Первый в мире крематорий был построен в Милане в 1876 году. Первым сожженным в нем был шевалье Келлер, щедро финансировавший изучения проблем кремации. Потом крематории строились в США и Англии, Швеции и Франции, Японии и даже в Австралии. Общества филантропов, желавших после смерти быть преданными огню, открывались в Париже и Нью-Йорке, Лондоне и Стокгольме, Генуе и Праге. Но лидерами в этой области по праву считались немцы. Гвидо Бартель назвал Германию «классической страной кремации». В путеводителе по выставке, открывшейся в 1924 году в Институте социальной гигиены в Москве, он писал: «Дело в том, что лучшая постановка крематорного хозяйства и кремационного дела — в Германии, лучшие крематории — германские, лучшие системы кремационных печей — немецкие, лучшие, активные, остроумно сконструированные и вполне отвечающие своей цели и назначению ферейны (так называемые «Feuerbestattungs Ferein'ы») — немецкие, лучшая литература по самым разнообразным вопросам, связанным с кремацией, — немецкая, лучшие борцы за пропаганду этой идеи — немцы»^[1].

В России идея строительства крематориев обсуждалась задолго до революции. Введение кремации казалось решением проблемы переполнения кладбищ, вызывающих эпидемии, удешевления похорон. Вопрос о кремации обсуждался не только на медицинских конгрессах, но и в Государственной Думе^[2]. Дело дошло до подготовки законопроекта о кремации, который, впрочем, не получил хода из-за жесткой позиции Синода. После национализации кладбищ (Декрет СНК от 7 декабря 1918 года «О кладбищах и похоронах»), закрытия части из них (обсуждался вопрос об уничтожении всех кладбищ и создании на их месте «чрезвычайно полезных для трудящегося населения города общественных садов») кремация получила государственную поддержку.

Характерно, что в декрете говорилось о передаче «кладбищ, крематориев и моргов» в ведение совдепов, хотя крематории еще только собирались строить. Первое «опытное сожжение» красноармейца Малышева, 19 лет от роду, состоялось 14 декабря 1920 года в регенеративной печи «Металлург» в здании бывших бань на 14-й линии Васильевского острова. В соответствии с актом № 1, подписанным членами Постоянной Комиссии по постройке 1-го Государственного Крематориума и Морга, процесс сожжения занял 2 часа 18 минут^[3].

«Крематорий здравомыслия. Мезонин поэзии» — так назывался поэтический сборник, опубликованный незадолго до начала первой мировой войны^[4]. Обживавшие «мезонин поэзии» художники эпатировали обывателей призывами к разрыву с прошлым, уничтожению всех его следов. Крематорий как нельзя более соответствовал их садистской агрессии. Несмотря на то что печи для сжигания человеческих трупов уже коптили небо многих европейских городов, не вызывая ни изумления, ни ужаса, в России слово «крематорий» звучало, как выстрел, точнее, пугающе скрежетало множеством согласных.

Пространство — гласных,
Гласных — время!
Бесцветность общая и вдруг
Согласный звук, горящий муж —
Цветного бремения темя!
...Согласный звук — обсеменитель,
Носитель смыслов, живость дня...
Давид Бурлюк^[5]

В крематории закаляли нервы футуристы. Мы креаторы. Нами уже основан «Креаторий биокосмистов». Для невежественных мозгов звучит, как крематорий, — и они, пожалуй, правы. Нам действительно необходимо сжечь слишком многое, если не все», — писал Александр Святогор в манифесте биокосмистов^[6]. Оптимизация процесса наводила на мысль о безотказном механизме, перемалывающем останки. «Сжегши мертвеца, получаем 1 грамм порошку, следовательно, на одной аптечной полке может поместиться тысячи кладбищ» (К. Малевич)^[7].

