Стало уже привычным называть нашу культуру нарциссической. И достаточно часто нарциссизм понимают как всецелую сосредоточенность на себе, отсутствие интереса к другим. Однако нельзя сказать, что мифологический Нарцисс был занят исключительно собой. Достаточно очевидно, что его мало волновало удовлетворение собственных желаний любого толка — скорее, он аскетически отвергал их. Не привлекал его и «внутренний», «субъективный» мир, доступный лишь его собственному созерцанию и изолирующий его от окружающих. Скорее, он был очарован отражением собственного тела в озере, которое представляет собой «объективный», тривиальный образ — созданный природой и потенциально доступный любому. Поэтому неверно будет утверждать, что Нарцисс не интересуется другими людьми или обществом. Напротив, он полностью соотносит собственную перспективу с «объективной» социальной перспективой. И, конечно, он считает, что и другие люди придут в восхищение от отражения его тела. Как представитель греческой культуры, он знает, что его эстетические вкусы совпадают со вкусами других жителей Греции.  

Современный Нарцисс, однако, не может похвастаться такой уверенностью в своих вкусах. Мы не нравимся себе, если не нравимся обществу, в котором живем. А живем мы в обществе, где, чтобы стать объектом восхищения других, приходится проявлять активность. Современные субъекты не полагаются на данную природой внешность — они практикуют самодизайн, то есть создают привлекательный для окружающих образ. Даже люди, активность которых ограничена деланием селфи, предпринимают определенные усилия, чтобы распространять эти селфи и получать желанные «лайки». Но самодизайн на этом не останавливается. Мы производим эстетически релевантные вещи и/или окружаем себя тем, что, как нам кажется, может произвести впечатление или выглядеть соблазнительно. И действуем мы публично — вплоть до самопожертвования во имя того или иного общественного блага, чтобы другие люди нами восхищались.  

Так, Александр Кожев считал, что желание вызывать желание — чисто человеческое качество, и именно оно маркирует нас как людей и отличает от животных. Животное, «естественное» желание — это всегда «отрицание» объекта желания: например, если я голоден, то, скажем, ем хлеб и тем самым уничтожаю его. Или если я хочу пить, то уничтожаю воду, выпивая ее. Но есть и «антропогенное» желание, которое не мечта о  конкретных вещах, а желание стать объектом желания другого: «Таким образом, например, в отношениях между мужчиной и женщиной Желание является человеческим, только если это не желание тела, а желание желания другого…»^[1]. Это то антропогенное желание, что запускает историю и движет ею: «История человека — это история желания Желаний»^[2]. Кожев описывает историю как нечто движимое героями, подталкиваемыми к самопожертвованию во имя человечества только этим единственно человеческим чувством — желанием признания, желанием стать объектом социального восхищения и любви. Желание желания — то, что создает уверенность в себе и, можно сказать, «собственное я» как таковое, и в то же время превращает субъект в объект — в конечном итоге в неодушевленный объект. В частности, Кожев пишет: «Без этой борьбы не на жизнь, а на смерть за чистый престиж на Земле никогда бы не было человека»^[3]. Субъект желания желания не «естественен», поскольку он готов пожертвовать всеми своими естественными потребностями и даже своим «естественным» существованием ради абстрактной Идеи признания. Но, отказываясь от всего естественного, этот субъект входит в историю. Он становится частью истории, поскольку движим желанием исторического признания — и поэтому обретает зависимость от исторических условий этого признания, от существования человечества. Никто так не заинтересован в выживании и благоденствии общества, как современный Нарцисс.

Интерес этот типично современный, мирской, эстетический. Пока Бог был жив и интересовался нами, дизайн души был важнее человеку, чем дизайн тела. Субъект хотел, чтобы его душу полюбил или хотя бы признал Господь. Стремление вызывать восхищение других людей считалось греховным, поскольку оно заменяло «мирским» признанием единственно верное духовное признание — внешними ценностями ценности внутренние.  Таким образом, отношения человека с обществом были этичны: он делал добро обществу только для того, чтобы умилостивить Бога, а не само общество. Смерть Бога означала исчезновение божественного наблюдателя за душой, для которого человек пестовал ее многие столетия. В светские времена Бога заменило общество. И так наши отношения с обществом взамен нравственного приобрели Эстетический характер. Внезапно единственным проявлением человеческой субъективности стал дизайн: вид одежды, в которой появляется человек, вещей, которыми он себя ежедневно окружает, пространств, которые он населяет. Там, где когда-то была религия, возник дизайн.  

В итоге в современном, теперешнем мире дизайн превратил все социальное пространство в пространство выставочное, в котором люди являются как художниками, так и самопродуцируемыми произведениями искусства. Таким образом современный дизайн отменяет знаменитое кантовские различение между незаинтересованным эстетическим созерцанием и практическим использованием вещей. Еще долгое время после Канта считалось, что незаинтересованное наблюдение предпочтительнее практического взгляда — как более высокое, если не высочайшее проявление человеческого духа. Но уже к концу XIX века произошла переоценка ценностей: vita contemplativa была полностью дискредитирована, vita activa — поднята на высоту истиной цели человечества. По крайней мере, со времен «Общества спектакля» Ги Дебора дизайн обвиняют в том, что он совращает людей, лишает их жизненных сил и энергии, делает пассивными потребителями, которыми манипулируют посредством вездесущей рекламы и которые таким образом превращаются в жертв капитала. Очевидно, что вылечить общество спектакля от спячки должно было шоковое столкновение с «действительностью», которое могло спасти человечество от его созерцательной пассивности и подвигнуть к действию, то есть единственному, что обещало опыт истины как настоящей жизни. Полемика велась только на тему — возможно ли подобное столкновение с реальностью, или реальность уже исчезла под покровом дизайна?   

