Два типичных разговора о России между живущим вне ее (А) и живущим в ней (Б):

1) А «У вас (теперь) все как на Западе.»

Б обижается.

2) А «У вас (все еще) все не как на Западе.»

Б обижается.

 

Заметим, что Б обижается вне зависимости от того, с одобрением или с порицанием говорит свои реплики А

В принципе любой культурный диалог о России сейчас вписывается в эти две модели, и тупик просто более или менее удачно замаскирован. Что нужно, чтобы этот диалог стал более плодотворным? А сказал бы: Б должен перестать обижаться и начать соглашаться или возражать в заданной системе координат. Б сказал бы: А должен перестать сравнивать с Западом, должен перестать судить вообще, должен замолчать.

Когда мы говорим о «Востоке», мы прежде всего принимаем решение понимать его географически и технологически — или же религиозно, культурно, политически (в зависимости от этого мы может включить в него совершенно разные страны). С первой точки зрения, Восток есть периферия и провинция Запада, который тогда становится универсальной инстанцией. Вторая точка зрения пытается преодолеть универсализм универсализмом еще большим и провозглашает Восток как «иное», истинное, пространство, где осуществляется то, о чем Запад лишь мечтает, «подсознание Запада» (Б. Гройс). Эта стратегия, открытая в России в начале ХIХ века, тогда была оригинальна, но сейчас уже является банальностью, причем другие ее варианты в XX веке проявили куда большую теоретическую и практическую гибкость, а также приобрели большую известность. Например, аналогичное представление об идентичности негров сформировалось в 1930-е годы во Франции: теория «негритюд» конструировала африканца как «другого» Европы, чтобы доказать Европе нужность Африки. Мир должен «креолизоваться», чтобы достичь собственной целостности, поскольку эмоциональность, музыкальность, сексуальность африканцев есть качества, вытесненные самой Европой.

Меж тем такие определения (черные=сексуальные), если они высказывались белыми, квалифицировались черными как расистские, а представление о культуре Африки как об экзотике — как политически реакционное, укрепляющее культурный империализм и иерархическое мышление. Ключевую роль, таким образом, начало играть то, кто говорит.

Все эти идеи легко применимы (и применяются) к идентичности Восточной Европы и России. Можно найти множество примеров того, как Запад узурпирует право на репрезентацию Востока и дискурсивно эксплуатирует его. Например, он табуирует теоретическое высказывание человека из Восточной Европы, позволяя ему рассказывать лишь о своем регионе. Например, он требует от лизм. Любое западное высказывание в этом контексте является насилием. Требование не быть «другим», соответствовать западным моделям, и требование быть «другим», бороться с культурным империализмом Запада, объявляются культурным империализмом Запада. Диалог между Востоком и Западом тогда превращается в увлекательную игру: Восток ловит Запад на репрессивности его определения, Запад в отместку игнорирует Восток вообще.

Так есть ли у Востока шанс получить право на то, чтобы к нему был применен постколониальный дискурс, который является сейчас гарантированной путевкой в жизнь для предмета этого дискурса? Тут, опять-таки, негров как существ, движимых только желанием, данное французами в XVIII веке) — оно придумано самой Россией, и не потому, что Россия была объектом расистских высказываний, а потому, что она не была объектом никаких высказываний. Россия должна еще доказать, что ее права были ущемлены и что она является меньшинством по отношению к Западу (притом, что дискурс о расовых различиях внутри белой расы надолго и категорически та-буирован). Наконец, Россия — политически и, что для нас важнее, культурно пока что полностью игнорирует свою собственную репрессивность по отношению к другим культурам внутри нее и рядом с нею. Так что шансов мало.

Страны бывшего Восточного блока могли бы попытаться получить статус жертвы культурного империализма России, но эта тема мало кого интересует. Так что единственной возможностью остается консолидация не-западных идентичностей. Для России это гигантский шаг на этом пути становится возможным обсуждение восточноевропейской идентичности, которая в России всегда игнорировалась, поскольку она подрывает основу дискурса о России как об исторической уникальности (по этой же причине феминистский дискурс в России прививается с трудом — место жетвы, место предмета дискурсивной эксплуатации в русской картине мира уже занято).

Итак, стремясь дистанцироваться от стратегии современной российской власти и одновременно найти понимание у левой интеллигенции Запада, российская неофициальная культура (в данном случае «ХЖ») предлагает искать русскую идентичность не среди сверхдержав, а среди меньшинств и требует применения к Востоку сложившейся системы дискурсивных привилегий, которыми меньшинства пользуются.

Теория «негритюд» была далеко не последней стадией самосознания африканских интеллектуалов. Из критики «негритюда» родилась фундаменталистская теория, согласно которой нужно освободить африканский дискурс от малейших следов западного языка и мышления — использовать, например, в своих интересах западную постмодернистскую критику универсализма, «большого нарратива» и ratio и затем полностью изжить и уничтожить ее самое как оружие белых. Только это позволит прийти к неиерархическим отношениям белых и черных. Эту теорию в свою очередь критикуют за национализм, но ее можно было бы критиковать и за структурный терроризм — она превращает мир в суспензию атомов, не имеющих друг к другу никакого касательства, — и за терроризм языковой.

То, о чем идет речь в Европе, есть вопрос аналогичный. Как строить постбинарную модель мира — как тотальность (единство) или атомарность (различия)? Сегодня принято склоняться ко второму. Но есть ли предел культурному релятивизму? Где границы бесконечной децентрализации, когда каждой единице общей структуры присвоено право «иного» целого? Возможен ли мир, в котором' все есть иное? Возможен ли язык и понимание в таком мире? И возможен ли мир, в котором институционально гарантировано отсутствие дискурсивной репрессии, репрессии внешнего определения?

Иллюзии относительно децентрализации и возможности уничтожения репрессии — опасные иллюзии. Например, «экологический» феминизм, который стремится реабилитировать «женские» качества (природность, коммуникативность, эмоциональность и т. д.) как репрессированные мужской культурой, сам исключительно тоталитарен, поскольку принуждает женщин соответствовать стереотипам (в частности, делать искусство о женщинах). Не «экология Востока», но «критика Востока» должна быть нашей целью: любые аксиоматические определения, как Востока, так и Запада, должны быть оспорены и подвергнуты сомнению.

Итак, я предложила бы следующие лозунги: отказаться от понятия «иного» вообще и научиться жить в мире без «иного»; вернуться к географическому и историческому определению Восточной Европы как окраины, опираясь в ее идентичности на реальность, а не на мифы и желания; интегрировать ее в Запад не в качестве его «иного», а в качестве части его исторического опыта (включая, в первую очередь, коммунистический опыт); снять западную монополию на антигегемонистское высказывание и на критику Запада; осознать собственную репрессивность. И наконец: место, которое не было бы ни провинцией Запада, ни его подсознанием, не является раем и не гарантирует ни от чего, но оно существует.