1. Рамка

Любое соединение эстетики и политики (в политическую эстетику, эстетизированную политику, геополитическую эстетику, политику эстетики и т.п.) неизбежно обременено чуждыми интересами. Тем больше причин начать их взаимную активацию с намеренно не-гуманистской позиции. Эстетика и/или политика: чего и для чего? Череда антропоцидных травм — от Коперника и Дарвина до постколониальных и экологических поворотов, межвидовой нейронауки и синтетической геномики, от наноробототехники до ЛГБТ-искусственного интеллекта — нарушает отношения фона и фигуры между доксическими политическими традициями и эстетическими дискурсами.

До того, как какое-либо локальное тело (биологическое тело, формальная экономтеория, военное государство, юридическое лицо, географическая нация, бухгалтерский учет, скульптурные остатки или имманентная теология) сможет сохранить и оценить свое представление о себе в рамках предпочитаемого им отражения, его витрувианское самомнение о его диаграмматической идеализации, исторической деятельности, расходящихся концентрических волнах воплощения, инструментального протезирования и доказуемого мышления распадаются, каждое в свою очередь, в радикально асимметричное безразличие пластичной материи на трудно осмысляемых шкалах как временных, так и пространственных. Покуда этот процесс отнимает у нас привычное резюме политической эстетики, аномальные задачи множатся.

Данный путь к постгуманизму есть осмысление планетарности и ее незавершенности^[1]. С одной стороны этого пути — геофилософия. Она продвигается от птолемеева ядра, защищенного слоями кристаллических сфер, к кантовой географии, где общая поверхность земной коры гарантирует космополитизм, к делезианским и шеллингианским растворам живописного образа-как-силы, к мистическим, оккультным конспирологиям о геологическом насилии и, наконец, к сравнительной планетологии, в которой Земля как промежуточный полис может быть помыслена только через эстетику, производную (из, но не подчиненную под) вычисления возможных геометрий, подразделений, удвоений, инверсий, локализаций и заимствований извне на шкале Хаббла^[2]. Последний проект влечет за собой ускорение прочь от первоначального осмысления локальной планетарной экономики в сторону более универсальной рекомбинируемости, в которой политические и эстетические репрезентации человеческого опыта опрокинуты на периферию. Если из этого внешнего взглянуть внутрь, то генеративные отчуждения, производимые потенциальной ксенополитикой, ксеноэстетикой, ксеноархитектоникой, ксенотехникой и т.д., отворачиваются от геополитической эстетики и выворачивают ее наизнанку так, что значение человеческих устройств (человеческого искусства, человеческого опыта) кажется странным и условным^[3]. Каким образом мы можем нащупать перечень этих обусловленностей? Какой показатель воздействий позволит нам осмыслить эту ситуацию, даже если она еще не разрешилась и, возможно, останется неразрешимой для нас? Что может сработать для геополитической эстетики, возникшей благодаря и для практически вымершего субъекта антропоцена, чтобы трансформировать наши собственные отношения к этим смещениям, несмотря на то и даже благодаря тому, что эта эстетика отрицает нетерпимые фобии «политической эстетики»? Если термин «акселерационистский» можно применять для осмысления этой внеположности после антропоцена и ее существующих, доступных признаков, нежели по отношению к дромологической скорости наших самопрограммирующихся миниатюрных машин, то является ли она акселерационистской геополитической эстетикой и, если да, то в сторону каких плодотворных отсутствий она ускоряется?

Эта краткая статья касается лишь незначительной части подобных обширных вопросов, поэтому я предлагаю неполный список частных следов и размытых эффектов той геополитической эстетики, в которой мы находимся и которая не претендует ни на глобальные утверждения об онтологии данных обусловленностей или об их относительной важности для философии, ни на политические заявления об их неудобных потенциальных гомологиях с буквенно-цифровой логикой Алгоритмического Капитализма. Особый интерес для меня представляет то, каким образом данные эффекты координируются с тем, что замещает опустошенные унаследованные позиции «политического строя» и «эстетики» напрямую через столкновение с Дизайном, понимаемым в широком смысле. В частности, мы внимательно относимся к тому, что Дизайн инструментализирует вычисление планетарного масштаба с целью моделирования своих политических воплощений, попутно предоставляя «эстетические» программы, которые не столько отражают политические реалии, сколько являются генеративными для их материальной эволюции. Для этой цели вычислительная работа как стиль мышления, хоть и сверхдетерминирована сегодня экономической подчиненностью, должна оставаться открытой окончательной незавершенности алгоритмической неопределимости и таким образом может служить зарождению неизвестных и непостижимых политических архитектур.

