1. Введение

Сегодня я хочу поговорить о взаимосвязи доминирующих в современном мире тенденций и роли, которая во всем этом отводится искусству. Прежде всего это происходящий во всем мире коллапс неолиберальной экономики, сильно будоражащий общественное воображение (или — определяющий характер общественного воображения). Трудно переоценить, насколько фундаментален этот сдвиг, хотя его последствия в полной мере нам еще только предстоит ощутить. Отсюда следует вторая важная тенденция современного мира: зияющая пустота в самом сердце альтернативного политического мышления. Территория рухнувшего под весом своих противоречий неолиберализма все еще не заселена. Существующие альтернативные движения, такие, как Occupy, предлагают удручающе неадекватные локалистские и горизонталистские решения глобальных проблем.  На что Джоди Дин с горечью замечает: «Goldman Sachs не волнует, что вы разводите кур». К тому же эти альтернативы, игнорируя произошедшие изменения в социальном составе, технологической инфраструктуре и глобальном балансе сил, остаются преданы отжившим представлениям о золотом веке капитализма, призывая вернуться к классической кейнсианской экономике 1960-х.

Я же утверждаю, что эти две проблемы — падение неолиберализма и отсутствие альтернатив — могут быть разрешены посредством нового подхода к эстетике. Все, что нам нужно сегодня, — это полностью перенастроить структуру базовой политической эстетики, принятой левыми силами. Точнее, необходимо расширить наши возможности чувственного воображения посредством технологических дополнений. Для того чтобы создать альтернативу, адекватную сегодняшним многокомпонентным обществам, вообразить лучшее будущее, представителям левых сил надо мобилизовать скрытые возможности науки и технологий. 

В первую очередь это необходимо, чтобы серьезно взяться за тот странный не-объект, которым является современный капитализм. Его экономика не доступна прямому восприятию. Она распылена во времени и пространстве; ее гибридное тело формируют законы о собственности, биологические потребности, природные ресурсы, технологическая инфраструктура и многое другое; ее определяют цепи обратной связи, многопричинные события, чувствительность к первоначальным состояниям и другие комплексные системные характеристики; и, наконец, но не в последнюю очередь, она создает новые виды воздействия, не сводимые к ее отдельным компонентам. В результате, несмотря на все написанное о капитализме, левые его все еще не понимают. Вопрос, который здесь будет рассмотрен, — как эстетически воспроизвести такую сложную, структурообразующую сущность как неолиберализм? Поскольку он ускользает от прямого восприятия, наше видение экономики может возникнуть лишь за счет дополнения человеческой когнитивной системы различными социотехническими инструментами.

2. Когнитивная картография и эстетика возвышенного

Так мы подходим к сути того, что Фредрик Джеймисон называет «когнитивной картографией». По его словам, левым недостает «когнитивной картографии» — способности сделать мир доступным для восприятия через ситуационное понимание нашей позиции^[1]. Джеймисон цитирует теоретика урбанизма Кевина Линча, который утверждает, что при проектировании городских пространств необходимо принимать во внимание то, как люди прокладывают путь в городах. Попадая в новый город, человек не имеет когнитивной карты этого места и вынужден выстраивать ее самостоятельно, действуя эмпирически. Линч утверждает, что градопланировщик может помочь этому процессу: расставив ориентиры и другие легко распознаваемые символы в стратегических местах, он создаст основу для построения когнитивной карты^[2].

В работе Джеймисона идея когнитивной картографии связана не с отношением человека к городу, а с его взаимодействием со всей социальной системой в целом. По его словам, функция когнитивной картографии — «помочь отдельному субъекту создать ситуационную модель огромного и трудно представимого в своей совокупности структур общества в целом»^[3]. Перечисляя пунктирно исторические периоды от государственного капитализма через империализм к глобальному капитализму, Джеймисон утверждает, что прежний характер капитализма позволял установить связь между нашими локальными феноменологическими впечатлениями и экономической структурой, которая их детерминировала. Другими словами, можно было создать когнитивную карту экономического пространства, сделав таким образом мир вокруг более доступным пониманию. Однако с ростом глобализации, по мнению Джеймисона, это стало невозможно. Мы уже не можем просто экстраполировать свой локальный опыт на глобальную экономическую систему. Существует дефицит когнитивной картографии, то есть значительный разрыв между нашей локальной феноменологией и структурными условиями, которые ее определяют.