Слово «крематорий» рождало у «невежественных» смешанные чувства. У Ильфа и Петрова в «Золотом теленке» строительство крематория с «помещением для гробовых урн» вызывает воодушевление граждан, а идея огненного погребения нравится настолько, что шутки на эту тему вызывают» всеобщее одобрение^[8]. В их ранее опубликованном в журнале «Чудак» рассказе полуторавековой старик Керасинов, современник Александрам Благословенного, радостно извещает профессора о том, что ему порал в «наш советский крематорий». И далее — «В наш-то колумбарий! — Потом подумал и добавил: — И планетарий!»^[9]. Слово «крематорий» веселит граждан, они получают ни с чем не сравнимое удовольствие от одного его произнесения, оно пугает и притягивает, как пугал и притягивал весь новояз, вводимый тогда в широкое употребление.

В целом ряде текстов, посвященных строительству крематориев, мы встречаем слово «остроумно». В книге Гвидо Бартеля «Огненное погребние» это «лучшие, активные, остроумно сконструированные и вполне ЗйИИ отвечающие своей цели и назначению ферейны», в статье, посвященной открытию московского крематория, это относится к фирме «Топф» из Эрфурта, которая «очень остроумно устроила приспособление, позволяющее использовать отходящие газы кремационных печей в целях отопления самого здания», а в книге Н. Шебуева «Москва безбожная» о транспортировке трупов — «особенно остроумно устроен лифт, поднимающий из морга гроб с покойником для обряда прощания и затем медленно опускающий его вниз и плавно вдвигающий в жерло печи». На карикатуре К. Ротова, помещенной в журнале «Крокодил» («Конвейер»), показан принцип действия столовой, объединенной с крематорием, где посетители попадают сначала в трапезную, потом в приемный покой, а затем в печь, совмещенную с плитой на кухне^[10].

Крематорий веселит, занимателен механизм, способный преобразовывать материю, ее трансформировать^[11]. Не случайно появление близких по звучанию слов, относящихся к космическим сферам — «планетарий» или к будущему — «москварий». Под «москварий» — «контрольный макет» социалистической перестройки Москвы, где с помощью машин времени советские экскурсанты и заграничные туристы «совершали полет в будущее и прошлое», — хотели оборудовать церковь Большого Вознесения^[12], для крематория выбрали церковь Серафима Саровского и Анны Кашинской на новом кладбище Донского монастыря в Москве, имеющую «глубокие и уместительные подвалы» (до этого было предложение устроить его в недостроенном, но «прекрасном по архитектуре» Миусском соборе, а в Ленинграде — в Троицком соборе, возведенном по проекту В. П. Стасова)^[13]. В европейской архитектуре первые крематории были, действительно, похожи на храмовые комплексы, но в России речь шла о замещении кладбищ, об уничтожении религии, и это изменение функции сооружений свидетельствовало об энергии масс^[14]. Крематорий казался объектом, демонстрирующим достижения цивилизации, ее силу, ее мощь, ее бескомпромиссность. Доктор И. В. Стоклицкий назвал кремацию «могучим тараном для разрушения вековых предрассудков, снимая весь покров таинственности с того, что является естественным завершением для всего органического, живущего на земле»^[15]. У Андрея Платонова в «Эфирном тракте» есть описание Дома воспоминаний в Серебряном Бору возле крематория, где должны храниться урны с пеплом. Это сооружение «нежного архитектурного стиля» напоминает сфероид, «образ космического тела» с телескопической колонной — «в знак и угрозу мрачному стихийному миру, отнимающему живых у живущих, любимых от любящих, — в надежду, что мертвые будут отняты от вселенной силой восходящей науки, воскрешены и возвратятся к живым». Над входом в Дом воспоминаний сделана надпись: «Вспоминая с нежностью, но без страдания: наука воскресит мертвых и утешит твое сердце». Крематорий для Платонова — часть ландшафта города будущего, населенного современными сооружениями. Значение воображаемого Дома воспоминаний можно сравнить с «общепролетарским домом» в «Котловане», строительству которого отдают последние силы коммунары. Примечательно, что проект крематория, созданный архитектором И. А. Фоминым в 1919 году, имел девиз «К небу». По мысли автора, «душа сожженного человека через башню возносится к небу»^[16]. Когда эта башня вызвала возражения жюри, Фомин, проявив беспринципность, «как это ни странно для человека науки и искусства», отказался от своей идеи. Б. Каплун^[17], сообщивший об этом Исполкому Петросовета, заметил, что он сделал это «из-за мелкого тщеславия, из-за узкого желания постройки 1-го крематориума». Проводивший заседание Г. Зиновьев предложил прямо голосовать, «в каком крематории вы предпочитаете быть сожженными»^[18]. Проект «беспринципного архитектора» был отвергнут. Что, впрочем, не помешало Фомину вновь напомнить о себе спустя короткое время и получить поддержку со стороны коллег, высоко оценивших его творчество. Архивные документы раскрывают нам еще одну сторону строительства крематориев. Дело в том, что и места у него нет. Сначала крематорий хотели устроить на патронном заводе у Финляндского вокзала. Там была печь Германсена, позволяющая сжигать до 150 трупов в сутки, удобное хранилище, к заводу подходил трамвай. Потом решено было строить на участке Александро-Невской лавры, по соседству с духовной семинарией. Место было выбрано «на возвышенности, обсаженное большими деревьями, связанное хорошими путями сообщения с городом, удобное для подвозки строительных материалов по каналу, расположенное вблизи достаточного для постройки количества воды». В конце концов под крематорий решили приспособить бани на 14-й линии Васильевского острова на набережной реки Смоленки (он проработал лишь несколько месяцев). Не получилось на патронном заводе, не получилось в лавре, не получается и в банях. Не получилось на Волковом и Митрофаньевском кладбищах. Но объявляются конкурсы, архитекторы беспрестанно создают различные проекты, работают именитые и безвестные, профессора и студенты. Н. Радлову принадлежит карикатура, изображающая «походный крематорий», ибо крематорий всеми обсуждался, но никак не мог найти себе места в петербургском пространстве.