 

2.

Но, прежде всего, давайте сравним расчеты этих последствий, которые можно увидеть с помощью ограниченных пикселизованных призм Дизайна и Вычисления, с тем, что Стивен Шавиро называет «акселерационистской эстетикой», которая, по его мнению, значительно отличается от акселерационистской политики^[4]. Для Шавиро ценность акселерационистской эстетики заключается в выведении ощущения пребывания в настоящем, что частично определяется нечеловеческими смещениями, подобным описанным выше. Акселерационистская эстетика осуществляет это, воображая прототипы последствий неизбежных катастроф антропоцена, чтобы мы могли заранее предвидеть и оценить свои формы адаптации. Это погружение без остатка и отсрочки в воображаемый «завтрашний мир без нас» не предлагает беззаботно кашеобразные «дизайн-инновации», с помощью которых мы могли бы откупиться и продолжать тратить после смерти, а, напротив, предполагает огромную сумму всеобщей катастрофы и смотрит прямо в глубь кроличьей норы. В данной ситуации слово «Танатос» не является диагнозом. Это просто состояние территории. Однако для Шавиро эта практика становится упражнением в когнитивной картографии, которое может наделить «индивидуального субъекта обостренным ощущением места»^[5]. В отношении последней рекомендации у нас имеется серьезное возражение.

В изложении Шавиро, акселерационистская политика не сопровождается ни четким и последовательным планом по смягчению эколого-экономической энтропии здесь и сейчас, ни очевидным способом выйти из нее, ни даже диалектической гарантией конечных результатов. Поэтому она не может считаться программой, годной для достижения четко осознаваемых «политических» целей. Тем не менее, вытекающий отсюда эстетический проект содержит в себе полезную образовательную искру, благодаря чему на определенном расстоянии можно было бы обучить узнаваемой политике и восстановить ее посредством шока от ее неузнаваемого воздействия. Меня интересует нечто прямо противоположное: неузнаваемая политика через узнаваемую эстетику, путем обнаружения схлопывания, а не проведения различий между этими двумя понятиями. Прежде всего, потому, что подобный подход делает невозможным отображение ситуации через что-либо типа самосозерцания «индивидуального субъекта». Ему надо первому указать на выход, но, судя по всему, он не уйдет последним.

 

3.

Чтобы художник/дизайнер мог предвидеть, что переживет антропоцен, а что нет (и создавать для этого прототипы), он должен спекулировать на нередуцируемо сложных материальных взаимозависимостях (нефти, воды, азота, кислорода, кремния, птичьего гриппа, ржавеющего железа, биомассы насекомых, геномики планктона и т.п.), а также на том воздействии, которое может оказать на одну из них исчезновение или усиление другой.

Эти вещи невозможно действительно познать (хотя ничто не заслуживает более пристального внимания), поэтому любая «геополитическая эстетика» в том значении, какое ей придавал Джеймисон (кинематографический механизм, сколь угодно конспирологический, для понимания Мировой Системы и ее волн управления) неизбежно становится упражнением в апофении, начертании связей и умозаключений из источников, лишенных какой-либо прямой связи, кроме их неразрывной одномоментности в восприятии. Данная апофения — идентификация закономерностей и структур там, где фактически присутствует лишь шум, не является ни нарушением воображения, ни его доcтоинством, а скорее, неизбежной характеристикой нашего удела и его (только частично понятного) финала. После антропоцена невозможна в узнаваемом или нормативном смысле какая-либо «политика» — коль скоро «политика» основана на самосозерцании человеческого субъекта, располагающего себя как cогласованного деятеля внутри стабильного исторического развития. Различить, что есть экзистенциальный риск, что есть абсолютный вымысел, а что есть и то, и другое одновременно, и соответствующим образом занять «позиции», попросту не представляется возможным. Поэтому наша подготовка должна проходить без этого различения. Чтобы управлять — то есть объяснять общую экономию разложения и созидания с некоторой номинальной долей ответственности — требуется нечто другое.

Мы оказались на краю пропасти антропоцена не только из-за некой космической брошенности, но и из-за бурного, противоречивого насилия Капитализма, в особенности нынешнего Алгоритмического Капитализма. Но сдерживает ли он нас, или мы — его? Его экономика, с одной стороны, является мега-машиной невероятного антропоцентрического сочетания и потребления, а, с другой, присвоением планетарной материи, в том числе человеческой плоти, «разумом из будущего» — присвоением, не знающим ни политики, ни лимита^[6]. Капитализм при этом рассматривается одновременно как принудительная эколого-экономическая политика, неразрывно связанная с нашим всеядным доминированием, и/или как чужеродная энтропийная машина по переработке земного материала, стоимостей и информации в абсолютную скорость, которая cчищает шелуху человеческих рынков для того, чтобы в итоге иссосать досуха всю завязанную в этом пирамиду млекопитающих.