Обособленность опыта от системы, в которой мы существуем, приводит к росту отчужденности — мы чувствуем себя потерянными в мире, которого не понимаем. В связи с этим Джеймисон замечает, что распространенное увлечение теориями заговора отчасти возникает как культурный отклик на данную ситуацию. Теории заговора работают на сужение свободы выбора к единственной могущественной фигуре (будь это Бильдербергский клуб, масоны или любой другой удобный козел отпущения). Несмотря на невероятную сложность некоторых теорий заговора, они, тем не менее, дают успокоительно-простой ответ на вопрос «кто за всем этим стоит?». Другими словами, все они действуют в точности как когнитивная карта.

Значение когнитивной картографии в том, что она позволяет осуществлять навигацию в комплексных системах. Джеймисон даже заявляет, что «без идеи социальной тотальности (и изменения всей социальной системы) невозможна по-настоящему социалистическая политика»^[4]. Но поскольку глобализированный капитализм теряет связь с любыми феноменологическими координатами, возможность социалистической политики представляется все более утопической. Суть проблемы в том, что «экономику не считают эмпирическим объектом среди других мирских вещей. Для того чтобы человеческий аппарат восприятия “увидел” ее, она должна претерпеть ключевой для науки процесс репрезентативной картографии»^[5]. Как и многие другие объекты науки, экономика избегает прямого восприятия. Здоровье экономики — это не физическое явление в нашем мире; это комплексная, конструируемая информационная составляющая, зависящая как от материальных процессов в мире, так и социально-, и политически-окрашенного выбора в отношении того, как ее измерять и вычислять. Таким образом, для когнитивной картографии экономики необходимо построение полноценной социотехнической системы наблюдения, измерения, классификации и анализа. Вместо прямого познания экономики следует воспринимать ее как комплексную систему, более близкую к симптомологии. Подобно тому, как врач изучает симптомы пациента, чтобы определить природу болезни, различные экономические индикаторы будут использоваться для проверки и диагностирования здоровья экономики. Это основные симптомы, с которыми большинство знакомо (такие как ВВП, количество рабочих мест, межбанковские кредитные ставки и т.д.) наряду с более специфическими, в которые безгранично верят практики (например, потребление электроэнергии, стоимость транспортировки и т.д.).

Здесь важно отметить, насколько все это отличается от типичного подхода левых к изучению экономики. Традиционно представления левых соответствуют двум направлениям.  Одно работает лишь с частью перспективы, подавая критические реплики в рамках полемики о безработице, неравноправии, реформах системы социального обеспечения, законах о труде и т.д. Другое охватывает перспективу в целом, однако почти всегда уклоняется от любых статистических и математических инструментов. Системный подход левых обычно основывается на диалектике и, конечно, на Марксе, а в последнее время все чаще на работах Дэвида Харви. Проблема в том, что диалектика уже не является — если вообще когда-то была — подходящим инструментом понимания системной природы капитализма. Определенно, после работ Делеза все сложнее считать противоречие движущим механизмом истории. Вместо этого для понимания современного мира необходима онтология цепочек обратной связи, внезапных результатов и зависящих от обстоятельств последствий.

