...4

Почему все липкое, мясистое, дряблое, студенистое, влажное вызывает у нас столь повышенную чувствительность? Неоднократно я уже пытался дать ответ на этот вопрос. Но ни разу ответ мой не был исчерпывающим. И все же решусь еще один раз предложить некоторые соображения по этому поводу... Липкость и мясистость легко ассоциируются с нашей телесностью, с ее плотью, с ее дрябло-влажными органами, с текучестью крови, с выделениями и веществами, что протекают по нашему организму, из которого они в конечном счете исторгаются — например экскрементами, менструальной кровью, мочой, спермой, потом, рвотой и т. п. Можно вспомнить о поглощенной пище, переваренной, переработанной, смешавшейся со слюной, недоусвоенной или усвоенной полностью. Влага окутывает нас даже в момент появления на свет. Все это у человека с нормальной чувствительностью вызывает брезгливость. Все что ни есть первосуть органического бытия воспринимается нами с особой интенсивностью, но в то же самое время вызывает реакцию отвращения. Оно соприкасается с пределом восприятия и отторгается. Только медик, мясник, охотник, крестьянин, повар, домохозяйка, художник — каждый по своему — способен естественно соприкасаться с перечисленными веществами.

Часто агрессия, рана, нанесенная другому существу, убийство приводят нас в прямое соприкосновение с внутренностями плотской телесности. Кровь брызжет и изливается, сырое мясо, вскрытое раной, становится зримым. Только убив животное, нам открываются его мясо и кровь. Только выпотрошив его, мы соприкасаемся с его слизисто-студенистыми органами и жидкостями. Красный — это один из самых интенсивных цветов, он обладает повышенными сигнальными свойствами, он оказывает «шоковое» воздействие на нашу психофизическую конституцию. Каждый раз, когда наносится рана, когда жизнь подвергается риску, — появляется кровь интенсивно-красного цвета. Может быть, красный — цвет крови — и воспринимается нами столь прекрасным и интенсивным, что он связан с агрессией и угрозой существованию. В архаические времена охотник полностью отдавался интенсивному переживанию своей хищной жажды убийства; для него оно было связано с выживанием и насыщением до сладострастной сытости. Для примитивного человека видеть, ощупывать и прикасаться к влажным внутренностям жертвы означало естественное и чувственное отождествление с жертвой, что врожденно присуще любому жаждущему убийства хищнику. Глубоко присуще оно и нам, хотя для нас (необходимое) убиение и поедание братьев наших меньших глубоко травматично. Стремление к стерильности, что препятствует современному человеку воспринимать влажное и липкое, есть не что иное, как синоним страха распада и смерти, страха раскрыть в себе глубоко укорененную в нас жажду охотиться и убивать. В той же мере присущ нам и страх признания, что, каждый раз поедая мясо, мы косвенно, того не осознавая, отдаем дань нашей мании убивать. Избегая страшащего нас признания, мы держим для этого на окраинах общества мясников, совершающих убийство за нас. Мясо поставляется нам отобранным и упакованным — оно становится неузнаваемым, так, чтобы изгнать из нашего сознания мысль, что животные лишаются жизни во имя нашего пропитания. Запрет на убийство — мы следуем этому табу лишь чисто внешне, ведь убийство свершается каждый день. Но мы не пачкаем об это свои руки. Страх быть убитыми и тайная жажда убийства столь в нас сильны, что парализуют, как только мы видим нечто липкое-влажное. Мы всеми силами пытаемся избежать зрительного контакта с влажным-органическим-телесным. Липкое-влажное из нашей утробы переносит нас в царство смерти. Но именно чувственная интенсивность, с какой мы воспринимаем все липкое-влажное, пробуждает в нас исходно бессознательные повадки хищника и наше бессознательное желание убивать. Мы самые сильные хищники и убийцы, ненасытные и безжалостные. Осознание этого — составная часть трагической реальности нашего существования. Даже наша культура — это культура охотников. Все наши мифы так или иначе исходят из травмы жертвенности и убийства.