Съесть или быть съеденным? При этом данная обратимость внутреннего и внешнего, возможно, является именно той причиной, по которой необходимо переподготовить работу «политического», уводя ее прочь от прямого противостояния Капитализму или от ускорения Капитализма — как предела проблемы в целом; и вместо этого двигаться к прямому заблаговременному контакту с тем, что за ним следует и превосходит его.

Термину «посткапитализм» как призываемому из будущего призраку я предпочитаю более широкий термин «постантропоцен»^[7]. Последний не только дает название другому эколого-экономическому порядку, но и заранее артикулирует смещение человеческого агента из субъективного центра своих операций. Этот порядок способен измерить свое расположение на временных шкалах от пикосекунды до геологической эпохи и в масштабах от нанометров до межпланетарных, и наоборот.

Предлагаемое понятие не вбирает в себя — словно предусловие перед тем, как его можно задействовать — все определения, которыми в будущем оно будет располагать. Для заложенной в самом названии постантропоцена апории нет разрешения, и в этом заключается его преимущество над альтернативными понятиями, которые чересчур поспешно указывают, что именно должно быть приобретено или упущено с тем, как мы переходим его край. Постантропоцен означает, что организующая деятельность «ксеногеополитической эстетики» (или чего-то в этом духе) может быть осуществлена только в соотношении со зрелым отчуждением от человеческой истории, антропоцентрического времени и масштаба. С тем, как он предвещает и выводит на передний план закат и вымирание антропоценной антропологии и соответствующих ей моделей правления, он не только обнаруживает, что гуманизм исчезнет вместе с людьми и наоборот, но и что более стихийные генетические машины, с которыми мы сегодня делим нашу плоть, смогут и должны будут возникнуть, проявиться в качестве новых, невообразимых машинных животных, а вместе с ними проявятся Новые Планеты Земля. В итоге апофения для нас так и останется неразрешенной проблемой.

4.

Пожалуй, самым решающим маневром акселерационистской геополитической эстетики является ее одновременное пребывание в процессах эволюционного исчезновения и зарождения, в сохранении и выражении, а также в качестве взаимно обусловленных исходов (в том числе и вымирания). Давайте рассмотрим «архиископаемое», представленное Квентином Мейясу в качестве доказательного примера фундаментального противоречия между глубинной реальностью доисторического и универсальным изъятием мышления из мирствования, даже из миров окаменелой первозданности, которую можно в итоге помыслить через соприкосновение с подобными геохимическим следами. В эпоху постантропоцена и наших обусловленных дезориентаций (апофении, эстетики, дизайна) мы должны направить, повернуть временную траекторию архиископаемого от доисторического к чужеродной потомственности.

Точно так же, как мы вынуждены усматривать в ископаемом обусловленность мира, предшествующего мышлению, вынуждены — чтобы измерить современное состояние — заранее сталкиваться с потомком, для которого мы являемся предком и немыслимым ископаемым. В отличие от настоящего ископаемого, данного потомка нельзя подержать в руках, несмотря на то, что его химические процессы бушуют внутри и вокруг нас. Наше присутствие является всего лишь предпосылкой к нашему будущему распаду и появлению иного немыслимого филума — на планете либо вне ее — для которого наши мышление и след будут такими же чуждыми, недоступными и ужасающими в своем безразличии, какими кайнозойские окаменелости являются для нас.

Танатос, это навязчивое влечение организма к распаду, растворению в мире, не является наиболее критически необходимой экономией акселерационизма, так как процесс перехода из органического состояния в неорганическое легко повернуть в обратную сторону, а угасание может уступить зарождению^[8]. Следовательно, вместо Эроса, принципа сохранения и воспроизводства организма, работает неограниченное сканирование возможностей, благодаря которым наподобие старой кожи будет сброшен силуэт организма, чтобы одновременно изнутри и извне могло появляться нечто иное, снова и снова, до тех пор, пока через генетические и аллогенетические итерации остаточный след человеческого предка не будет поглощен. Если принцип эволюции организмов заключается, возможно, в поиске все более извилистых путей по направлению к смерти (а Капитализма — в начертании все более окольных направлений к полному краху), то деятельность расширенного филогенома является более свободным и непредсказуемым путем, ведущим к адаптации, изобретению, отклонению и перевоплощению. Взгляд на наше настоящее, открывающийся благодаря этому анцестральному заблаговременному ретроспективному взгляду, ставит под сомнение самонадеянное представление, что, если антропоценная экологическая катастрофа сделает привычные человеческие системы необитаемыми, тогда химические и генетические возможности, заложенные в наши биологический тип, биомассу и фенотип, прекратят существование. Это может произойти. Это может не произойти. Как бы то ни было, самая хорошая для нас новость — если «мы» переживем антропоцен, то уже не в качестве «людей».