В этом отношении основными средствами понимания экономики становятся такие технические инструменты как компьютерные алгоритмы, симуляционные модели, эконометрика и другие виды статистического анализа. Именно подобные когнитивные протезы создают возможность восприятия таких систем как капитализм, в противном случае, невидимых. Нам следует серьезно отнестись к словам Фридриха Киттлера о том, что «Воспринимаемые, и в силу этого эстетические, особенности суть всегда только зависимые переменные технической реализуемости»^[6]. Продолжающееся распространение технологий — это призыв расширить нашу когнитивную картографию экономических систем. Техническая инфраструктура для этого проекта в современном обществе развивается быстро. Мы все сильнее врастаем в широчайшую сеть различных сенсоров и баз данных, которые записывают все большую часть нашего существования. Мобильные телефоны отслеживаются через GPS, регистрируется каждый шаг онлайн, беседы в социальных сетях изучаются на предмет семантического контекста, и движения типа «Подсчитай себя» (QS) обращают эти технологии внутрь, к нашим телам. Развитие интеллектуальных и технологических инструментов анализа супермассивов данных сопоставимо с наращиванием объема информации. Анализ социальных сетей дает новый материал о том, как мемы, поведение, желания и аффекты пронизывают наши личные связи. Агентное моделирование позволяет понять, как организованное поведение возникает из хаоса действий индивидуумов. А прогнозирующие алгоритмы используют прошлые действия для предельно точных предсказаний поведения в будущем. Все эти социотехнические построения могут стать источником новых идей о функционировании неолиберальных экономик.

Однако представления этих комплексных систем в одной лишь математической форме недостаточно. После доклада о когнитивной картографии Джеймисону задали очень важный вопрос: как в концепцию когнитивной картографии вписывается эстетика? Я должен извиниться за длинную цитату, но его ответ позволяет нам понять, где именно искусство может осуществлять политическое вмешательство.

«Вопрос о роли эстетики и ее отличия от роли общественных наук в процессе исследования структуры мировой системы соотносится для меня с ортодоксальным различием (которое я все еще иногда использую, хотя и несколько по-иному) между наукой и идеологией. Я считаю, что здесь мы наблюдаем раскол между идеологией, как ее понимал Альтюссер, то есть тем, как индивидуум позиционирует себя по отношению к общественному и хозяйственному устройству глобального капитализма и научному дискурсу, который я понимаю как дискурс (который в конечном счете невозможен) без субъекта. В этом идеальном дискурсе, как в математическом равенстве, вы моделируете реальное независимо от его связи с индивидуумом, в том числе с вами самими. Итак, я считаю, что человеку можно объяснить, как относиться к тому или иному взгляду на мир, как его концептуализировать, но настоящая проблема в том, что людям, как отдельным личностям со своими психологическими особенностями, все труднее связать это с собственным опытом повседневной жизни. Общественным наукам это удается редко. А когда они пытаются (как в этнометодологии), то действуют только через изменение дискурса данной общественной науки, или в момент, когда она становится идеологией; но тогда мы возвращаемся к эстетическому. Эстетика обращается к индивидуальному опыту, а не к тому, что концептуализирует реальность более абстрактным способом»^[7].

Следовательно, эстетика является чувственным посредником между феноменологией индивидуума и нашими когнитивными картами глобальных структур. И все же я думаю, что здесь мы можем разделить концепцию эстетики Джеймисона на две части, зафиксировав различие между эстетикой технологического возвышенного и эстетикой интерфейсов.  Другими словами, между супермассивами данных как непостижимым шумом и супермассивами данных, поддающимися когнитивной обработке. Зона опосредования между ними — одна из ключевых областей, где сегодня может расположиться политическое искусство.  Эстетика технологического возвышенного воспроизводит комплексные системы, вбирая их в себя, однако пренебрегая информацией. 

Работы Редзи Икеды по датафонике — яркий пример такого подхода. Манипулируя огромными массивами данных и чисел, неподвластных пониманию человека, Икеда строит инсталляции и звуковые ландшафты, которые работают на границе человеческого восприятия^[8]. Звуковые частоты его музыки часто едва различимы человеческим ухом, а его визуальные инсталляции призваны ошеломлять, подавлять, ввергать в оцепенение. Здесь возникает технологическое возвышенное: когда восприятие сталкивается с непостижимым, а познание и разум бездействуют, упрятав его в «черный ящик». Здесь возвышенное — это параллактическое напряжение, возникающее между ужасом на чувственном уровне и концептуальным пониманием на уровне познания. Однако именно поэтому невозможно постичь такие системы, как неолиберализм, с помощью одних лишь технических средств. Мы серьезно рискуем захлебнуться в потоке все ускоряющейся информации, а мир все так же неудобопонятен, как и до цифрового посредничества.

