ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ ГОД (1968 г.) — революционные события в Париже в мае — июне 1968 года, спровоцированные студенческим движением во главе с Кон-Бендитом и Соважо. Начавшись как движение протеста против невыносимых условий существования студенчества, оно быстро переросло в настоящую молодежную революцию. Вдохновителями революции стали известные французские интеллектуалы — философы, кинорежиссеры и писатели. В их числе Ж.-П. Сартр, Ж. Делез, Ф. Гваттари, М. Фуко, Г. Э. Дебор и др. (философы), Ж.-Л. Годар, К. Шаброль, Р. Полански и др. (кинорежиссеры), Ж. Тибодо, Ф. Соллерс, А. Роб-Грийе и др. (писатели). Главным центром волнений стал т. н. Латинский квартал, Сорбоннский университет и окрестности театра «Одеон», захваченные студентами. Сорбоннский университет стал своего рода штабом и местом бесконечных заседаний, конференций и политических совещаний. Главное и принципиальное отличие революции 68-го года заключалось в том, что фактически у восставших не было единого руководства, не было централизованной партии, осуществляющей генеральное руководство действиями (как это было во времена русской революции 1917 года). Наоборот, основной пафос восставшего студенчества заключался в протесте против всяких форм принуждения, унификации и единоначалия. Под одну крышу в Сорбонне собирались маоисты, троцкисты, анархисты, экзистенциалисты, ситуационисты и многие другие. Революция 1968 года продемонстрировала абсолютно иной модус революционной организации — совокупная коллективная воля маргинальностей, направленная в разные, порой даже противоположные стороны.

Волнения, продолжавшиеся приблизительно два месяца, привели в конечном итоге к отставке правительства де Голля, повышению заработной платы всех служащих, значительному расширению социальных льгот и глобальной демократической реформе в сфере образования и культуры (так, например, многие деятели т. н. «альтернативной культуры» смогли получить государственное финансирование своих художественных и исследовательских проектов — государственные субсидии на культуру были увеличены до 0,8% от общего валового дохода государства). Революция 1968 года — одно из самых ярких микрополитических предприятий XX века. Как в свое время Парижская коммуна стала идеалом и ориентиром для революционных партий XX века, так и 68-й год заложил основы и принципы сопротивления в XXI веке.

КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ СОБЫТИЙ: 6 мая спецподразделения парижской полиции расправились с массовой шестидесятитысячной студенческой демонстрацией. Студенты ответили возведением баррикад из перевернутых машин и других подручных средств. Баррикады были взяты штурмом. К вечеру 6 мая в больницы было доставлено 739 раненых. Студентов поддержали рабочие, и по всей Франции прокатилась волна демонстраций и забастовок. Правительство де Голля пришло в замешательство. У французских спецслужб, конечно, была информация о различных антиправительственных группировках среди студенчества, но они никогда не могли предположить, что их действия смогут найти массовую поддержку и влиять на большую политику.

13 мая вошло в историю как самое массовое негодование всего французского народа и безоговорочная поддержка студенчества — люди устали верить бесконечным обещаниям об улучшении жизни. Рабочие самых разных отраслей и профессий вышли на улицы. Париж собрал на своих улицах 1 000 000 человек. В Марселе — 50 000, в Тулузе — 40 000, в Бордо — 50 000, в Лионе — 60 000. Правительство де Голля было шокировано такой массовой поддержкой «кучки хулиганствующих студентов». В этот же день студенты заняли Сорбоннский университет — центр интеллектуальной жизни Франции. Лозунги студенчества отличались остроумием и нетрадиционностью: «Запрещено запрещать!», «Будущее станет таким, каким мы его сделаем сегодня!», «Рабочие всех стран — наслаждайтесь!», «Возможно все!», «Власть в руках воображения!» и т. д. Эти экстравагантные и экзотические идеи, как ни покажется странным на первый взгляд, привлекали простое население своей веселостью и задором. Революция 68-го года не была революцией жестоких террористов с бомбами и наганами — ее делали веселые люди. Сорбонна каждый день собирала до 5000 человек. В учебных кабинетах собирались всевозможные комитеты, были созданы отряды «службы порядка» (в основном из ветеранов Алжирской войны), которые охраняли университет от полиции и фашистов. После занятия Сорбонны почти все университеты и институты Франции были захвачены студентами. На всех демонстрациях особой активностью отличались т. н. «бешеные» — группы студентов до 400 человек во главе с Кон-Бендитом — молодежным лидером студенчества. Он да еще Соважо — лидер ЮНЕФ (профсоюзной студенческой организации) — стали бесстрашными вождями 68-го года.