Если кривые этого медленного смещения можно начертить, прочувствовать или смоделировать, тогда геополитическая эстетика постантропоцена имеет смысл. В противном случае — никакого смысла нет.

 

5. Перечень

Теперь я отойду от размышлений об интересе к биологическим видам и типам во время сдвигов между геологическими эпохами и перескачу назад к нашему очень локальному и специфическому исследованию определенных очертаний, которые могут быть считаны как принципиальные признаки некоторого расхождения между антропоценом и постантропоценом. Вполне возможно, что они окажутся не более чем поверхностными тенденциями, всего лишь нововведениями, вероятно, символизирующими нечто более значительное. Не могу сказать. Я не предлагаю программу для решения критически важных задач или хотя бы подступы к настоящему подведению итогов, а всего лишь пробный перечень, у которого может выясниться особое значение. Если возможна связь между ним и «политикой», заинтересованной в ускорении по направлению к состоянию постантропоцена, то потому, что биополитический контекст нашего Алгоритмического Капитализма, хорошо это или нет, сам по себе уже является мощным рычагом в крупноформатных трагедиях превращения, разложения, восстановления и массового замещения планетарного масштаба.

Непреднамеренная геоинженерия в эпоху антропоцена вовлекла нас в непомерные экологические риски, и поэтому четкое разграничение между акселерационистской эстетикой и политикой, скорее всего, не особенно полезно. Это не потому, что эстетика служит своего рода главным средством взаимодействия с формами разделения чувственного участия и правдовещания о жизненных мирах, а потому, что (как и странные нечеловечные остатки под нами) прослеживаемые тенденции являются формами дизайна и обозначения, которые характеризуют чувство постантропоценной пропасти, учреждая ее, а не отображая, внушая, отзеркаливая или метафоризируя ее для нас через некое общественное собрание. Не так важна их способность драматизировать какую-то опасность предстоящего мира, как то, что они уже физически инкорпорируют и модифицируют этот мир, упредительно, без нашего надзора, управления или направления.

Например, тогда как критическое направление танатонической экономии описывает глубинное движение живых организмов назад, в неорганическую материю, влекущее их к окончательной ре-абсорбции мертвым океаном, то в раннем и среднем антропоцене путь от органической жизни обратно к неорганической материи приумножился, поменял направленность и раз-дифференцировался. Одно не просто переходит в другое, а каждое замещается другим, выступающим в качестве комплиментарной формы воплощения: робототехника, молекулярная инженерия, синтетическая биология, различные имплантаты, пересадка органов и тканей, дополненные органы чувств, передовая фармацевтика и т.п. Кому-то этот предумышленный промискуитет между органическим и неорганическим в масштабах организма может казаться сродни живой смерти. Биологическому виду не терпится вымереть и рассосаться в неорганическое вещество, так что отдельный организм упреждающим ударом берет это на себя. Смешивая органический и неорганический материал в своей лаборатории в новые соединения, он привносит смерть в жизнь. С другой стороны, данные технологические смещения жизни и материи могут означать нечто большее, чем просто разновидность некромантии (или универсальный некроз промышленного масштаба); они могут выражать желание привнести новшества в пирамиду млекопитающих, возможно, как побочный продукт биополитики — и сделать это намного более эксцентричным способом, чем ожидают ее участники. Однако в то же самое время эти дисциплины машинного разума могут — пусть не в теории, но на практике — блокировать, а не высвобождать силы теплого чужеродного искажения, так как данные инициативы формулируются внутри риторики и институтов медицинского прогресса. Тем не менее, ниже приведено несколько очертаний, которые могут согласоваться с обеими точками зрения одновременно. Это — излюбленные мной примеры.

6.