3. Проблема будущего

Таким образом, сама по себе когнитивная картография обеспечивает лишь эстетику технологического возвышенного — внушает нам страх непомерными объемами данных, но не дает возможности осознать лежащие в его основе механизмы. В лучшем случае, в результате психологических манипуляций, у нас начнется синдром Стендаля.  Сама по себе когнитивная картография не даст нам возможности осознать или прочувствовать свое будущее. В частности, оно не позволит преодолеть современный антиутопический взгляд на него. «Будущее несет в себе угрозу, когда коллективное воображение не в состоянии представить себе ничего кроме разорения, роста нищеты и насилия»^[9]. Закостенелая природа глобального капитализма — зомби-неолиберализм, который не падает даже после того, как ему нанесли смертельный удар — превращает будущее в неумолимую антиутопию. Изменение климата, войны за ресурсы, социальные конфликты, рост неравенства, нарастающая милитаризация — все это феноменологическая данность будущего.

Однако, как отмечает Франко Берарди, само будущее — это культурный конструкт. До момента возникновения современности время интерпретировалось как выпадение из прошлой утопии. Однако с современностью это отношение повернулось вспять, и будущее стало средоточием прогресса и утопических мечтаний^[10]. «Будущее, — пишет Берарди, — не естественное измерение ума. Это результат проецирования и воображения, свойство ожидания и внимания, и его модальности и черты меняются с изменением культуры»^[11]. В наше время идея прогресса представляется наивно-идеалистической. Постмодернизм стал здравым смыслом среднестатистического человека, признает он это или нет. Мы живем в эпоху, когда будущее трансформировалось из утопии в антиутопию, когда советский боевой клич «Штурмуем небеса!» отброшен. В будущем нас ждет истощение. Истощение природных ресурсов, износ производственных мощностей, ухудшение психического здоровья^[12]. Странно, но понятие прогрессивного будущего блекнет даже в параметрах капиталистического реализма. Основным индикатором капиталистической веры в лучшее будущее служит долг — долг может быть оплачен, лишь если человек верит, что его ждет лучшее будущее. Следовательно, мировой коллапс кредитования — в то время как корпорации и банки держат рекордные суммы денег — показывает, что даже капиталистический реализм утратил свое ощущение будущего.

Это схлопывание будущего вызывает ощущение политической беспомощности. Невозможность экстраполировать модели, когнитивное переполнение большими массивами данных и комплексными системами сводят свободу воли, в лучшем случае, к отрицанию. Неудачные попытки отрицать существующий порядок — в последнее время находящие физическое воплощение в лагерях движения Occupy — это упорное противостояние инерции системы. Однако смиренный акт отрицания неизбежно истощается, и система хромает дальше.

Именно здесь на сцену выходит эстетика интерфейса. Модернистский образ прогрессивного будущего основывался на способности как экстраполировать, так и прогнозировать будущее, а также на уверенности в том, что люди в состоянии определять направление истории^[13]. Сегодня мы сошлись на всеобщем принятии неолиберальной предпосылки: мир слишком сложен для того, чтобы строить планы, манипулировать им, ускорять, менять его или вмешиваться любым другим способом. Таким образом, здравый смысл подсказывает нам, что лучшее, на что мы можем рассчитывать, — это рынок. Манипулировать сложной системой невозможно, так зачем утруждаться? Здравый смысл потерялся в сложности мира без когнитивной карты, которая помогла бы нам ориентироваться в нем. Но если эстетика массивов данных не в состоянии сделать эту сложность послушной нам, то необходимо трансформировать эстетическое возвышенное в эстетику интерфейса.  Последняя станет посредником между комплексными массивами данных и нашими конечными когнитивными способностями. В этом пространстве искусство может превратиться в милитантное политическое орудие.