Новая жизнь вызывала необходимость утилизации старой жизни, поэтому идеологический смысл в этой чисто технической задаче присутствовал. Постепенно он ослабевал, и в конце тридцатых годов, когда в Германии идея «нового порядка», очищения мира через очищение расы дала новый импульс кремационному движению, обслуживавшему фашистскую идеологию, — в это время в России интерес к этой проблематике снизился, хотя попытки «взять верный тон в нахождении архитектурного образа советского крематория» предпринимались неоднократно и, в частности, при проектировании второго крематория, намеченного к осуществлению в 1940 году в Останкине, недалеко от Парка культуры и отдыха им. Дзержинского. В Советской России проще было мостить человеческими костями дороги, закатывая в землю человеческую массу, чем тратить деньги на строительство машин для уничтожени я. Немецкие инженеры были явными лидерами, и соперничать с ними в этой области было практически невозможно. Советские проекты не были столь «изобретательны», зато вполне соответствовали социалистическим реалиям и мечтам. В архиве ГПБ сохранился рисунок А. С. Никольского, где крематорий соседствует с «уборной у Нахимсоновской Божией Матери» с «парикмахерской на хозрасчете» и «жилым комбинатом для рабочих»^[19]. Символично объединение на одном листе трех объектов — крематория, туалета с парикмахерской, жилкомбината. Их структура определяется поисками рациональных решений, которые занимали многих современников Никольского. Отсюда его желание решить план дома-коммуны (1928) в форме круга — «попробовать подсчитать очевидно: экономичней и нет углов». Идея отдельных ячеек, расположенных в строгом порядке, одинаково подходила как к колумбарию, заполненному урнами с прахом, так и жилому дому.