Однако предмет самодизайна, очевидно, живо заинтересован в образе, который он предлагает внешнему миру. И, следовательно, этот интерес не пассивен — напротив, он активен и продуктивен. В то время как когда-то самодизайн был привилегией и бременем нескольких избранных, в наше время он стал в полном смысле слова масскультурной практикой. Главным местом самопрезентации стал интернет — от Facebook до YouTube и Instagram. Подобно «реальному» — или, скажем, аналоговому — миру, от человека здесь ждут, что он будет в ответе за образ, представленный на обозрение окружающих. И все-таки субъект самодизайна интересуется не только своим существованием как объекта в мире, но и существованием человечества — как единственно возможного наблюдателя этого объекта. Как влюбленный интересуется существованием партнера, чтобы иметь возможность быть любимым им, предмет самодизайна интересуется существованием общества, человечества, чтобы найти в нем признание и восхищение. Этот интерес силен, поскольку человечество, как мы знаем, уязвимо и смертно. Желание желания других постоянно терзаемо возможностью исчезновения человечества в целом — физической гибели людей-наблюдателей после метафизической смерти Бога.

Тревога, связанная с неотвратимой конечностью человечества, звучит в статье Жан-Франсуа Лиотара «Может ли мысль продолжаться без тела?» (1987). Лиотар начинает ее с цитирования научного прогноза, согласно которому Солнце взорвется через 4,5 миллиарда лет, и далeе пишет: «Я считаю, что это — самый серьезный вопрос, который стоит сегодня перед человечеством. По сравнению с ним все остальное не важно. Войны, конфликты, политическая напряженность, смены точек зрения, философские дебаты, даже страсти — все уже мертво, если тот бесконечный источник, из которого сегодня вы черпаете энергию… исчезнет вместе с Солнцем»^[4]. И хотя перспектива гибели человечества очень далека, мысль об этом уже отравляет нас и делает наши усилия бессмысленными. Человечество может заменить Бога в роли безусловного зрителя, наблюдающего за самодизайном, только если обретет бессмертие. Итак, согласно Лиотару, главная сложность — создать машину, которая заменит человеческое тело, с тем, чтобы программное обеспечение человека, то есть мышление, можно было записать на этот новый носитель информации.  Возможность такой перезаписи подтверждается тем, что «технологии не были изобретены нами, людьми»^[5]. Развитие технологий — вселенский процесс, в который люди вовлечены лишь эпизодически. Таким образом Лиотар дал стимул новому направлению мысли о постчеловеческом и трансчеловеческом, сделав предметом осмысления не software (точки зрения, мнения, идеологии), а hardware (организм, машину, их сочетание, вселенские процессы и события). Ученые доказали, что слабые колебания, созданные Большим Взрывом, все еще доходят до нас. Поэтому можно предположить, что информационные волны, вызванные взрывом Солнца через 4,5 миллиарда лет, уже сейчас достигают нас и заставляют трепетать наши сердца.

Однако практика самодизайна с самого начала не была ничем иным, как прообразом проблематики пост- и трансчеловеческого состояния. Самодизайн, в сущности, означает перезапись внутренних, психологических, политических точек зрения или экономических интересов на внешние носители информации. Самодизайн создает второе, искусственное тело, которое в потенциале заменит и переживет тело человека. Ведь когда человек умирает, остаются вещи, которые он выбирал. Если этот человек был знаменит, после его смерти создают музей, где хранят эти вещи — взамен отсутствующему телу. Таким образом, каждое использование определенных вещей — это форма самодизайна, поскольку эти вещи — не только приспособления, нужные нам в обычной жизни, но и проявление души пользователя. Собственно, наши художественные музеи с самого начала были музеями дизайна, наследниками дворцов и церквей.  

Конечно, мы не только пользуемся вещами, мы создаем их. Эти вещи — произведения искусства, книги, фильмы, фотографии и т.д. — в глобальном масштабе распространяются и распадаются. Это распадение еще более очевидно в случае интернета, в котором не только знаменитости, но и, в потенциале, любой человек может переписать свою личность. Человек, который ищет в интернете конкретное имя, находит тысячи ссылок, не складывающихся в единое целое. Таким образом возникает ощущение, что эти вторичные, искусственные тела уже находятся в состоянии медленного взрыва, напоминающего последниe кадры «Забриски-пойнт» Антониони. Вечная борьба между Аполлоном и Дионисом, описанная Ницше, приводит здесь к странному результату: тело — продукт самодизайна — разорвано на части, разметено, лишено центра, но все еще сохраняет свое виртуальное единство. Как бы то ни было, это виртуальное единство недоступно человеческому взгляду. Лишь такие программы наблюдения и поисковики, как Google, в состоянии анализировать интернет как единое целое и, таким образом, идентифицировать вторичные тела живых и мертвых. Здесь машина опознает машину, и алгоритм опознает другой алгоритм. Возможно, это прообраз состояния, в котором человечество будет существовать после взрыва Солнца, о котором предупреждал нас Лиотар.

 

Перевод с английского  МАРИИ МАЦКОВСКОЙ

Примечания

1. ^ Kojève A. Introduction to the Reading of Hegel. Ithaca: Cornell University Press, 1980. P. 5.
2. ^ Ibid. P. 6–7. 
3. ^ Ibid. P. 6.
4. ^ Lyotard J.-F. The Inhuman: Reflections on Time. Cambridge: Polity Press, 1991. P. 9.
5. ^ Ibid. P. 12.