4. Машинное восприятие

Именно на этом этапе произведения искусства, подходящие под широкое определение «новая эстетика», могут обогатить технические средства когнитивной картографии. Она даст новой эстетике свой политический импульс и технологическую базу, в то время как новая эстетика обеспечит когнитивную картографию художественными и чувственными средствами для достижения его политической цели. Полагаю, что большинство в курсе, но, не вдаваясь в подробности, новая эстетика — это неоднородное движение, ассоциирующееся с интегрированием цифрового и технологического восприятия в искусство. В каком-то смысле с искусством так было всегда — фотоаппарат является самым очевидным примером подрывной эстетической технологии.  Однако по крайней мере часть того, что делается под рубрикой новой эстетики, имеет свою собственную специфику, не сводимую до этих исторических предшественников. В развернутом эссе на эту тему Брюс Стерлинг перечисляет различные виды реализации новой эстетики:

«Визуализация информации. Вид со спутника. Параметрическая архитектура. Камеры видеонаблюдения. Обработка цифровых изображений. Видеокадры мешированных данных. Глюки и артефакты поломок. Вокселированные 3-D пиксели в геометрии реального мира. Защитный камуфляж.  Аугменты. Наносные образы. И, последнее, ностальгическая ретро 8-битная графика из 1980-х»^[14].

С одной стороны, этот вид искусства можно не без оснований назвать обыденным. Поколение, начинающее сегодня участвовать в политической деятельности, с детства привычно к цифровым медиа, эмоционально встроено в экранные интерфейсы^[15]. Но — и это отличает искусство, которым занимаются под ярлыком новой эстетики, от форм искусства, созданных при посредничестве технологий — «цифровая обработка образов совпадает с реальным […] именно потому, что не хочет быть его воспроизведением, как традиционное искусство»^[16]. Оно настолько полно сливается с реальностью, что сегодня мы говорим о «дополненной реальности», в то время как раньше искусство было анализом реальности, уходом от реальности или простым изображением реальности. Но сегодня на наше восприятие мира все больше накладываются цифровые образы, которые дополняют, искривляют и расширяют его.

Однако вездесущесть цифровой обработки создает проблемы новой эстетике: она рискует сделать явным то, что многие и так уже знают. Так возникают попытки вернуть новой эстетике «странность», чтобы сбить с толку традиционное понимание. Но, как замечает Стерлинг, проблематично чрезмерно полагаться на странность как эстетический метод. Странность всегда сравнительна и неизбежно временна^[17]. Например, глитч-искусство сначала многим кажется странным, но быстро превращается в обыденность. Для того чтобы новая эстетика обрела долгосрочную значимость, ей необходимо действовать в другом направлении, выходить за рамки просто странного. Итак, если новая эстетика или граничит с обыденностью, или полагается лишь на странность, как можно придать ей новаторский интересный характер?

По моему мнению, новая эстетика в своих лучших проявлениях связана с попытками расширить чувственные перспективы за пределы человеческих возможностей. Она призывает нас согласиться с бессмысленностью попыток отличить цифровое от реального и использует это исчезающее отличие как импульс к исследованию новых ландшафтов. Отчасти это расширение восприятия должно выйти за рамки одного лишь визуального и включить в себя тактильное. По мере того, как при взаимодействии с цифровыми медиа жестикуляция приобретает все большее значение (просто вспомните о распространении телефонов с сенсорными экранами и о переходе к оптимизированным для сенсорного управления операционным системам), эстетические возможности этих интерактивных средств отходят от традиционной визуальной ориентации. Возвращаясь к вопросу когнитивной картографии, думаю, что именно художники, исследующие эти новые средства и пространства возможностей, могут лучше всего ответить на вопросы о том, как воспроизводить большие данные, компьютерные симуляции и визуализировать данные другого рода. Работы такого типа художников необходимо изучать и поддерживать, чтобы преодолеть границы технологического возвышенного.

