Каждый раз, как только возникает ситуация пресловутого самоанализа перед лицом Запада (а иного самоанализа Россия и ее бывшие младшие братья как будто вообще не знают), прежде всего мы слышим с трибун, экранов и печатных страниц голоса самобичующихся. Они и лупят, и плачут одновременно — и то и другое выполняется с подчеркнутой эмоциональностью. Объектом усилий флагеллантов является собственная грешная плоть, далекая от идеала развитости и совершенства.

Слеза и розга адресованы тем обделенным судьбой, которые не могли сызмала сжиться с современным искусством. Им не было дано развитых институтов и инфраструктур, а университеты и газеты до сих пор не научились правильно употреблять слова из соответствующего лексикона. Продвинутых мало, среднего класса практически не существует, а миллионеры с их антиквариатными запросами вряд ли намного более полезны для актуального искусства, нежели океан ожесточенной и узколобой или во всяком случае до-современной (pre-modern) бедноты. Радикальным актуалам деваться некуда. Жалок их жребий, но велика и вина. Здесь мы переходим к мотивам нравственного порядка.

Самобичующиеся полны сарказма по отношению к коррупции, двуличию, рабским комплексам и прочим неприятным последствиям того кризиса общественной морали, который, по Фрейду, должен быть соотнесен с давнишним страхом кастрации. Отцова тирания напугала детей угрозой отсечения пениса, а дальше все пошло под уклон. Трусоватый протеизм и патологическая бесчестность бывших узников большого лагеря говорят о том, что тюрьма не может быть школой человечности, как о том справедливо написали знавшие вопрос диссиденты. Как прикажете создавать что-то путное, полноценное, современное и актуальное с кадрами бедолаг-проходимцев?

Восточноевропейские «cantes hondos» — песни горечи и жалобы — могут быть умными и тонкими, и они таковыми бывают, и нельзя не оценить, например, ироничных наблюдений о современных Протеях, принадлежащих нашему варшавскому коллеге Пиотру Рипсону. И все же они в любом случае и в любом варианте (как в вульгарном, так и в изысканном) связаны сэлементарной идеологией, которая прямо и непосредственно вырастает из экономического базиса посткоммунистических стран. Имеется в виду несмелый, опоздавший и извиняющийся за свои манеры и свою физиономию новый капитализм, прорастающий сквозь отравленную почву и завалы.

Сами по себе элементарные самобичевания не имеют самостоятельного смысла. Они составляют фундамент более монументального сооружения (разумеется, воображаемого). Над уровнем неприглядного подвала, в котором раздаются нередко преувеличенные стенания исторического неудачничества, возвышаются более импозантные теоретические этажи. Они делают вид, будто они из другого материала и совсем иначе построены, чем их нижние собратья. Трудно себе представить (и до крайности неприлично вслух предположить), будто элита московской, петербургской, варшавской, люблянской или пражской мысли об искусстве имеет какое-либо родственное отношение к хитроватому посткоммунистическому самоунижению вроде выклянчивания гуманитарной помощи или получения кредитов посредством демонстрации воспаленных язв.

Если же приглядеться внимательнее, то станет заметно, как бурно пошли в рост своеобразные саркастические построения, которые как бы демонстрируют интеллектуальную независимость и новую силу восточных европейцев, а с другой стороны, заставляют смутно подозревать, что там совсем о другом идет речь. Например, складывается почти уже готовая концепция, которая гласит, что современное искусство России не может реализовать себя иначе, как только будучи ответвлением западных стереотипов и имиджей; и в то же время Запад, ответственный именно за такое положение дел, требует или ожидает от художника из России, чтобы он был именно представителем и выразителем российского духа как такового.