19 мая к забастовке присоединились служащие банков и налоговой инспекции. Кинематографисты остановили работу Каннского фестиваля (участники — Годар и Полански буквально повисли на занавесе перед киноэкраном и сорвали показ очередного конкурсного фильма). 21 мая во Франции бастовало уже десять миллионов человек. Шесть заводов «Рено» были захвачены рабочими. На многих заводах уже развевались красные и анархистские черно-красные знамена. Лозунги рабочих были просты и понятны каждому: «Тысячу франков — не меньше, 40 часов — не больше!», «Правительство левых!», «Даешь гарантию занятости!» На этом фоне громадным диссонансом выглядела официальная Коммунистическая партия Франции, которая все время забастовки пассивно выжидала, обвиняя студентов в провокации и работе на... ЦРУ. Сталинистские лидеры коммунистической партии продолжали отрицать политический характер революции и само наличие революционной ситуации в стране.

24 мая де Голль попытался обратиться с семиминутной речью по телевизору, но работники телевидения бойкотировали его требование, и де Голль звучал только по радио — власть выпала из его рук. Де Голль фактически не контролировал ситуацию. В этом выступлении де Голль объявил референдум о форме участия французского народа в управлении страной. Этот день в очередной раз заканчивается баррикадами.

25 мая вошло в историю как «кровавая пятница». В ночь на 25 мая полиция начала штурм баррикад. В три часа ночи, после объявления министра внутренних дел, завязались бои в Латинском квартале. 800 человек было арестовано, более 1500 ранено, двое погибли (один полицейский и один студент). В это время лидеры официальных профсоюзов вышли на переговоры с правительством. Итогом этих переговоров стало увеличение зарплаты рабочих на 10%. Установленная законом минимальная заработная плата должна была увеличиться у рабочих на треть, у работников сельского хозяйства — на 56%, у продавцов — на 76%. Бастующим обещали оплатить половину дней простоя. Но подавляющее большинство бастующих не приняло эти условия, люди не верили обещаниям правительства. В конце мая Конституционный комитет Франции объявляет референдум де Голля неконституционным.

29 мая де Голль покидает Париж на вертолете, и его никто нигде не может найти. (Как потом выяснилось, де Голль улетел на совещание в немецкий город Баден-Баден, где вел переговоры с Французским экспедиционным корпусом на случай военного вмешательства.) Очередное заседание правительства отменяется. По словам очевидцев, он полностью передал Францию в руки... господа бога. Работники метро вывесили лозунг: «Де Голля — под землю!»

30 мая де Голль возвращается в Париж и организует демонстрацию своих сторонников. Демонстрация собрала под свои знамена несколько сот тысяч человек в основном из среднего класса и буржуазии. На окраины Парижа вводятся войска. На демонстрации де Голль объявляет о новых выборах. Официальные коммунисты празднуют свою еще не состоявшуюся победу. Но время для коренных преобразований и взятия власти было уже упущено. Власти в очередной раз навязали народу свою игру в «демократические выборы», правила которой всякий раз придумываются таким образом, чтобы исключить фундаментальную трансформацию государственной власти. До выборов не была допущена ни одна активная оппозиционная партия нового типа. Итоги выборов были неутешительны — победили го л листы. Французская избирательная система была специально реформирована для того, чтобы не допустить поражения на выборах. 5 миллионов французов в возрасте от 16 до 21 года не имели права принимать участие в голосовании, а именно они составляли наиболее активную человеческую массу в кампании гражданского неповиновения.