5.

Было бы неверным расценивать мои рассуждения о присущей нам хищной жажде убийства как его оправдание, как его восхваление, как призыв совершать его во имя удовлетворения этой столь глубоко укоренившейся в нас потребности. Убийство нужно принимать за то, что оно есть — за трагическую данность нашего бытия. Как трагическое стечение обстоятельств мы должны принять, что убийство неотторжимо от нашего жизненного становления, оно вменено нам актом творения. Вегетарианское воздержание — не выход, оно отторгает нас от наших первородных и созидательных сил. Воздержание не для нас, не для нашего рода.

Нужно перестать подавлять в себе жажду убийства, ее надо признать за реальность. Потребность в интенсивности, которой сопровождается акт убийства, должна быть вытеснена основополагающе интенсивным существованием, воплощенной высокой чувственностью и максимально интенсивной любовью к сущему через акт экстатического и опьяняющего зрения — вкушать, обонять, слышать, соприкасаться. Надо приобщиться к интенсивной и опьяняющей форме проживания бытия, к состоянию любви, свободному от репрессированных, невысказанных, архаических потребностей.

6.

В моих акциях столь присущие нам инстинкты хищника становятся зримыми. Они низводят нас к психофизическим глубинам. Лишь отбросив преграды, воздвигнутые отвращением, что не позволяют нам вспомнить нашу хищную сущность, лишь тогда мы отдаем себе отчет, насколько важны мясо и кровь для аналитического театра, который устремлен к воссозданию трагической реальности нашей человеческой сущности. Трагическое не понимается здесь как отчаяние и смирение с судьбой; трагическое — это смерть в созидании. Низвержение и преображение через смерть должны осуществляться так, чтобы рождалось сознание, полное ясности, чтобы рождалось существо экстатическое и полное счастливого видения. Трагическое подвергается снятию через глубокое и перманентное принятие витального.

7.

Художников, наделенных способностью интенсивно переживать эстетические феномены по ту сторону добра и зла, влечет к себе все что ни есть мясистое-липкое-влажное. Художников привлекает возможность бросить вызов нашей чувственности.

Они открывают «прекрасное», переступая преграды, воздвигнутые отвращением. Я имею в виду художников Возрождения, которые, невзирая на риск, занимались расчленением трупов, Рембрандта, что рисовал анатомические разрезы и говяжьи туши на бойне, как и прочих голландцев, воссоздававших в своих натюрмортах выпотрошенные туши, живую рыбу, влажные куски мяса и дары моря. Мне вспоминается и Делакруа, имевший привычку посещать по утрам бойню, чтобы насладиться царствующим там красочным великолепием. Этот интерес художников к мотивам животных туш и их внутренностям дошел до нашего времени — до Ловиса Коринта, Оскара Кокошки, Хайма Сутина, Фрэнсиса Бэкона и до сюрреалистов. Уместно вспомнить, что в основе всей традиции христианской живописи пребывает история страстей и смерти Бога, жертвенно предлагающего нам пить кровь свою и есть плоть свою. Подобные же мотивы мы встречаем в поэзии начиная с Гомера, в греческой трагедии вплоть до современных авторов.

8.