Такая фигура не позволит себе опуститься до жалобных, просительных интонаций, ее интонации скорее поднимаются до градуса саркастической наступательности. Суть дела сводится к тому, что западные институции предъявляют сегодня русскому искусству два рода исключающих друг друга ожиданий (а когда центры власти и господства предъявляют ожидания, то это равносильно авторитетному требованию и даже понуждению). Запад в таком описании ведет себя как персонаж комедии нравов — не знающий узды баловень судьбы, которому подай совершенно несовместимые друг с другом вещи, притом сразу и одновременно. Подай им русскую душу, но в актуальном виде — в западной рамке и в свете новейших тенденций. Критик имеет более чем достаточно оснований, чтобы указать пальцем на эти фокусы и воскликнуть: что же это у вас получается, господа?

Но и эта критическая интонация не возникла бы (или не была бы замечена), если бы не основополагающее, фатальное обстоятельство. Оно нам может сильно не нравиться, но отрицать его наличие никому не дано. За сотни лет Европа привыкла к тому, что русские умы либо кидаются лицом в грязь, либо дерзят беспримерно и беспардонно забегают вперед в тех рискованных предприятиях мысли, искусства или социального строительства, которые следовало бы осуществлять осмотрительно. Это относится не только к царям и генсекам, но и к мыслителям, художникам и критикам.

Дело в контексте. Если б можно было представить себе что-нибудь вне контекста, то могло бы показаться, будто критика абсурдности и нелепости взаимоотношений нового русского искусства с суверенной мощью западных иерархий является просто-напросто констатацией объективного положения дел. Но контекст не пускает. Произрастая на одной ниве с покаянными и жалобными злаками, даже породистая теоретическая флора приобретает эмоциональную окраску беднородственнического излияния: смотрите же, как нам трудно, поймите же, что и вы сами к нашим тяготам отношение имеете. А в глубоком, потаенном подтексте, который самим авторам не внятен, обозначается: да подайте же, в конце концов, кто сколько может.

Не хотелось бы вычитывать в словах уважаемых коллег то, чего там нет. Но не следовало бы забывать о том, что самые корневые смыслы любого высказывания находятся не на уровне осознанных сигнификатов, а располагаются в полутемных измерениях непредумышленности и потаенности. Их, быть может, и не хотели выговаривать, да они сами сказываются. Они выползают из аморфной «ризомы» восточноевропейской реальности и посткоммунистических умонастроений. И потому даже острые и холодные орудия анализа и демистификации, втянутые в фатальную орбиту этой «черной дыры» — проблемы самоидентификации Другого перед лицом Подлинного, — начинают сбиваться на плач лукавых рабов, которым хочется и душу излить, а заодно и хозяев разжалобить. Я не вкладываю в эти слова никакого моралистического содержания и даже нахожу в спонтанных плаксивостях, пробивающихся сквозь гордые жесты новых аристократов духа, своего рода пикантную остроту непредумышленного цинизма самой истории.

Тем и интересны интеллектуальные перипетии современности, что они многомерны, как психика вольноотпущенников, как политика полицейского либерализма, как институционально организованное деловитое бунтарство, сделавшееся, если верить наблюдениям европейских и американских критиков, элементом истеблишмента. Их не нужно обличать, они восхитительны, как восхитительны брачные практики птиц и рыб, как восхитительны магические ритуалы и гуманистические философии. Они нам умело внушают, что ведут к торжеству истины (силы, духа, божества, разума и так далее), а на самом деле они столь же успешно работают на пьянящие энергии иной стороны — энтропии, хаоса, безумия, насилия и смерти. Вокруг нас множество двойных агентов. Просто оглянитесь.

С этим предисловием и хотелось бы под конец обратиться к особо красивым и интеллектуально полноценным идеям Игоря Забела — замечательного куратора из Любляны и интересного теоретика современного искусства. Он умеет тонко и элегантно обрисовать престранную ситуацию: не-западный мир сам конструирует свой собственный образ в сравнении и контрасте с таким же воображаемым (и весьма деформированным) образом западного Иного. Система искажающих зеркал, отражающих друг друга? И кто-то пытается, вглядываясь в них, узнать что-то о своем или не своем истинном лице?