Эпидермальная биополитика и нанокожа. Нам хорошо известен переход от фукодианской дисциплинарной биополитики, которая захватывала, охватывала, индивидуировала, называла и перечисляла тела в управлении внутренних дел, к делезианскому «обществу контроля», в котором открытые поля сопряжения, переключения и доступов квантифицируют следы и маршруты движущихся, частичных субъектов, в то время как они шагают по городским пространствам, блуждая без привязи, потому что никакого внешнего, куда они могли бы вырваться, не существует. Нынче возникает другой режим — он организует свое биополитическое правление более непосредственными и аффективными способами: опознание и кодификация риска на уровне кожного покрова (наиболее крупного органа чувств у млекопитающих, жизненно важной структурной опоры клетки, наиболее уязвимого жизненного резерва планеты).

Данная эпидермальная биополитика основывается не столько на «взоре глазами государства», сколько на способности правящего аппарата ощущать. Эта сенсорика может применяться для исчерпывающего подсчета углерода, CO2, твердых частиц и тепла, как это уже происходит в сети спутниковых и наземных датчиков, составляющих инфраструктуру Планетарной Кожи, развиваемой Сиско и НАСА^[9]. Здесь экополитика и глобальное правление обходят стороной приоритизирование безопасности людских популяций в пользу повсеместной сенсорики и анализа искомых молекул и их остаточных трасс.

Кое-где полицейские операции фокусируются на термодинамике человеческой кожи, что было продемонстрировано во время преследования Подозреваемого № 2 после взрывов на Бостонском марафоне: его обнаружили с помощью теплодетекторных технологий, распознавших его более теплый, живой силуэт, скрытый слоями городской ткани. Авиаперемещение между городами подвергает кожу и поверхности принадлежностей каждого из нас удостоверящему сканированию, свидетельствующему, что на них нет предательской пыли опасных химикатов и веществ. Наш облик рассматривают телесными сканерами, которые полностью извлекают мобильный субъект из его наружной одежды (делая его не просто обнаженным, а ультраобнаженным). Чтобы исследовать это (с должной извращенностью), мой Центр дизайна и геополитики совместно с Лабораторией бионаноинженерии (оба располагаются в Калифорнийском университете, Сан-Диего) разработал применения для красителей (в данном случае настенной краски), которые могут обнаружить рассеянные в окружающей среде элементы, являющиеся составными элементами химикатов, часто используемых в самодельных взрывных устройствах. Благодаря внедренной в саму краску микроэлектронике внутренняя поверхность здания становится сенсорной технологией, которая больше не прячется наподобие паноптического взора, а раскрывается как средовая технология, нанесенная покрытием на оболочки непосредственно архитектуры обитания. Эпидермальная биополитика предполагает тесное переплетение между органическими и неорганическими телами согласно стратегии подавления угроз, но также непредвиденные способы взаимодействия между непохожими телами, которые смогут растягивать, изменять и протезировать свои всепроникающие сенсорные медиа (эпидермального чувствования) так, как до этих пор было возможно лишь для зрения и слуха.

Облачный полис. Расчерчивание линий по планете, будь то физическая инскрипция стен и зон или виртуальные геометрии невесомых правовых границ, является обязательным элементом антропной политики. (Вспомните «Номос Земли» Карла Шмитта). Вычислительные архитектуры планетарного масштаба приумножают и запутывают эти линии, задействуют юрисдикционные обозначения и подразделения (либо отказываются от них) и указывают на незнакомые модели геополитического дизайна и обозначения^[10]. Мы видим, как глобальные платформы облачного вычисления могут расслаивать нормативную вестфальскую политическую географию и вводить другой, асимптотический суверенный слой поверх территорий Государства. Это, возможно, видно лучше всего в продолжающихся конфликтах между Китаем и Гуглом, которые начались в 2008 году. Параллельно тому, как Государства становятся облачными образованиями, облачные платформы, в свою очередь, перенимают некоторые основные функции и технологии управления вроде правовой идентификации, денежного обращения, картографии и платформенного подданства. Облачный полис означает странные, уплотненные, множественные географии и прерывистые юрисдикции, смешивая аспекты суперюрисдикции США как над облачным (дело Пиратской бухты или Мегааплоад), так и над государственным пространством (пограничный контроль в зарубежных аэропортах, внесудебные и трансграничные похищения людей), с аспектами Вольных Городов, которые из целостной ткани десуверенизированных земель вырезают клочки для новых, частично приватизированных политических образований.