В июне началось наведение порядка силами специальных подразделений полиции. Захватывая заводы, полиция нещадно расправлялась с рабочими. После того как стало известно о гибели двоих рабочих завода «Рено», студенты вновь возводят баррикады. На этот раз их было рекордное количество — 72! В ночь на 10 июня разгорелись ожесточенные схватки на обоих берегах Сены, которые заканчиваются поражением студентов. Новая партия арестованных — 1500 человек — доставлена в тюрьмы. 14 июня полиция захватывает театр «Одеон».

16 июня — Сорбоннский университет.

27 июня — Школу изобразительных искусств.

К концу июня от бастующих были очищены все общественные пункты Парижа — почта, телеграф, все заводы.

В июле де Голль увольняет своего премьер-министра Ж. Помпиду и объявляет о новом референдуме по вопросам самоуправления и административного деления Франции. Референдум заканчивается глобальным поражением. В этом же году президентом Франции становится Жорж Помпиду. С этого момента де Голль навсегда покидает историческую сцену.

Анатолий Осмоловский

 

***

 

МЕРА ВРЕМЕНИ. Безусловно, наши глаза устроены очень экономно; в постоянном потреблении видов окружающего мира мы удостаиваем вниманием почти исключительно вещи «величественные»: сражения, гениев, большое время. Внимание оказывается сеткой с такими крупными ячейками, что захватывает и увлекает только немаленькие предметы, в то время как все эти колоссы могут существовать благодаря исключительно сцеплению мельчайших частиц, крупинок, атомов, происшедшему к тому же по счастливому совпадению, вовсе не гарантирующему повторения этой и такой случайности. Это, вероятно, справедливо и для событий внутренней, психологической жизни. Мы ждем (ибо тут начинает звучать тема времени — мы ждем, а не видим; время, а не пространство) от жизни событий незаурядных — пусть меру этой незаурядности каждый определяет сам. Хотя и эти эпохи, зоны суть множество мгновений и не более. «Более» возникает в нашем зрении, в нашем ожидании; так сама сеть нашей жизни со своими гигантскими ячейками предлагает нам масштаб внимания мы видим, мы внимательны, мы внимаем не тому, что есть, а тому, что вылавливается этой сетью. Зрение как «агрегат умозаключения» (Пруст) питается не от нашей батарейки, скорее мы лишь зрители, прикованные к этому мерцающему экрану. И наверное, в этом смысл великого романа Пруста: в изменении фокуса зрения, в тренировке умения различать на коже времени его поры — пора года и пора времени. Пруст умеет видеть не «жизнь», а «мгновение»: «В поисках утраченного времени» — бесконечное множество мгновений. Поэтому нам так трудно читать этот роман; так же кожа при ближайшем рассмотрении из гладкой и блестящей превращается в рыхлую и жирную. Кстати, первый пример такого изменения точки зрения, влекущего за собой изменения масштаба восприятия времени, — приключения Гулливера, но другим способом: уменьшением-увеличением автора-рассказчика. Вспомним, какой отталкивающе-уродливой кажется Гулливеру даже ухоженная кожа красавиц-великанш и как «медленно» идут часы Гулливера для лилипутов.