Впервые непосредственную и чувственную радость цветового пигмента, текучести краски, пастозности мазка, не прибегая к изобразительности, открыла информальная живопись. Так был сделан первый шаг к моему театру. Отправляясь от чувственной интенсивности цвета, рождаемой пигментом и текучестью краски, я развил живопись действия, способную удовлетворить потребность в чувственном интенсивном зрительном восприятии. Я нанес красное на горизонтальные неровные поверхности. Я предался экстатическому созерцанию в надежде на обретение зрительного восприятия, не скованного цивилизацией, тотального и чувственного. Этот живописный акт я называю «аберрацией». Подавленные энергии должны были расцвести и прийти к самоосознанию через отождествление. Вскоре живописная поверхность оказалась преодоленной и превзойденной. Порождаемое живописью возбуждение требовало опыта все более интенсивного и чувственного. Мякоть раздавленных фруктов, размазанный яичный желток, сырое и влажное мясо, кровь: в художественных акциях стали использоваться овечьи туши, оставив живописную поверхность, работы стали делаться в реальном пространстве. Овечья туша, вскрытая, выпотрошенная, залитая кровью, освобождается от внутренностей, пропитанных кровью, животворящим красным светоносным цветом; внутренности, полновесные, наполненные экскрементами, ощупываются и срываются с туши. Процесс живописи действия подобен театру, драматическому зрелищу. Завершением этого дионисийского действа является разрывание овцы — садо-мазохистский акт, обладающий глубинными смыслами. Мифологическое разрывание тела Диониса воспроизводится в ритуале разрывания овцы. В формах театрального драматического события проявляется подавленное желание возможного и интенсивного проявления жизни, в котором сочетается жажда воспроизводста и жажда убийства. Наружу прорывается невыраженная страсть к убийству, прорывается свободно и становится осознанной. Живопись театра О. М. — это ритуал инициации нового театра, делающего зримым зло, что коренится на дне нашего существа, — то, что осталось непрочувствованным, что осталось непережитым. Драматическая катастрофа подводит интенсивность нашего существа к разрешению. Наши подавленные позывы прорываются бурно и экстатически, они разрешаются в садомазохистских эксцессах (излишек преображается в аннигиляцию смерти); прорываются (ранее сдержанные) потоки витальности, что переполняют нас лишь в минуты наивысшего счастья (когда они не опасны, не разрушительны), что опосредуют жизнь и смерть, что воплощают собой неизбывное претворение жизни. Вновь: позывы к убийству и жажда любви совмещаются. Так проявляется воплощение, метаболизм. Смерть, воплощаясь, взаимопроникает с жизнью. Палач и жертва становятся суть едины. Жизнь и смерть суть поток сладострастной метаморфозы; прорываются и раскрепощаются силы, что превыше нас и которые, куда они ни проникнут, порождают существование, интенсивность которого, как кажется, выходит из подчинения законам жизни и смерти. Зримым становится существование, что претворяет индивидуальное состояние в непрестанном становлении. Вселенная разверзается в нас. Взрыв, что пребывает по ту сторону обыденной, серенькой, ленивой повседневности, прорывает в нас невиданный всплеск энергии. Излишек энергии уcтремляется к разрушению, притягивая смерть, устремляясь к новому бытию...

9.