Метафизическая сторона человеческого бытия никого не привлекала, остался человек как биологический вид, подверженный законам уничтожения. Техническая сторона уничтожения вызывала любопытство как лишнее доказательство элементарности жизнеустройства. Посещение крематория становилось модным развлечением. Не случайно описание таких посещений сохранилось сразу в двух мемуарах — К. Чуковского и Ю. Анненкова. Эти описания отмечены такими любопытными подробностями, что с ними стоит ознакомиться. Анненков рассказывает об «одном трагическом дне», когда Каплун пригласил его, Гумилева и какую-то девушку наблюдать пробное сожжение в крематории. В морозные сумерки 1919 года (скорее всего год спустя, в 1920 г.) они собрались в обширном кабинете Каплуна на площади Зимнего дворца. «Комната была загромождена всякого рода замочными отмычками, отвертками, ножами, кинжалами, револьверами и иными таинственными орудиями грабежей, взломов и убийств, предметами, которые Каплун старательно собирал для будущего петербургского «музея преступности». В одном углу были сложены винтовки и даже пулемет». Девушка грелась у камина, где «пылали березовые дрова», у ног лежал «полицейский пес», разговоры шли о Киплинге, Уитмене, Эдгаре По. Вызвали машину и отправились в крематорий. По предложению Каплуна выбор трупа для пробного сожжения был предоставлен даме. «Девушка кинула на нас взгляд, полный ужаса, и, сделав несколько робких шагов среди трупов, указала на одного из них (ее рука была, помню, в черной перчатке).

— Бедная, — шепнул мне Гумилев, — этот вечер ей будет, наверное, долго сниться». «На возвратном пути, — пишет Анненков, — девушка неожиданно разрыдалась. Гумилев нежно гладил ладонью ее щеки и бормотал: — Забудьте, забудьте, забудьте...»^[20].

О том, как совершалось само сожжение, более красноречиво описано К. Чуковским. Действие происходит в начале января 1921 года, сразу в Новый год. Встреча с Каплуном состоялась у неких Белицких. Там была балерина Спесивцева, жена Каплуна и сам Каплун «в желтых сапогах — очень милый». «Не поехать ли в крематорий? — сказал он, как прежде говорили: «Не поехать ли в «Кюба» или в «Виллу Родэ»? — А покойники есть? — спросил кто-то. — Сейчас узнаю. — Созвонились с крематорием, и оказалось, что, на наше счастье, есть девять покойников. — Едем! — крикнул Каплун (...) Каплун ехал туда, как в театр, и с аппетитом стал водить нас по этим исковерканным залам (...) К досаде пикникующего комиссара, печь оказалась не в порядке: соскочила какая-то гайка (...) Мы смеемся, никакого пиетета.

Торжественности ни малейшей (...) В самом деле: что за церемонии! У меня все время было чувство, что церемоний вообще никаких не осталось, все начистоту, откровенно (...) Печь была советская, инженеры были советские, покойники были советские — все в разладе, кое-как, еле-еле. Печь была холодная, комиссар торопился уехать (...) Наконец, молодой строитель печи крикнул: — Накладывай! — похоронщики в белых балахонах схватились за огромные железные щипцы, висящие с потолка на цепи, и, неуклюже ворочая ими и чуть не съездив по физиономиям всех присутствующих, возложили на них вихляющий гроб и сунули в печь, разобрав предварительно кирпичи у заслонки. Смеющийся Грачев очутился в огне. Сквозь отверстие было видно, как горит его гроб — медленно (печь совсем холодная), как весело и гостеприимно встретило его пламя. Пустили газу — и дело пошло еще веселее. Комиссар был вполне доволен: особенно понравилось всем, что из гроба вдруг высунулась рука мертвеца и поднялась вверх — «Рука! Рука! Смотрите, рука!» (...) «Горит мозг!» — сказал архитектор (...) Мы по очереди заглядывали в щелочку и с аппетитом говорили друг другу: «раскололся череп», «загорелись легкие», вежливо уступая дамам первое место (...) Инженер рассказывал, что его дети играют в крематорий. Стул — это печь, девочка — покойник. А мальчик подлетит к печи и бубубу! — это — Каплун, который мчится на автомобиле (...) Сейчас шофер звонил по телефону, просил сообщить, что он запоздает, так к(а)к он по дороге раздавил женщину. — Опять?» Представленные тексты насыщены деталями, связанными не только со смертью, но и с насилием — «исковерканные залы», «огромные железные щипцы, висящие с потолка на цепи», «вихляющий гроб», «соскочившая гайка», «расколотый череп», «горящие легкие», «мерседес», который постоянно кого-то давит. В обоих текстах присутствуют женщины. Им предоставляют право выбора покойника, им уступают место для наблюдения над процедурой кремации, они действительно способны оценить происходящее, это жертвоприношение со множеством эффектов, вызывающих страх. В повести М. Иринина «Теория беззащитности» герой любуется огнем печи, обнимает ее «как невесту». Она спасает его от смерти («горящая печь сообщила комнате силу тепла»), но становится и знаком смерти («трупом чернеет моя печь»). В дьявольской круговерти она обретает разный смысл, но место ее неизменно. Усилия, направленные на поддержание жизни, сопоставимы с усилиями, направленными на уничтожение ее следов. Характерны программы первых советских архитектурных конкурсов, связанных с созданием монументов очищения, праздника и уничтожения, то есть бань, дворцов и крематориев. Конкурсы на лучший проект районных терм не дали конечного продукта. Конкурс на проект «пролетарских дворцов» — сначала Дворца Рабочих (на Петергофской дороге в Петрограде), потом Дворца Труда (в Охотном ряду в Москве) и, наконец, Дворца Советов (на месте храма Христа Спасителя) — завершился «бумажным результатом», не был построен ни один из них. Конкурсы по крематорию были также напрасны. Как будто на пути воплощения проекта появлялась сама смерть. И эта фатальная незавершенность архитектурного усилия, не дающего никакого результата, превращающегося в не более чем знак, уже таила в себе мистериальное начало того, к чему приходит архитектурная мысль, которая вместо уничтожения дает пантеон вечного сохранения, консервации смерти, каким является мавзолей.