Облачный полис извлекает доход из когнитивного капитала своих граждан-пользователей, которые обменивают свое внимание и микроэкономическое соответствие на глобальные инфраструктурные услуги. Он предоставляет каждому из них дискретную сетевую идентичность и лицензию на использование инфраструктуры (наподобие хукоу, системы прописки в Китае, которая делит граждан на тех, кто может и не может официально пользоваться городской инфраструктурой). Эти зачаточные достижения планетарного вычисления, которые всеохватно инкорпорируют информацию по спектру разных шкал и перерасчерчивают политическую карту по своему подобию, указывают в сторону возрастающего всеобщего ускорения, централизации и рекомбинации материальных потоков, превосходного по отношению к медлительному неолиберализму (что, по всей видимости, имеет много общего с тем, о чем мечтали коммунисты-кибернетики)^[11]. Со временем, возможно, в период заката антропоцена, историческая фаза «Гугл Госплан» сменится негосударственными платформами со множеством уровней синтетического разума и сетей удивительных форм биокоммуникации, что позволит осваивать новые континенты кибернетического симбиоза. По крайней мере, углеродная и энергетическая прожорливость данной зачаточной экологии истощит своего хозяина до того, как полностью созреет для рождения.

Машинные образы. Любое обсуждение акселерационистской геополитической эстетики непременно должно касаться современных технологий образа как такового. Рассматривая обширные периоды, мы увидим, что овнешненное выражение визуальных идей восходит как минимум к первобытным архитектурам пещерных стен. Много позже оно прошло через относительно короткую изо-фото-кинематографическую стадию (продолжавшуюся плюс-минус несколько веков), во время которой отдельные образы и серии образов производились, распространялись и оценивались как ценные рукотворные события. Ныне и в обозримом будущем образы стали разновидностью машин. Как и изображения на бумажных деньгах, которые выглядят именно таким образом, чтобы было удобнее всего использовать внедренные внутрь орнамента технологии предотвращения подделки, некоторые образы (например, описанные мной образы по выявлению взрывчатых веществ) обладают специальной технической особенностью, неотделимой от их материальности. Каждодневная визуализация данных превращает диаграмматический образ в научный, управленческий и военный инструмент, в то время как повсеместные ГИПы (графические интерфейсы пользователя) превращают подобные диаграммы в активные, целенаправленные приспособления, которые опосредуют между человеческой народной психологией действия и алгоритмами, доступными в среде пользователя. Помимо этого, ГИПы также настраивают мышление на определенные режимы толкования этой среды, а так как ГИПы становятся все более склеенными с непосредственным восприятием (что касается дополненной реальности), их способность порождать сильные теологические истолкования у своих пользователей окажется незаменимой для различных форм фундаментализма. В этом отношении машинный образ испещряют крошечные провалы между символическим, воображаемым и реальным.

В глобальном плане машинное качество образа также отчасти является функцией машинного количества. Практически мгновенное введение в обиход мобильных устройств (машина Тьюринга + камера + система самонаведения + телефоническая передача голоса) позволило нам стать свидетелями гигантского скачка в абсолютном объеме образов мира, который сделал ничтожным количество образов, произведенных до того, как у нас в руках появился мобильный телефон. В отличие от изображений изо-фото-кинематографической эпохи, эти образы не уходят в архив только после конца их практической жизни; наоборот, в глобальных образных приложениях и платформах их производят с помощью самого архива, социализируют и привязывают к ним поисковые метаданные. Как следствие, обобщенный образный аппарат постепенно накапливает всеобъемлющую хронику человеческого визуального опыта, который будет представлять невероятную ценность для будущего искусственного разума.

Возможно, это и есть его наиболее долговременное предназначение и истинная обязанность. Уже сегодня каждый пользователь популяции Андроид является узловым элементом обширной, широкомасштабно расcредоточенной, супервычислительно опознающей, видящей, следящей и классифицирующей платформы. Что до содержания образа, так называемая «новая эстетика» предлагает возможность Искусства (если это слово подходит), сотворенного не только с помощью машин искусственного видения, производящих свою собственную автономную эстетику, но и в итоге Искусство для таких разумов, оценить которое они смогут уникальным образом и, возможно, «от машины к машине» (М2М) развить свои собственные вкусовые жанры и тонкие предпочтения.