Ко всему тому, что обсуждалось выше, самое прямое отношение имеет зрение; ведь через интенсивное зрительное освоение окружающей нас действительности мы совершаем акт приятия мира, через это мы приобщаемся к глубинам бытия. Надо сделать попытку отстраниться от трагического смысла свершающейся драмы и постараться воспринимать лишь эстетический смысл происходящего. То, что мы видим, — это лишь красота, и она проникает в наши потаенные глубины. С животного сдирают шкуру: какое великолепие. Цветущая плоть, мягкие розовые мускулы, влажно-теплые, переливающиеся перламутром; горячая кровь, возбуждающе пунцовая, живая, пронзительная, брызжет и стекает по белым тканям. Тело животного подвешивается. Наточенными ножами срезаются мускулы, средоточия интенсивности. Потрошится бутон, обрывается плоть цвета чайной розы. Плоть цвета чайной розы подобна желтку, эта субстанция похожа на цветочную пыльцу медового цвета. Раскрывается мешковина желудка. Кишки подрагивают — теплые, благоухающие, студенистые; подрагивают мускулы, обнаженные и влажные, как бы смоченные лимонным соком. Они нервно подергиваются, гвоздичного цвета. От нежного оттенка розового, подобно женскому нижнему белью, до синего, фиолетового и цикламена, вплоть до оттенков зеленого — все есть в этом букете — в мясе. Когда забитого быка вздергивают на крюк, внутренности, полные экскрементов, дряблые-влажные, падают на землю, мясо легких, влажное и светлое, киноварное, полное воздуха, накачанное артериальной кровью, отрывается от тела. Как будто из разверзшейся туши пали на землю тяжелые жернова мясистых лепестков тюльпанов, гладиолусов и роз. С мясом и потрохами падают на землю все цвета цветов, они излучают свое сияние из глубины материи. Тот, кому доводится созерцать это зрелище, приобщается к самым глубинам сущего. Сущность субстанции является нам в ее метаморфозе, в ее становлении и преображении. Видеть наши внутренние органы: легкие, сердце, почки, печень, желудок, кишки, венозную систему и животворящую лимфу — зрелище это просто прекрасно. Именно цвет раскрывает нам великолепие внутренних органов, хотя обычно они скрыты от глаз. То же происходит и с глубоководными рыбами, населяющими темные глубины моря, но наделенными при этом великолепной расцветкой. Может быть, цвета имеют иное предназначение, которое не сводится к факту их чистой видимости? Театр О. М. — это праздник для глаз. Пиршество — это символический акт единения... все наслаждаются, потребляют и посвящают трапезу. А чем еще является трапеза, как не посвящением? Любое интеллектуальное наслаждение может быть выражено через еду. Дружба есть не что иное, как поглощение, испитие близкого тебе человека. Такова уж привычка замещать тело — духом, а по случаю поминального пиршества по умершему другу — радоваться каждому куску, замещая им его плоть, и каждому глотку, замещая им его кровь. Размягченному духу нашего времени все это представляется варварством — кто бы признался, что помышляет о свежей и о дурной крови и о плоти?.. Неужели действительно плоть и кровь столь отвратительны и непотребны? На самом деле кровь и плоть благороднее, чем золото и алмазы, и не далеки те дни, когда восторжествует возвышенное понимание органического тела/ Кто знает, насколько благородна кровь? Именно то, что отталкивает нас в образующих тело органических частях, и должно указать нам на их благородство. Мы вздрагиваем перед ними, как пред привидениями, и созерцаем их с детским ужасом, как некий загадочный мир, который на самом деле должен быть нам знакомым испокон века.

Но вернемся к поминальному пиршеству: как нам приходит мысль, что близкий нам человек суть существо, плоть которого — хлеб, а кровь которого — вино? И все-таки в воплощении есть нечто трагическое, оно завершается умерщвлением воплощенного. Метаболизм безжалостно жесток через наше посредство. Убийство Бога связано с фактом, что плоть его должна быть съедена, ведь согласно мифу только через воплощение осуществляется наше воскрешение. Наша смерть — это воплощение в мире и во Вселенной, в сущем, что нас окружает; наши чувства — в полноте действия, различимые и ведомые мыслью, что ведут нас по жизни, наши чувства — в созидании, в нашем мистическом событии с миром. Они ведут нас к воплощению в мире так, что наш мир, внутренний и внешний, становится физическим единством. В этом и заключается грандиозность всеобщего пира, святость празднества евхаристии, на котором Бог, символ всего сущего, который для верующего первоначально суть внешнее, предлагает свое тело для воплощения так, чтобы мир внешний и наряду с ним высшее существо могли бы проникнуть в душу верующего, который в свою очередь возносится к Богу в созидании.

Предаваться зрению и в первую очередь правильно употреблять наши чувства означает желание воплотить мир внешний. Возжелаем же воплотить тело внешнего мира (в самом подлинном смысле этого слова) и не ограничивать себя функционированием в пространстве и времени без правды в деянии, без радости при принятии пищи.

Перевод ВИКТОРА МИЗИАНО