Кроме того, понимание новой эстетики как создания возможностей восприятия, выходящих за рамки стандартного человеческого диапазона, помогает яснее увидеть, кто из ее критиков, придерживающихся двух противоположных взглядов, окажется ближе к истине. Первые поддерживают основные аргументы, выдвинутые Стерлингом, а именно — новая эстетика игнорирует свои человеческие компоненты, неверно опознавая источник и инструментарий различных видов технологического посредничества. Дроновая съемка — часть более широкой военно-политической совокупности; алгоритмы наблюдения и слежения — продукты определенного вида государства; глюки и образы низкого разрешения происходят из очень человеческой тоски по прошлому. Признание человеческого фактора, который также является фактором политическим, интегрирует движение новой эстетики в гораздо более значимый мир. Новая эстетика не может просто игнорировать пользователей технологий — иначе она будет притворно представлять аполитичные образы и манкировать своим потенциалом.

Но как тогда понимать призыв Яна Богоста продвигать новую эстетику в более странном и менее человеческом направлении? Для Богоста новая эстетика все еще человеческая, слишком человеческая. Он пишет:

«По-настоящему новая эстетика могла бы работать иным путем: вместо того, чтобы концентрироваться на том, как мы, люди, видим наш мир иначе, начиная воспринимать его через электронные носители, или на том, как эти медиа в свою очередь и сами “видят” мир различными способами, что если бы мы попросили компьютеры, чтобы они, и бонобо, и гренки из тостера, и Дримлайнеры Боинг 787 создали собственную эстетику. Восприятие и опыт других существ остаются за рамками нашего понимания, однако мы можем строить свои гипотезы благодаря свидетельствам, исходящим из их сокрытых центров, вроде радиации вокруг горизонта событий черной дыры»^[18].

Хотя на первый взгляд рецепт Богоста противится идее политизации новой эстетики, его можно вполне успешно совместить с политикой. Чтобы перевести чуждую феноменологию объектов на рельсы политической активности, следует лишь осознать, как технологии уже расширяют возможности восприятия. Например, камеры слежения, наблюдающие за людьми в невидимом световом спектре, военные технологии, превращающие тепло в видимые формы, исследования в области уникальных обонятельных подписей и новые технологии, сворачивающие свет вокруг объектов и скрывающие оружие от спутников. Все это политическая активность, которая уже осуществляется вне системы восприятия человека. Таким образом, странность восприятия объектов не противоречит природе машинного зрения. И новая эстетика как продолжение чувственных возможностей через новые цифровые технологии — всего лишь художественное движение, исследующее концептуальное и чувственное пространства.

Так как же это связано с когнитивной картографией? Как мы уже видели, понимание такого не-объекта как неолиберализм требует, чтобы мы свыклись с элементами, превосходящими границы обычного восприятия. Одним из решений может быть расширение внутренних возможностей, скажем, с помощью фармацевтических препаратов. Но в настоящее время этот вариант может предложить лишь небольшие поправки, явно недостаточные для осуществления данных политических целей. Итак, единственный выход — разработка интерфейсов таким образом, чтобы они давали возможность манипулировать комплексными системами. Благодаря последним достижениям неврологии мы знаем, что сознание действует, упрощая происходящее вокруг, но информационная перегрузка, с которой мы сталкиваемся сегодня — это совершенно новый уровень сложности нашего окружения — не только чувственная, но, собственно, когнитивная комплексность. Эстетика интерфейса — это способ операционализировать эти комплексные знания в локальные феноменологически-податливые изображения. А работа, происходящая под маркировкой «новая эстетика», — это создание и открытие новых путей, которые обуславливают машинное восприятие.

