Прошлым летом на Документе X в рамках проекта «Рабочее гибридное пространство?», позднее окрещенного «Глубокой Европой?», встретились несколько художественных и медиальных практиков. Вторя словам художника Лучезара Бояджиева, заметившего, что «Европа глубже там, где образуется наибольшее количество «накладок идентичностей?», немецкий критик Инке Арнс дала понятию «глубокая Европе? следующее определение: «Термин «глубокая Европа?» предполагает отказ от горизонтальной системы измерения площади и территории (включая деление на Восток/Запад и т.д.) и приобщение к тому, что может быть названо вертикальной стратографией, вертикальной системой измерения различных культурных слоев и европейских идентичностей?».
«В киберпространстве — История глубокой Европы»,
SIKSI, № 4, Winter 1997, р. 30
Тапио Макела

 

По моему мнению, «накладка идентичностей» происходит тогда и там, где два или более народа (или сообщества людей) начинают претендовать на одну и ту же историческую, культурную, социальную, политическую, религиозную, лингвистическую территорию, опыт и/или сферу деятельности, которые каждый из них рассматривает как свою собственность. Законность этих притязаний апеллирует обычно не к рациональным аргументам, а скорее к чисто эмоциональной сфере. В то же время притязания эти сопровождаются недостатком информации и/или знания и/или уважения к притязаниям другого. Опыт при этом понимается в самом широком смысле — как коллективный (персональный) горизонт памяти. Более всего в случаях «накладки идентичностей» поражает неизменно наблюдающееся повторение одних и тех же симптомов.

«Накладка идентичностей» наиболее явно проявляется в случаях политических притязаний на спорные географические территории (хотя отождествлять это понятие лишь с подобными случаями было бы явным упрощением). Например, на Балканах территориальные, географические и исторические претензии обычно уходят корнями к золотому веку, к эпохе, которую каждая страна рассматривает высшей точкой своего исторического развития. Для Турции это — XVII век, для Сербии — XIV, для Болгарии — X, для Македонии — IV нашей эры, для Греции... Впрочем, всем нам хорошо известна греческая история. При этом подобные притязания обычно заслоняют интересы и/или чувства другого.

Говоря о «накладывающихся иденгичностях», я имею в виду нечто гораздо более сложное, нечто, способное быть как источником конфликта, так и лучшего взаимопонимания. К примеру, мне недавно пришло в голову, что, если бы я хотел вполне политкорректно претендовать на привилегированный статус при отборе участников международных художественных выставок, я должен был бы узаконить мои претензии, ссылаясь на очень простой и исторически доказанный факт, что всему славянскому населению (особенно болгарам) в Оттоманской империи был «дарован» статус рабов. Соответственно, мне бы должны были дать почти такие же предпочтительные права, как, скажем, афро-американцам, афро-британцам или другим афро-художникам, чьи предки, между прочим, были рабами период меньший, чем те пятьсот лет, в течение которых Болгария была под оттоманским игом. Это обстоятельство могло сослужить мне хорошую службу, особенно в связи с Документой X, если бы я был достаточно сообразителен, чтобы воспользоваться им раньше, скажем, в году 1993/94. Однако нет, я решил быть просто самим собой: большим, всечеловеческим художником, таким, каким я склонен себя расценивать. В результате так же, как и многие другие, я был просто выброшен куратором Документы, Катрин Давид, на основании моего восточноевропейского художественного происхождения. Ведь, как ныне всем известно, для нее Восточная Европа далеко не так интересна/экзотична, как, скажем, Китай. Мы, художники из Восточной Европы, оказались не столь отличными/угнетенными, чтобы подвергаться под ее концепцию.

Между прочим, заметили ли вы, что в редакторской статье к «Книге Документы X» авторы (одна из них предположительно Катрин Давид) сделали плохо замаскированную попытку обвинить восточноевропейское диссидентское движение советской эпохи в подрыве левого французского движения? В самом деле, известно, что в свое время возникновение диссидентского движения привело французских левых к расколу: некоторые из них консолидировались с официальной линией социалистических стран, тогда как другие — с диссидентами. Последствиями же этого раскола воспользовались правые. Таким образом, следуя этим аргументам, получается, что все мы, восточно-европейцы, должны были держать наш рот на замке только для того, чтобы французские левые держались вместе и были счастливы (впрочем, я-то никогда и не был активным диссидентом... что, однако, мне не помогло попасть на Документу X)? Так вот я хочу задать вопрос: в таком случае, чьей жизнью мы живем/жили?

Независимо от того, кто прав и кто ошибается в вышеупомянутом споре, я считаю, что это показательный пример «накладки идентичностей». Когда в последние несколько лет я общался с западными художниками/кураторами и/или другими интеллектуалами, у меня было постоянное ощущение, что мы не совсем разные и не совсем одинаковые. Мы никогда не будем одинаковыми, так же как никогда не поймем друг друга полностью. По крайней мере в обозримом будущем.

Это потому, что мы просто «накладываемся». Я пережил Большую Утопию только для того, чтобы увидеть Большую Реальность. Они пережили Большую Реальность только для того, чтобы увидеть Большую Утопию. Неразрешимое противоречие, но невероятно человечная «накладка идентичностей».

 

Перевод с английского КОНСТАНТИНА БОХОРОВА