Олег Кулик — Андрею Ерофееву, Иосифу Марковичу Бакштейну, Виктору Мизиано, Леониду Бажанову

 

Я взялся за это письмо, потому что верю в современное русское искусство и не считаю его колониальным лежалым товаром, на который катастрофически падает и без того невеликий спрос. Наше искусство может быть уникальным и автономным, если мы трезво оценим очевидный факт — мы «другие». Именно это наше «другое» следует утверждать и развивать. Только оно может сделать нас равноправными партнерами на мировой художественной сцене.

Несколько лет назад мы пережили организационный бум, в результате которого имеем сегодня разветвленную арт-структуру — Министерство, Институт современного искусства, Центр современного искусства, Музей современного искусства, галереи, рудименты и эмбрионы печатных органов и даже собственную международную ярмарку — Арт-Миф. Между тем, становится все очевиднее, что ситуация угасает, и очень хочется, очень нужно понять почему.

Прежде всего хочу высказать претензии в адрес Андрея Ерофеева и его музея, погребенного где-то в царицынских руинах. Ты — самозванец, Андрей. И мы вправе потребовать, наконец, от тебя, лже-директора, конституции. Твои требования к художникам иметь западные каталоги или каяться, по десять лет не прикасаясь к кисти, если они нагрешили где-то в МОСХе, не конституционны, на мой взгляд. Конституция галереи «Марс» и ее музея мне не подходит, но она есть, и я могу ее не принять. О Музее современного русского искусства в Царицыно я не могу сказать ничего, кроме того, что мне не подходит Ерофеев.

Отсутствие русских денег на строительство музея — не оправдание. Есть много путей найти эти деньги (если не боишься потерять абсолютную власть над тем, что тебе не принадлежит) — муниципальные дотации, меценатство, институт попечительства, но все это требует подвижничества, энергии, умения работать с людьми.

Нам остро необходим Музей, не Третьяковка даже (у нее другая функция), а именно Музей современного искусства — с компетентным штатом сотрудников, заявленной программой, помещением, с фондом каталогов. Музей — это сердце, кровеносная система современного искусства, показатель ее жизнеспособности и реализованное™. Каждый художник должен знать: отсутствие такого музея ставит крест на его карьере. Нет музея — нет и не может быть большого русского художника. Каждый, кто хочет влиять на художественный процесс, должен знать, нет Музея — нет и не может быть структур давления, противодействия им, конкуренции идей, нет самого художественного процесса. Только миф и мифотворцы.

Безусловно, когда ты, Андрей, начал создавать свой музей, он катализировал художественный процесс. Ему дружно пошли навстречу. Лучшие художники за бесценок отдавали лучшие работы, дарили. Коллекция, которую ты создал, бесценна в культурно-историческом смысле. И что же? Как она используется? Если считать тебя единственным и полноправным владельцем этой частной коллекции, то грамотно. Захочет хозяин — в Европу свозит, не захочет — в Японию. Там и каталоги выставок сделают — на всех языках, кроме русского. А мы? А ничего не поделаешь. Такой «ндрав» у хозяина, захочет — с маслом съест, не захочет -кучей навалит «в сторону объекта» или такую «экспозицию» покажет, что только руками разведешь.

Я не японец, и как куратор, как экспозиционер ты, Андрей, мне, мягко говоря, не интересен. Как директор музея, которого нет, тоже. Но мне нужно знать, насколько нет этого музея, потому что мне нужен Музей современного искусства. И в Москве, не в Токио. Как художнику. Как художественному руководителю галереи. Как лицу заинтересованному в нормальном функционировании новой арт-системы. Поэтому мне и хочется со всем жаром на который способен, заорать: «Доколе, Катилина!?» Доколе отечственные фонды культуры будут принадлежать паразитирующим лицам, мифическим институтам и институциям?

Мне кажется мифом сегодня и статус «национальной галереи» Третьяковки, во всяком случае ее департамента, занятого современным искусством. Выставка Штейнберга состоялась в Третьяковке только как следствие признания на Западе и благодаря западным инвестициям. А выставка Шварцмана не состоялась, потому что ему было предложено найти спонсора или оплатить самому аренду, каталог и «техническое обеспечение». Я не понаслышке знаю, как трудно выставлять Михаила Матвеича, но это выдающийся художник, повлиявший исподволь не на одно поколение русских художников. И то, что он не может оплатить расходы «национальной галереи», объясняется именно тем фактом, что он ничего не продавал на Запад, с полным основанием полагая, что его искусство должно быть здесь, в России, в Музее современного искусства.

У меня нет никаких сведений о роде деятельности Института современного искусства Иосифа Бакштейна. А у кого-нибудь они есть? Есть ощущение, что это некий эпицентр неясных, но энергичных манипуляций. Знаю, что Вы, Иосиф Маркович, раз десять открывали в разных местах Первый семинар критиков. В своем институте опять открыли. Знаю, что с фондом Сороса у Вас что-то получилось. Как узнать что, не знаю.