5. Дизайн вариантов будущего

Таким образом, на стыке парадигмы новой эстетики и инструментов когнитивной картографии, предоставляемых наукой и технологиями, открывается пространство для эстетического эксперимента. Дизайн, соединяющий эстетику, прагматизм и технологии, становится ключом к преодолению современной антиутопии. В эпоху, в которую свирепствует хаос, а по определению Франко Берарди, «комплексность, которая слишком глубока, слишком густа, слишком интенсивна, слишком быстра, слишком стремительна, чтобы наш мозг мог расшифровать ее», — целью политической эстетики должно стать понимание тех стремительно извивающихся кривых, из которых состоит наш мир, и превращение их в доступный, отслеживаемый план консистенции^[19]. Эта форма эстетики должна ориентироваться на практическое, принимать во внимание когнитивные и материальные возможности человеческого тела. Подумайте только, какое значение приобретают механизмы интерфейсов таких технологий ежедневного использования, как смартфоны. Жесты, с помощью которых осуществляется навигация по этим цифровым ландшафтам, — предмет многомиллиардных инвестиций, исследований и судебных разбирательств. Эти деньги тратят именно на то, чтобы уменьшить разрыв между технологическим дополнением реальности и телом человека из плоти и крови, спаять их в единое целое. Сходные варианты эстетического выбора — тема не так давно вышедшей захватывающей книги о дизайне игровых автоматов и казино. Здесь дизайн интерфейсов принимает даже несколько зловещий оборот, ведь его цель — заманить в сети уязвимых субъектов и нажиться на их болезненной страсти.

«Некоторое время, — свидетельствует Норен, — эргономика была экономичной. Затем привлекли дорогих дизайнеров-аниматоров, чтобы создать вознаграждение для игроков — приятные звуки и движущиеся картинки. Однако некоторых игроков раздражало, что картинки замедляли игру, поэтому от них отказались. Игра ускорилась. Более бы страя игра способствовала выбросу дофамина в мозг. Кроме того, она быстрее истощала бюджет игроков, что снижало их лояльность к конкретным автоматам и казино, в котором они были установлены. Дизайнеры отреагировали на эту проблему созданием игр, реализованных на чипах, в которых программы настроены так, чтобы частые мелкие выигрыши (в большинстве случаев меньшего размера, чем ставка на одну игру) удерживали игроков у автомата, в то время как их деньги стабильно текли в кошельки владельцев казино»^[20].

Эта нейронная, химическая, визуальная манипуляция интерфейсом демонстрирует, как мощность интерфейсов можно модулировать и направлять на конкретные политические нужды (в данном случае, на получение прибыли). Другими словами, дизайн интерфейсов оказывает реальное воздействие на поведение человека. Однако в случае комплексных систем мы должны отбросить мечту о богоподобном всевидящем интерфейсе. Напротив, интерфейсы должны ограничивать информацию до жизненно важного набора переменных или до дискретного подмножества, обеспечивающего легкодоступное взаимодействие.   Все это особенно актуально в том, что касается рефлексивных мегасистем, таких, как глобальная финансовая система. Другими словами, комплексные системы требуют симптомологии — чтобы экономика воспринималась не как объект на уровне ощущений, а как набор экономических индикаторов. То же относится к климатической системе, которую следует понимать через призму специфических климатических индикаторов (СО2, концентраций, средних температур, уровня арктических льдов и т.д.).

Как же тогда эти очень специальные и личные формы интерфейсов связаны с более широкой проблематикой глобального капитализма? Пожалуй, лучший пример — Project CyberSyn, осуществленный в Чили в 70-х годах прошлого века. Как отмечает его историк Иден Медина, Project CyberSyn «замышлялся как система контроля в реальном времени для сбора экономических данных по всей стране, их систематизации и передачи правительству, чтобы таким образом помочь в принятии решений»^[21]. Сложная техническая инфраструктура, подкреплявшая эту систему, в конечном счете сводилась в единый пункт управления, обеспечивающий контроль за всей экономикой. «На экранах, расположенных на одной стене, мелькали экономические данные, поступающие с производственных предприятий страны. Простой регулирующий механизм — десять кнопок на ручке каждого кресла —позволял сидящим в них людям останавливать различные таблицы, графики и фотографии чилийского промышленного производства, возникавшие на экранах. На другой стене красными вспышками высвечивались возникающие экономические проблемы, требовавшие срочного решения, — чем интенсивнее было мерцание, тем более неотложной была ситуация. На третьей стене демонстрировалось подсвеченное цветное изображение пятиуровневой кибернетической модели, работающей по принципу нервной системы человека»^[22].