Сегодня мы в канун печали
Культсмычку крепче закрепим
Пусть будет траур нашей сталью
А ты наш вождь спокойно спи^[21].

За Мавзолеем уснувшего вождя устроили кладбище, а затем и колумбарий в Кремлевской стене. Ансамбль завершился устройством «вечного огня» в Александровском саду. Это был триумф смерти через мистерию, получивший воплощение в самом центре России: Мавзолей с телом, кладбище с гробами и колумбарий с урнами плюс «вечный огонь» в память неизвестного солдата. Советская архитектура пыталась сделать обитаемым, оживить пантеон смерти и «заселить» памятник погибшим, что сделал художник Г. Якулов в проекте памятника 26 бакинским комиссарам. Представив его в виде спирали, Якулов поместил в первом этаже склеп для праха, выше — зал собраний и библиотеку, еще выше — музей революции с мемориальными комнатами. И, наконец, еще один памятник, заслуживающий внимания. В 1929 году правительство Доминиканской Республики объявило конкурс на проект памятника Христофору Колумбу. Представлен был и проект, созданный К. Мельниковым (работавшим ранее над крематорием в Донском монастыре и саркофагом Ленина). Идея Мельникова заключалась в том, чтобы соединить два конуса (высотой 300 метров) и оснастить их крыльями, покрашенными в черный и красный цвета. Струи дождевой воды должны были приводить механизм в движение, а в нижнем неподвижном конусе в центре основного зала под статуей Колумба устанавливалась урна с прахом. Идея поместить прах на столь ответственное место в памятнике-маяке кажется чрезвычайно смелой, хотя ей корреспондировала другая, высказанная доктором Е. П. Первухиным в период «крематорского бума», — это идея «прах первого сожжения сохранить в прозрачной стеклянной урне и поставить на видном месте крематориума». «Залог распространения крематориума в России я вижу в том, что культ праха-пепла во всяком случае выше культа гнилого мяса», — утверждал заведующий врачебно-медицинской экспертизой в Петрограде доктор Н. И. Ижевский^[22]. Конечно, не этой мыслью вдохновляется К. Мельников, создавая свой КОЛУМБАРИЙ, памятник-маяк, посвященный первопроходцу, открывателю нового континента, но само появление урны с пеплом в сердцевине монумента, предназначение которого определять направление движения, симптоматично.