Окрашенная сарказмом известного парадокса Рембо — Лакана (Je est un autre), эта теоретическая конструкция переживает ту самую судьбу, которая уготована новенькому шикарному ботинку в полутемном подвале, где полно всякой гадости. Рано или поздно вляпается. Он этого очень не хочет, ему противно скулить (о себе), не нравится поносить (свое достоинство) и неприятно предъявлять счета победителям. Возрождающийся теоретический менталитет Восточной Европы хочет быть независимым и сильным, а не склочником, не мазохистом, не попрошайкой. И он того достоин по всем параметрам. Но куда он денется?

Один из самых блестящих (и немногих, признанных на Западе) умов Восточной Европы, Славой Жижек, дает критикам искусства заманчивый инструмент: новое истолкование пресловутого мультикультурализма. Забел не зря так дорожит этим драгоценным режущим острием, которое, как представляется, способно не только начисто срезать липкие наросты жалобных и покаянных мифов о себе, но и врезаться в жизненные центры самой западной культуры. Мультикультурализм как культурная стратегия глобального капитализма, центр которого не находится нигде, а присутствие ощущается везде (во всех ландшафтах, национальных традициях и общественных структурах), дает неоценимую возможность ощутить власть над ситуацией.

Западоцентризм, растворенный и рассеянный по не-западным культурам и склоняющий их к всемирному промискуитету всех со всеми в постели мультикультурализма (именно это нужно для тотального всепроникновения капитала во все национальные, социальные, религиозные «локусы» планеты и эйфорического почитания истин фондовой биржи под всеми вообразимыми кепками, ермолками и тюрбанами мироздания), получает как будто бы беспристрастный, точно направленный свет в лицо. Он узнан, захвачен врасплох, и взяли его с поличным не мстители угнетенного Востока, не посланники жалобных страдальцев бывшего советского блока. Вполне современный опыт деконструктивного, жесткого неопросветительского мышления и генеалогического демистифицирования скрытых мотивов находится в наших руках.

Ризоматическое плетение бедственных судеб и здесь, однако же, ставит свои печати. Ведь и Забел, и даже сам Жижек толкуют о бедственной участи мультикультурно заблудшего человечества. Если снять блеск металлического холода, постгуманной coolness, то и в данном случае движущей силой является подспудное помышление о том, что бедные западновосточные и северно-южные двуногие попали в ловушку, сами не знают, что именно с ними происходит, и должны помочь друг другу: Запад — Востоку, Север — Югу и наоборот. Все барахтаемся в одной сети, которая сплетена таким образом, что дает иллюзию небывалой свободы от принуждений Центра. В этой сети и действительно нет Центра, а сама сеть имеется. Чтоб не пропасть поодиночке, надо послушаться Жижека и помогать терпящим бедствие, то есть всем нам, без различия Наших и Других. Вполне понятно, что такими идеями могут увлекаться умы Запада, но вполне логично и то, что сама идея родилась на западной периферии бывшего Восточного блока.

Легко и недостойно было бы опуститься до педагогических пошлостей и объявить, что избежать заразы легче всего, отказавшись от общения с больными, и тот не угодит в дерьмо, кто не пойдет туда, где густо наложено. Как не общаться, как не ходить, если это неизбежно? Так что единственный тезис, который я мог бы с полной решительностью противопоставить постулатам, наблюдениям, принародным и тайным стремлениям восточного европейца, -это тезис о том, что следовало бы думать не только о дихотомиях, которые представляются здесь и сейчас острыми и горячими. Может быть, Восток в глазах себя самого, Восток в глазах Запада и Запад как референтная точка (и точка приложения разных иных сил) — это все своего рода оболочки и прикрытия каких-то иных устремлений, хитрости матери-Истории и бабушки-Природы, которые дают нам вволю набаловаться игрушками сегодняшнего дня, чтобы мы сами пришли туда, где нам и положено быть, и занялись бы мыслями, которые заданы всерьез и надолго? Как говаривал юродствующий Розанов — нагулялась душенька, пора душеньке домой.