CyberSyn сочетал в себе все обсуждаемые здесь аспекты. Для симптоматического представления экономики комплексной системы в нем использовались самые продвинутые кибернетические теории и сложные технологические решения. Он брал необработанные данные и превращал их в конкретный дизайн, эстетику, ориентированную на то, чтобы прагматически воздействовать на сложную экономическую систему. Все это осуществлялось с помощью визуальных средств, архитектурных альтернатив, жестикуляционных моделей и с учетом ограниченности человеческого мышления. Более того, в отличие от в чем-то подобных советских систем 1950-х, чилийская система включила в свою технологическую инфраструктуру радикальное видение общества. В противовес иерархической системе контроля, характерной для советской системы, чилийская внедряла в CyberSyn децентрализованное принятие решений, добиваясь спайки новаторской формы коммунизма с ее материальной инфраструктурой.

Мониторинг в реальном времени и взаимодействии с экономикой — мечта не одних лишь коммунистов. Современные центральные банки поступают так же: при разработке своей монетарной политики, они полагаются на экономические показатели. Более того, в сегодняшнем пропитанном извлекаемыми данными мире центральные банки обращаются к все более точным и сиюминутным индикаторам. Федеральная резервная система США анализирует эмоциональную окраску высказываний в социальных сетях, чтобы учитывать потребительские настроения. Центральный банк Израиля изучает данные поисковых запросов Google в реальном времени для создания более точного представления об экономике страны. Так, например, увеличение количества запросов по ключевым словам «пособие по безработице» показывает, что экономика проседает, — и эта информация становится фактором, который влияет на принятие решений в режиме реального времени на командных высотах современного капитализма. Во всех случаях, от CyberSyn до Федерального резерва, на повестке дня стоит восприятие комплексной системы через посредничество машины.

Взяв решение этой задачи на себя, левые могут начать навигацию по концептуальному и практическому миру неолиберализма. Это предполагает, например, более эффективный анализ точек воздействия. За образец можно принять так называемое «искусство заговора» Марка Ломбарди, которое делает попытку отобразить социальные сети властной мировой элиты.  Другие примеры — анализ социальных сетей перекрещивающихся директоратов и создание карт «капиталистической власти», где размечены отношения собственности.  Сюда же относится распознавание узловых точек сетей поставок, что упорядочит хаос глобализированной торговли, сделав ее подвластной политическому действию. Вторым результатом когнитивной картографии и создания эстетики дизайна является построение альтернативных экономических систем. Одну из первых попыток построить когнитивную карту экономики сделал в 1758 году Франсуа Кенэ, обративший внимание на системную природу экономики и взаимоотношения между землевладельцами, фермерами и крестьянами^[23]. Однако сегодня такие организации левых, как Новый экономический фонд, опираются на данный системный подход, скорее, для создания компьютерных моделей экономики, призванных поддержать левые политические цели. Но, думаю, вооружившись этим подходом, мы можем развернуть эту антиутопическую тенденцию видения будущего вспять.  В этом случае искусство станет предвидением будущего, а не ретроспективой прошлого. Как говорит Берарди: «Репертуар образов в нашем распоряжении ограничивает, возвышает, расширяет или очерчивает формы жизни и событий, которые, через наше воображение, мы можем проецировать на мир, выводить из небытия, строить и населять»^[24].

В заключение следует сказать, что в эпоху колоссальной сложности одно из основных средств преодоления неолиберального допущения о невозможности манипулирования этой сложностью — это объединение художественной практики, цифровых симуляций и технологических инфраструктур в проект, с целью представить не-объект, которым является неолиберализм.

Перевод с английского АЛЕКСЕЯ УЛЬКО