый в совершенных преступлениях? По всей видимости, виновным себя Чикатило не чувствовал. Как, впрочем, и прочие «рядовые» граждане, что ежедневно обманывали Систему, совершая мелкие проступки во имя улучшения условий своего существования. Однако если при обмане правительства и начальства угрызений совести они не испытывали, то неверие в Систему вызывало у них больший дискомфорт. Потому-то эпоха «застоя» и не породила общественных потрясений, что каждый чувствовал себя потенциальным врагом Системы. Подобное ощущение, в свою очередь, и породило в ответ усиление явного и скрытого партийного террора. Если описать эту ситуацию с позиций психоанализа, то можно сказать, что интроекция вины при социализме была непосредственно связана с реальным бессилием власти, способной только на угрозы. Чувство вины проистекало из-за нежелания обнаруживать «импотенцию» большого Другого; общество не хотело, чтобы сломался существующий порядок. Таким образом, при социализме именно на этом и держалась Система.
Как же стало возможным, что эпоха «застоя» сменилась периодом «революций» 1989 года? В 1989-м исчезло чувство вины, исчезло как раз в тот момент, когда общество перестало пытаться сохранить «лицо власти» и выставило напоказ партийную «импотенцию». Это разоблачение «импотенции» большого Другого возникает лишь на короткий момент во «время революций», во время пустоты, «установления насилия» (как сказал бы Беньямин), когда формируются новое государство и новые законы. Такая ситуация возникла летом 1989 года, когда тысячи восточных немцев прошли по территории Венгрии и пересекли границу с Австрией прямо на глазах у шокированных, но «страдающих импотенцией» пограничников. Или в бывшей Югославии, когда словенские коммунисты отказались подчиняться ЦК КПЮ. Или во время революции в Румынии, когда в ответ на обращение Чаушеску разгулявшиеся демонстранты отвечали издевками, и во время «бархатной революции» в Чехословакии, когда люди вышли на улицы со свечками в руках и требованиями демократии. Во всех этих случаях мы имеем дело с ситуацией, когда народ перестает бояться, что его непослушание приведет к крушению мира. Иная ситуация была во время Пражской Весны, студенческих протестов в 70-х или критики коммунистического режима интеллектуалами Praxis'a. Во время всех этих протестов вера в большого Другого все еще превалировала. Философы Praxis'a, например, хотели, чтобы Партия установила подлинный социализм. Протестующие студенты требовали более демократического и равноправного режима. Пражские демонстранты хотели большей свободы. Эти требования, таким образом, были попытками «реконструировать» режим, а не «деконструировать» его. Только в 1989 году была подготовлена почва для разгрома Системы, потому что люди отказались испытывать чувство вины за неверие в эту Систему. В этот момент не было никакого отчаянного поиска новой идентичности, было лишь стремление избавиться от старой и репрессивной. Позднее, когда возникла потребность заполнить оставшуюся после крушения социалистической идеологии пустоту, было провозглашено возвращение к национальным ценностям. Вновь заявило о своих правах государство, и начался процесс легитимации власти, вновь возродилось чувство вины. И снова понадобилось скрывать «импотенцию» большого Другого. Когда в постсоциалистическом обществе национальная принадлежность стала порождающим стержнем идентификации, национальный вопрос заменил прежнее чувство вины перед лицом тоталитарной власти — с новыми, опутывающими все вокруг фантазмами любви и ненависти.
Перевод с английского ВЕРЫ СТЕПАНОВОЙ
Примечания
- ^ В тексте — object/lack. Lack — нужда, отсутствие, недостаток. Необходимо учитывать семантическое поле, непередаваемое на русском.