Но и у любого из нас иногда случаются такие микро-события, которые восстанавливают зияющую вне-мерность времени, микро-события, большие макровремени. Тогда они воспринимаются как вечно длящееся мгновение, циклически прокручиваемое памятью. Например. Женщина, о которой ты мечтаешь или, вернее, мечта о которой просачивается через настойчивые призывы разума «и не мечтай», — эта женщина вдруг берет тебя за руку, чтобы посмотреть на часы на твоем запястье, соединяя тем самым два мгновения: мгновение случайности, памяти и мгновение касания. Касание, которое вызывает катастрофические последствия в каком бы то ни было постоянстве твоего мира, ибо та, с которой можно было только «сополагаться», связывать себя по принципу не-физического, воображаемого сопоставления, вторгается в сжатую, но гарантировавшую хоть какое-нибудь равновесие последовательность. И это мгновение снова и снова переживается, обрастает подробностями своего существования, как снежный ком катится с горы твоей памяти, и от того, чтобы стать событием великим (уже не ускользающим в ячейку сети, уже видимым, очевидным), его удерживает только одно: однажды ты видишь, что точно таким же движением она касается запястья другого... И ты понимаешь: то, что стало событием в силу то ли внезапно обострившегося зрения, то ли по причине опьянения иной — ее — мерой времени, то движение, совершенное ею, стало возможным исключительно из-за вне-мерности этого движения времени ее жизни и ее масштабу. Поэтому это движение руки невидимо, неведомо ей, в ее времени такого мгновения просто не было. Никакое напряжение памяти не позволит ей вспомнить, ее жизнь — это череда совсем других событий, независимых от твоей жизни. И ты до сих пор видишь ее только потому, что движешься параллельным, непересекающимся курсом, и стоит только чему-то бесконечно хрупкому поколебаться, как через мгновение пересечения (мгновение касания рук) она навсегда исчезнет из твоего мира, твоей последовательности событий, из мира, очерченного твоей секундной стрелкой.

Владислав Софронов

 

***

 

ЭФФЕКТ СМЫСЛА. Df: Эффект смысла — это значение, отсутствующее в момент, следующий за его возникновением.

Взятый в своей самодостаточности, отдельный эффект является, как и значение, результатом столкновения двух смысловых интересов: смысла в себе (смысла как такового) и смысла для культуры — т. е. предоставившего свои семантические возможности в распоряжение подвижной, текучей культурной реальности, использующей их в своих интересах. С этой точки зрения, статус «эффекта смысла» синонимичен статусу «значения», однако они расположены по разные стороны пространств — временного слома, на котором культура открыла для себя, «обнаружила» собственное «настоящее». Механизм возникновения такого эффекта рассчитан на взаимодействие смысла с новым, т. е. непрерывно изменяющимся контекстом, и таким образом он может стать источником новых эффектов, бесследно поглощающих все предыдущие. Речь не идет о семантическом поглощении, лежащем в основе любой традиции и связанном с появлением временной последовательности смысловых превращений. Это — поглощение места, которое тем или иным эффектом занимается в культуре и уже в следующий момент настоящего принадлежит другому эффекту. В логике культуры смысловой эффект сменил отработанный механизм значения как инварианта любых отношений между старым и новым. Обладая несомненными накопительными качествами, процесс истории достиг такой точки в культуре, где новая интерпретация оказывается выдержкой из традиции, а последняя, таким образом, становится источником новизны. Тавтологичность старого и нового означает наступление эпохи, когда груз чистых значений, обладающих аутентичностью и оригинальностью для своего времени, оказывается неподъемным для современности.

Река традиции вышла из берегов и заполнила не принадлежавшие ей никогда сферы культурной реальности: не успев возникнуть, событие оказывается очерченным границами уже известного. Абсолютное проникновение традиции во все поры культурной действительности вызвало разрушение «института значения», который был результатом сбалансированного синтеза исторического смысла с культурным контекстом. Присутствие смысла через производство эффекта стало своего рода реакцией на избыток традиции. «Выйдя из берегов», она положила начало процессу избавления от нее. Механизм создания эффекта как способ инсталляции смысла в новой культурной ситуации обеспечивает его исключительность (и неповторимость) во времени наиболее простым и непривычным способом: исключением из схемы его существования времени как такового. Эффект — понятие вневременное и потому, что его возникновение происходит вне времени и не имеет временного адреса в хронологической последовательности. Адресная определенность и временность эффекта заключена в рамки «настоящего», знать ее — означает знать об отсутствии его во всех других точках временной длительности культуры и таким образом заключить его во власть собственного отсутствия в культуре как таковой. Эффект смысла — чистый знак присутствия — является достаточным для того, чтобы событие в культуре состоялось, и призрачность, фантазматичность его на шкале постоянных культурных ценностей и значений является не более чем следствием «модернистского мифа» о возможности и значимости такого постоянства.

Нелли Бекус