Мереотопологическая геополитическая архитектоника. Как я писал выше, акселерационистская «политика», скорее всего, исходит из противоречия, заключающегося в том, что одной из первых исчезнет связность какого-либо нормативного полиса или государственного устройства. Форум общественной репрезентации не только изгибается под воздействием множественных, накладывающихся друг на друга географических геометрий. Более того, посреди свободного падения представимое политическое образование не длится достаточно долго для того, чтобы его государственное устройство успело принять форму (и тем более недостаточно для быстрого упадка в рецидивистский парламентаризм). Однако эта неудача может стать ключевым достижением акселерационистской «политики» как эпистемологии Дизайна. В программу акселерационистской геополитики следует включить изучение определенных систем контроля, определенных платформенных систем, особых мереотопологических конфигураций и того, как они достигают определенных правительственных эффектов. Мы хотим усилить те упреждающие политико-инфраструктурные спекуляции, которые обозначил Шавиро, в особенности те из них, которые обусловлены контактом с нечеловеческими внеположностями и успешно избегают сентиментального регресса к «самоочевидным ценностям» Индустриального гуманизма. К примеру, архитектура Эрнана Диаса Алонсо указывает (так, как он сам вряд ли стал когда-либо утверждать), что закат систем антропоцена не предполагает их полного исчезновения в буквальном смысле и что они становятся завязаны внутри других вместилищ (на многоуровневой глубине — паразиты внутри паразитов внутри других паразитов), что любая строительная форма должна допускать возникновение инфекции и других органических и неорганических агентов (как симбионтов, так и паразитов) внутри своей липкой, голодной, постанимальной структуры, а не уходить в рафинированную феноменальную геометрию. Вот таким образом и возникают «политические образования». 

Алиса Андрашек идет одновременно по другому пути, используя автономных вычислительных агентов для поиска и деформации реальной и виртуальной материи, что корректирует закрытое «системное мышление» Параметризма, царствующее внутри архитектурного дискурса, и указывает на значительно менее детерминистскую перспективу развития для алгоритмической мысли и проектирования. В отличие от энтропийных реплиботов, поглощающих все в липкую серую слизь, эти агенты представляют собой технологию открытого типа, используемую как для создания прототипов профилирования реальной химической материи, более неоднородных, чем естественно данные, так и для выяснения, каким образом они могут организовать геополитический субстрат для композитного действия и воспроизводства. И для Диаса Алонсо, и для Андрашек архитектура не репрезентирует политическую организацию путем символизации или монументализации, а напрямую конфигурирует ее связующую анатомию. Эти макетные геометрические формы являются имманентными прототипами — cделанными в масштабах 1:1000 и 1000:1 одновременно — реальных географических инфраструктур для эпохи постантропоцена. Будучи должным образом (однажды) развернуты, они будут являться не столько аллегориями аффективного «опыта» мира как он есть или каким он может стать, сколько представлять собой личиночные вариации чуждых миров и ортогональных будущностей.

В этой связи зона различения между политическим и эстетическим регистрами расплетается, поскольку Дизайн-изыскания этой (чрезвычайно миноритарной) архитектуры не являются эпифеноменальными оболочками геополитической мысли, чертежами во имя ее потенциального развития. Они есть геополитическая мысль в ее наиболее прямом, сжатом выражении.

Некоторые замечания в заключение

Невозможно и не следует говорить об акселерационистской геополитической эстетике (или о частичном перечне, который был перечислен ранее в связи с постантропоценом) без рассмотрения антропоценного Капитализма и жизни после него, особенно в отношении вычисления планетарного масштаба, которое является его онто-финансовым субстратом и кровеносной системой. Не существует работоспособной возможности противопоставить Капитализму постантропоцен путем обращения к доктринальному и тотальному отрицанию или, наоборот, к крипто-теологическому утверждению. (Подобные варианты монофонического фанатизма существуют в большом количестве, но они не могут считаться жизнеспособными.) Здесь невозможно вести на эту тему развернутую дискуссию, но достаточно сказать, что зигзагообразная археология «кибернетических» коммунизмов подразумевает, что политэкономическое фазовое пространство постантропоцена довольно обширно и нестандартно, чтобы его близость Алгоритмическому Капитализму не вызвала наложения запрета на экспериментирование. Будущные исходы вроде Космополитического суверенитета, мондиализации и «некоего грядущего разума» будут на деле гораздо более ужасающими, чем они кажутся утонченным вкусам и субтильным сложениям Деконструкции. Они нагрянут не как непостижимые этические сообщества истины и примирения, а в виде ампутированных конечностей, свалок зомби и подложных лабораторных результатов.