Мне кажется интересным то, что происходит в Центре современного искусства. Формальную слабость выставок оставлю в стороне, тем более, что там скоро вообще откажутся от выставки как таковой. Мне интересно другое — ощутимая власть главного куратора. Его позиция проявлена, программа объявлена, их можно обсуждать и сверять намерения с результатами. Король может оказаться голым, но это неважно. С позиций требования позиции к тебе, Виктор, как к куратору Центра, не придерешься: ты не избегаешь ответственности за любой результат или его отсутствие.

А вот как узнать, чем озабочены сегодня Вы, мифический Леонид Бажанов, с Вашим портфелем? Какие указы издаете? Слышал, что на Биеннале в русских залах показываете Кабакова Почему? Ведь его проще увидеть в других залах. Как русского художника, признанного на Западе. Перехватить? Не поздно ли? И зачем на Биеннале? Лучше уж тогда на Крымском вешу, в «национальной, галерее». Я подозреваю, что этим фактом (Кабаков — от России) можно сделать имя уже не Кабакову, а Бажанову. Хоть немножко. А как развеять эти подозрения? Как узнать, чем занят зам. министра культуры сегодня, какие трудности испытывает? Мне нужно это знать, как «государственному художнику». Я первый буду хохотать, если Бажанов издаст указ, чтобы Ерофеев одумался и отрекся от престола, чтобы Бакштейн взялся за дело, а Мизиано показал результат. Но бездействие каждого из них непростительно. Ответственность и подвижничество — обязательная плата за волю к власти в культуре.

Я знаю, как трудно сегодня что-то делать. Трудно строить, печатать, организовывать, пробивать. Но я знаю, что это возможно. Есть люди с кровной заинтересованностью в русском искусстве. Есть русские деньги. Есть люди, готовые умереть за то, чтобы русское искусство жило в Москве, а не в Токио. И есть люди, которые мешают нам, как тромбы в легких: вроде незаметны и совсем не болят, а дышать не дают.

И я пишу не ради выпадов в адрес мне лично несимпатичных людей. Я предлагаю тему для серьезного и безотлагательного разговора о новом уровне ответственности за власть. Разговор этот должен состояться, неважно где — в «Художественном журнале», если он выйдет, на Первом семинаре критиков или на развалинах музея в Царицыно. Чем скорее, тем лучше.

О. Кулик

 

***

 

Александр Бренер — Юрию Гавpилeнко

 

Дорогой друг

Виктор Мизиано позвонил мне на днях и прочувственно изложил одно свое намерение, а именно: опубликовать в журнале, им издаваемом, серию писем художников и критиков о положении в современном московском искусстве, а также по другим животрепещущим темам. Мизиано сказал, что и мое письмо могло бы оказаться интересным, поскольку я человек новый и в этом качестве, вероятно, имею оригинальный взгляд на процессы, протекающие в художественной среде.

Итак, Мизиано тревожится о современном искусстве и жаждет знать, что думает по этому поводу другие, в том числе и такие маргиналы, как я.

Что ж, я, как и любой маргинал, ни секунды не сомневаюсь в том, что, конечно, сумею разрешить все его сомнения без особого труда. Ибо, хотя обширных познаний о московском процессе у меня нет, но ведь темы значительные, подобные этой, их и не требуют. Все здесь решает тон: некая изящная мысль умиротворяет, некая аналитическая прозорливость волнует, некая критическая отточенность завораживает нежную душу вопрошателя, который не столько ищет ответа — ибо он означал бы конец игры и утрату предлога, — сколько сам хочет быть вопрошаемым.

Тем не менее я был поставлен в тупик предложением Мизиано. И вот по какой причине.

Ведь, если вдуматься, в московском искусстве есть все, чему положено быть в нормальном русском искусстве. Есть в нем и патриарх-прародитель, сочетающий в себе, как полагается, черты плебея и сакрального существа, есть и его духовный воспреемник, обладающий статусом абсолюта, есть и поколение изысканных аристократов, освящающих деятельность местного дворянства и прочего люда, есть и эдакий восставший разночинец с фамилией на «ский», как и полагается всякому разночинцу, метящему в новые властители дум, есть в нем и армия разнообразных эпигонов, и достойные честные одиночки, спустившиеся с кавказских гор, и всякие аутсайдеры и неофиты, всякие маргиналы, как мы с тобой, которые еще не вписаны в московский процесс, но уж когда впишутся — когда впишемся! — тогда и станет московское искусство действительно могучим, поистине цветущим. Так? Быть может, это и есть художественный ответ на кураторское вопрошание?