Примечания

1. ^ Гвидо Бартель. Огненное погребение. Кремация. Москва. 1928, с. 118 — 119.
2. ^ К вопросу об оздоровлении города С.Петербурга. «О Крематориуме». Доклад С.-Петербургской Городской Думе председателя С.-Петербургской Санитарной комиссии доктора медицины А. Н. Оппенгейма. С.-Петербург. 1907 г.
3. ^ В. Н. Лапин. Регенеративная кремационная печь. Описание, расчеты печи, практика сжигания. Петроград. 1921 г.
4. ^ «Крематорий здравомыслия. Мезонин поэзии». Вып. 3 — 4, ноябрь — декабрь 1913 г.
5. ^ Сб. «Стрелец». 1915 г.
6. ^ См. Н. И. Харджиев. Статьи об авангарде. Москва. 1997, т. 1. Поэзия и живопись.
7. ^ Константин Кузьминский, Джеральд Янечек, Александр Очеретянский. Забытый авангард. Россия. Первая треть XX столетия, с. 173. В кремационной печи было сожжено и тело самого вождя супрематизма. После того как в мае 1935 года тело Малевича перевезли в супрематическом гробу из Ленинграда в Москву, оно было кремировано, а урна с пеплом похоронена в Немчиновке. См. Джон Боулт «Казимир Малевич, его путешествие в беспредметный мир» («Русская мысль», 21 марта 1974 г.). За процессом кремации наблюдали его ученики, в том числе дизайнер Г. Рождественский, вспоминавший, как полыхала в огне борода идеолога беспредметного искусства.
8. ^ И. Ильф, Е. Петров. Золотой теленок.
9. ^ «Чудак», 1929, № 9. Герой фельетона «Хочу в провинцию», опубликованного в «Огоньке» в 1930 году (30.05), мечтает оставить работу и уехать в провинцию. «А в Москве нет ничего хорошего. Крематорий я видел. Планетарий — видел». Планетарий, казалось, привлекал тогда всеобщее внимание. Он был построен конструктивистами М. Барщем и Синявским в 1927 — 1929 гг. Крематорий — в 1927 г.
10. ^ «Крокодил», 1930, № 2.
11. ^ О «садоавангарде» и технике см. Игорь Смирнов. Психодиахронологика. Москва. 1994, с. 212 — 214.
12. ^ См. С. Третьяков. Москварий. — «Правда», 19 ноября 1932 г.
13. ^ Профессор Френкель: «При переустройстве под крематорий и колумбарий некоторой части б. Троицкого собора во всяком случае подлежит специальной разработке и уточнению вопрос об устройстве не только дымососов, но и специальной газоочистки и газопоглотителей... и отдельного двора, со складом для кокса и каменного угля». См. ЦГАСПб. Ф. 7384, оп. 17, ед. 108, л. 154.
14. ^ Энергии масс, которая превратила парижскую церковь Св. Женевьевы в Пантеон. 
15. ^ И. В. Стоклицкий. Кремация за границей и у нас. Москва. 1928, с. 82. 
16. ^ О башне с пламенем — некоем «символе вечной жизни» — пишут и авторы монографии об архитекторе Фомине — см; М. Минкус, Н. Пекарева, И. А. Фомин. Москва. 1953, с. 40. 
17. ^ Борис Гутманович Каплун, управделами Отдела управления Петрогубисполкома, был инициатором строительства крематориев в Советской России. В его кабинете, располагавшемся в Главном штабе, пережившая революцию богема вдыхала пары эфира, дабы «уйти в мир сновидений».
18. ^ Сторонником кремации был и Л. Д. Троцкий, который предлагал партийцам сжечь свои трупы.
19. ^ А. С. Никольскому принадлежит также проект реконструкции храма Николая Чудотворца и царицы Александры, превращения его в заводской клуб.
20. ^ Юрий Анненков. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Л., 1991, с. 91 — 93.
21. ^ «Красная газета», 17. 01. 1925.
22. ^ См. В. Н. Лапин. Регенеративная кремационная печь. Петроград. 1921, с. 70 - 71.