Различения между «хорошим» и «плохим» акселерационизмом, например, «прометейский против политического» (у Рэя Брассье), или «дромологический против универсального» (у Алекса Вильямса и Ника Срничека), служат важной задаче — требовать надлежащего телескопирования от локальных концептуальных и машинных условий антропометрической скорости (той, что так возмущает Вирилио) до более широких панорам геологического времени, а также бдительности, чтобы ни в коем случае не принять первое за второе. Тем не менее, в целях действительного построения геополитической эстетики, я надеюсь, что вышеприведенный частичный перечень очертаний поспособствует пресечению какой-либо гностической тенденции, присущей этим разным, но связанным дискурсам, которая бы свела эти различия, явно или скрыто, к идее о приоритете акселерационизма концептуального над акселерационизмом материального, к философии, очищенной от взаимодействия с Дизайном. Ибо Дизайн одновременно выполняет работу как по концептуализации, так и по материализации, поскольку каждая из них, колеблясь в собственном ритме, вмешивается в колебания другой. Несомненно, будущность этих ритмов поставлена на кон и находится в опасности. Но опять-таки именно потому, что никак нельзя путать будущность Алгоритмического Капитализма и его собственного графика линейного ускорения с макроскопическими волнообразными колебаниями биохимии, топографического импульса и вселенских обломков, нищета нашего будущего не является нищетой будущего вообще. Вместо того, чтобы располагать постантропоцен вслед за антропоценом вдоль некой диалектической временной линии, лучше представлять его как композитного паразита, живущего в своем хозяине — настоящем времени. Он развивается и проявляется через неравные промежутки времени на шкале, превосходящей масштабы органической экономии Эроса/Танатоса.

Экзистенциальный риск, присущий данной ситуации (ненадежный паразитизм между настоящим и будущим, который может свернуть в ту или иную сторону) может, согласно некоторым мнениям, дисквалифицировать априори акселерационистскую геополитическую эстетику как одновременно сверхкодированную господствующей алгоритмической логикой и чересчур условную для того, чтобы руководить настоящим моментом. Я считаю, тем не менее, что в итоге эти мнения упускают более важный момент и обнаруживают неуверенность по вопросу, действительно ли рухнет со временем Капитализм или нет (этот вопрос отличается от вопроса, рухнет ли антропоцен: непременно рухнет). Можно спросить по-другому: насколько антропным является Алгоритмический Капитализм на самом деле? Очевидные корреляции между открытой раной постпланетарной Всеобщей Экономии, с одной стороны, и вычислением планетарного масштаба, с другой, простираются от прямого соотношения (в котором Капитализм является нечеловеческой машиной из будущего, лишь временно работающей с людьми) до косвенного безразличия (в котором темные, безучастные, хтонические силы со временем осуществят свою месть). Оба этих варианта являются отличными возвышениями для обозрения территории внизу. Каждый из них грамотно сработан из собственного, лелеемого нигилизма. Его ничто так не рекомендует, как машинная бесчеловечность Капитализма, а вовсе не его антропоцентричность. Чтобы лучше его воплотить, мы должны проявить больше заботы. То, что Джузеппе Лонго называет «следующей машиной» — которая придет на смену Вычислению и чьи процессы послужат источниками метафор и эпистемологий жизни, мысли и систем так же, как это происходит с компьютерами сегодня — будет по определению вовлекать «следующую экономику». Мы предполагаем, что ни то, ни это (ни следующая машина, ни следующая экономика) не возникнет без привнесения за собой другого. Способны ли они возникнуть, должны ли возникнуть и настанут ли при «нас» или для «нас» — это другой вопрос. Не исключено, что они настанут только тогда, когда нас, как безмолвные и окаменелые ископаемые, эксгумирует какой-нибудь немыслимый потомок. А возможно, и раньше, если мы их ускорим.

 

Перевод с английского АЛЕКСЕЯ УЛЬКО

Примечания

1. ^ Данный термин принадлежит Гаятри Спивак, хотя мы вкладываем в него иное значение.
2. ^ Термин «сравнительная планетология» был впервые использован Кимом Стэнли Робинсоном.
3. ^ Приставка «ксено-» была введена в дискурс Резой Негарастани. 
4. ^ См. Shaviro S. Post-Cinematic Affect. London: Zero Books, 2010. P. 137–139. 
5. ^ Джеймисон Ф., цит. по Shaviro S. Post-Cinematic Affect. P. 138.
6. ^ Land N. Machinic Desire // Textual Practice vol. 7 no. 3 (1993). P. 479.
7. ^ Это соответствует смещению фокуса с непосредственного сопротивления капитализму к конечному исполнению его исторической миссии (самоуничтожению).
8. ^ См. Negarestani R. Drafting the Inhuman: Conjectures on Capitalism and Organic Necrocracy // Bryant L., Srnicek N., Harman G (eds.) The Speculative Turn: Continental Materialism and Realism. Melbourne: re:press, 2011.
9. ^ См. http://www.planetaryskin.org
10. ^ Я подробно обсуждал это в серии интервью с Metahaven. 
11. ^ См., например, роман Фрэнсиса Спаффорда «Красное изобилие» («Red Plenty») и Medina E. Cybernetic Revolutionaries: Technology and Politics in Allende’s Chile. Cambridge: The MIT Press, 2011.