Я думаю, вполне приемлемый, а главное, достаточно честный ответ, во всяком случае, в последней его части. Однако этот ответ все же несколько блекнет перед лицом непреложных фактов. А факты явственны и безжалостны: вот тысячи молодых художников, которые обречены на умственное прозябание и малопривлекательные социокультурные игры; вот потерянная иллюзия приобщения к мировой культуре и очевидное бессилие что-либо спасти; вот теория и критика, обесчещенные жестокостью и приблизительностью своих методов; вот стяжательство и самоотречение, равно осмеянные; вот романтики, более не ответственные за свои мечты; вот, наконец, и скептики, утратившие свои сомнения и разучившиеся пользоваться силой своего разума.

Качка на корабле так сильна, что даже наиболее расчетливо подвешенные светильники оказались, в конце концов, опрокинутыми.

Что дает кризису глубину и значительность, так это одно обстоятельство.

Дело в том, что, когда речь идет о проблеме такой сложности, — трудность восстановления прошлого, даже только что отошедшего, совершенно такова же, как трудность построения будущего, или вернее, трудность та же. Пророк сидит в той же яме, что и историк. Пусть сидят!

Нам же, дорогой друг, нужно сейчас лишь смутное и общее воспоминание о том, о чем думалось недавно, об исканиях, которые шли, о произведениях, которые выпускались.

И вот если мы минуем какие бы то ни было детали и ограничим себя убыстренными впечатлениями и той естественной целокупностью, которая создается мгновенным восприятием, то мы не увидим ничего. Уверяю тебя, абсолютно ничего. Это как раз то обстоятельство, которое и вселяет надежду.

Ибо если мы не увидим ничего в том, о чем вопрошает Мизиано, значит, наше зрение уже обращено к иному. К чему иному -это тема по крайней мере отдельного письма. Но сама обращенность тоже немалого стоит.

Этим не слишком отчетливым соображением я и кончаю свое послание. Это соображение столь же необязательно, сколь и обязывает. Оно, как и всякое соображение, может быть расценено и как обычная изящная мысль в ряду прочих изящных мыслей, и как приглашение к действию.

Остальное сказано в одном годаровском фильме: заранее проиграно все, кроме нашей любви.

Твой Александр Бренер

 

***

 

С. Мироненко — В. Мизиано И А. Осмоловскому

 

Дорогой господин Мизиано! Позвольте обратиться к Вам как к представителю художественной критики!

Уважаемый товарищ Осмоловский! Позвольте обратиться к Вам как к представителю нового поколения художников!

В Москве сейчас складывается новая художественная ситуация, когда происходит классовое расслоение, типичное для развивающегося капитализма и начинается конфликт поколений, связанный с их, собственно, возникновением. Ситуация стала самодостаточной для своего автономного развития. Теперь уже всем стало ясно, что встреча Востока и Запада в целом принесла взаимное разочарование. Взаимопонимания не возникло. Волна схлынула, унося с собой почти всех «стариков» и на их место пришлось заступать тем, кому от тридцати до сорока. Таким образом их искусственно состарили и приписали к новому истеблишменту. Многим молодым художникам и арт-критикам кажется, что нужно бороться за власть, чтобы добиться успеха, думают, что места уже заняты. Расхожим стало утверждение, например, о засильи и всевластии концептуализма, который отождествляется, по сути, с определенным набором имен. Некоторые в своих рассуждениях отдают концептуализму место государственной идеологии, взамен соцреализма. Между тем, ни один из высоких функционеров (за исключением Л.Бажанова) ровным счетом ничего не знает о его существовании. Впрочем, определенные круги на Западе действительно проявляют некоторый интерес в большей степени к московской концептуальной школе (или традиции), чем к какой-либо иной. Речь идет не о продажах, а о выставках в более или менее престижных местах. В Москве из полусотни галерей концептуалистами занимаются от силы 6-7. Новое поколение ломится в открытую дверь, пытаясь отобрать власть у тех, кому ее никто и не предлагал.

Художники, начавшие творить, когда все стало разрешено, оказались в принципиально иной ситуации. Теперь художник стремится участвовать в престижной выставке, получить выгодную стипендию и может даже продать за приличные деньги плоды своих трудов, короче, получить признание, славу и деньги. Раньше боролись за то, чтобы отстоять право говорить своим голосом, не претендуя ни на что — только бы не мешали.

Интересно, что грань между концептуалистами и новым поколением обозначилась тогда, когда все разрешили. Новых концептуалистов больше практически не возникло. Круг замкнулся.

К сожалению, этот водораздел может все более и более углубляться, так возникает разница между ветеранами войны и послевоенным поколением. Хотелось бы надеяться на диалог, возможный даже между Б.Гребенщиковым и Б.Титомиром.

Новизна сегодняшней ситуации в Москве кроется не только в проблеме поколений, но и в самом отношении к новому и радикальному. Искусство авангарда всегда стремилось к радикальности, остроте, неожиданности, неординарности и новизне, частенько эпатируя зрителя. Стало уже непреложной истиной, что ничего нельзя создать нового, не разрушив старого. Это даже превратилось в сверхбанальность. Энтузиазм разрушения был настолько мощным, а его инерция столь велика, что авангард не заметил, как победил, разрушив самое себя. Он прошел путь от «могу и хочу» до «надо и должно». Из метода он превратился в стиль, со своими законами и языком, в свою противоположность, обретя весьма консервативный характер. В результате всякая манифестация, зовущая к ниспровержению и революции, вызывает сегодня обратные чувства — скуку и уныние, острота стирается и, как геморроидальные шишки, вырастают банальные штампы.

Сейчас стало очень легко быть радикальным, гораздо легче, чем просто талантливым, а сопутствующая агрессивность частенько помогает скрыть собственное неумение и комплексы.

На фоне всеобщего кризиса современного искусства, положение в Москве усугубляется ее неинтегрированностью в мировой процесс. Здесь еще позволительно строить иллюзии насчет собственного творчества. Запад никогда не примет Москву на равных, пока современное искусство здесь не займет того места, какое оно занимает там. Сейчас всем все надоело. Примерно так же ребенку надоедает играть со сложной и непонятной пока для него игрушкой.

В атмосфере всеобщего пессимизма и упадка мне представляются наиболее актуальными сейчас не эстетические, а морально-этические проблемы искусства и творчества.

Некогда известный диссидент Владимир Альбрехт придумал систему ПЛОД или «Как вести себя на допросе у следователя КГБ». Считая себя в некоторой степени учеником славного диссидента и не раз применив ее на практике, я позволю себе предложить морально-этический кодекс современного художника под названием ИДИОТ (Искренность — Доступность — Ироничность — Образованность — Талант).

Важнейшей, на мой взгляд, я бы назвал проблему честности, порядочности и искреннего отношения к тому, что он делает. Художник должен смотреть зрителю в глаза, не моргая, не стыдясь за содеянное, не увиливая от вопросов и без лукавства. В любом случае, оба они являются участниками игры с очень зыбкими правилами. Искусство во многом — обман народа, но обман приятный, желанный и сладкий для обеих сторон. Главное — это искренность намерений и не спекулятивный выбор средств. Например, шокировать зрителя каким-либо художественным актом — нечестно, ибо для этого, как правило, используют определенный безотказный набор технических приемов, совершенно не оригинальных уже по сути. Нечестно надувать и обманывать зрителя, наделяя ничтожную идею сакральным смыслом (мои «60 новых работ» в ЦДХ своим бесконечным одно- и разнообразием иллюстрируют эту мысль). Гигантские размеры, как и «прием повторения», в современном искусстве, безусловно, дают желанное впечатление, но на поверку уже являются чистой спекуляцией. Широко распространенные ныне инсталляции грешат именно этим. Так бесконечное повторение ничего не значащего слова или фразы (мантры) у буддистов приводит к катарсису.

Преувеличенное внимание уделяет художник своему имиджу, поведению, артистическому жесту, пренебрегая занимательностью того, что он делает. Важнее стало откомментировать жест, подать и обставить как явление, создать миф о себе, наконец.

Создав свой элитарный мирок, неудобочитаемый язык и иерархическую систему, современное искусство отгородилось от массы зрителей, стало недоступно для адекватного восприятия. Его снобизм только раздражает потенциального зрителя, закрытость сужает его горизонты. Мудрее видеть зрителя умнее тебя, а не наоборот. Не стоит усложнять и кодировать мысль (если таковая имеется), более продуктивно и гораздо сложнее высказаться понятно и просто.

Поняв, что искусство — это игра, люди, им занимающиеся, должны иметь хоть мапо-мальскую самоиронию (а лучше побольше), иначе служение музе станет невыносимым для окружающих, чувством юмора обладающих. Кстати говоря, тревожит некоторое отсутствие данного чувства у большинства молодых художников. Неужели они думают, что то, что они делают, так уж серьезно, впрочем, может, я и ошибаюсь, ведь смех — враг любви не только плотской, но и любви к Родине.

Знание, как известно, — сила, поэтому комментировать достоинства образования и информированности не стоит. Позволю лишь напомнить Толе Осмоловскому, что слово «ХУИ» выложили собственными телами в 1978 году члены группы «Мухомор».

Пятая, и последняя буква — «талант» — крайне желательна, ибо, в противном случае, всем будет жалко смотреть на творческие муки.

Заканчивая письмо, хочется выразить надежду, что мысли, изложенные на бумаге, будут прочитаны и раскритикованы как Виктором, так и Анатолием.

До скорых встреч.

Ваш Сергей Мироненко. Июнь 1993