Разговоры об экологии нередко вызывают раздражение или тоску, или и то и другое одновременно. Как дополнительная статья расходов, как очередное указание на непоправимость ситуации, ее катастрофический характер, к которому, однако, уже привыкли, и оттого многие действия по улучшению положения и попытки внедрять экологически адекватное сознание воспринимаются, как минимум, иронически, как максимум — как часть идеологии.

Последняя предъявляет себя в бесприютном, вызывающем леденящий холод ландшафте — обезлесение и дезертификация земель, эрозия почв, широкое использование невозобновляемых ресурсов, загрязнение вод мирового океана, исчезновение целых видов животных и птиц, или сокращение их поголовья, изменения климата, участившиеся стихийные бедствия. Голый ландшафт, растворивший человека и не оставивший от него даже очерка на песке, о котором, казалось бы, еще недавно писал Мишель Фуко.

Не так легко оценить, что здесь соответствует реальности, а что нагнетается в чьих-то интересах или поддерживает нервное напряжение. Возможность изъятия дополнительных средств у населения под предлогом «защиты природы», как показывает анализ источников, была осознана правителями несколько столетий назад. Так, всеобщий страх перед нехваткой дров для обогрева в холодное время года позволил вводить запреты на вырубку лесов. Правда, обычно в пользу каких-либо заинтересованных лиц: королевские запреты начала XIV века издавались, чтобы «вернуть доверие крупных городов как партнеров Короны против владетельных князей». Строительство дамб и каналов обещало славу, но одна из важнейших функций каналов — орошение полей — в таких империях как китайская отходила на второй план или вовсе перечеркивалась задачей снабжения столицы зерном. Возобновление строительства Великого канала при императоре Суй Ян-ди (около 600 г.  н. э.) произошло в основном с целью сбора податей, а его дамбы, скорее, способствовали наводнениям, чем защищали от них. Одна из наиболее захватывающих региональных экологических историй Китая — почти 900-летняя история озера Сян, водохранилища для полива посевов, заложенного в 1112 году. Ее лейтмотив — многовековая борьба между землевладельцами, желавшими осушить части озера, чтобы получить больше пахотной земли, и неподкупными чиновниками, сохранившими озеро для всеобщего блага, что достойно особой похвалы. Колебания политических курсов отражаются на состоянии озера — площадь его периодически сокращается, дно заиливается.

Автор фундаментального труда «Природа и власть. Всемирная история окружающей среды» Иоахим Радкау неоднозначен в своих оценках полезности или вреда властных инициатив в вопросах интервенций в область природного. С одной стороны, он готов признать, что эффективную экологическую политику можно осуществлять только на международном или на глобальном уровне. Ведь промышленные выбросы не знают национальных границ, а работа с невнятными рисками и неуверенными решениями сама по себе требует политического стиля^[1]. С другой стороны, радикальных участников экосцены возмущает рост числа природоохранников, вступающих в переговоры с политическими и экономическими властными структурами. Радкау подчеркивает, что само понятие «окружающей среды» уже является оправданием повышения разнообразных налогов и широкого государственного — и даже военного — интервенционизма, будь то в собственной стране или в мире. Ведь экология в современном понимании связана с долгосрочными жизненными потребностями всех, а не только с материальными интересами определенных групп. Кроме того, охрана среды с ее тормозящими и контролирующими принципами, с его точки зрения, «куда больше соответствует способностям государственных бюрократий, чем экономическая и технологическая политика, требующая предпринимательского дарования»^[2].

Пожалуй, главный вывод, к которому подводит этот труд, состоит в том, что нельзя вынести никакого априорного суждения о том, что экологично, а что наносит безусловный вред. Каждая проблема должна рассматриваться конкретно, предлагаемые решения должны быть тоже конкретны, как и их исполнители. В целом многое в этом исследовании неоднозначно. Вырубка лесов не должна оцениваться сама по себе, важно, что происходит после с подлеском и освобожденной площадью. Эрозия не всегда вредит, так как может способствовать переносу почвы с малодоступных горных склонов в более удобные для возделывания речные долины. Введение ватерклозета было большим шагом вперед в гигиеническом отношении, но невероятно загрязнило реки. Вторичная переработка некоторых веществ более опасна, чем их захоронение. А тот факт, что на протяжении своей истории Китай не раз оказывался на грани экологической катастрофы, не объясняется исключительно менталитетом. «Приводимые аргументы отчасти пусты, например, что китайские крестьяне — как все крестьяне в этом мире — рубили леса, занимались подсечно-огневым земледелием, убивали животных и использовали для своего пропитания. Все это само собой разумеется и не доказывает ни релевантности, ни нерелевантности конфуцианских и даосистских идей о природе. Важно, формировалось ли у них устойчивое хозяйство»^[3]. Проблема — в долгосрочности перспективы: то, что видится самым большим затруднением на данном этапе, может оказаться впоследствии лишь элементом более комплексных изменений. А коварство частичного преодоления экологических проблем в том, что оно прикрывает незаметно подкрадывающиеся кризисы и отключает традиционные способы регулирования.

В том, что способы регулирования множественны и должны оставаться таковыми, в том числе для заботы об окружающей среде, позиция Радкау соответствует убеждениям специалистов в других областях. Среди называемых способов регулирования — давняя традиция правовых норм Западной Европы, экономические механизмы, государственные установления, экспертизы и данные точных наук. Вероятно, искусство также выступает одним из таких способов. Именно поэтому в описаниях того, что называют экологическим искусством, столько внимания уделяется «ремедиации», «сохранению», «поддержанию», «консервации»^[4]. В этом смысле у искусства нет привилегированной позиции, как нет и преимущества во времени: экология, пожалуй, один из тех редких случаев, когда искусство встраивается в обсуждаемый круг проблем, а не создает его, предугадывая и выражая то, что станет очевидным в других сферах лишь позднее.

Это хорошо видно на следующих примерах. Эко-художница Рут Валлен в конце семидесятых годов поместила в нескольких местах в воду залива Сан-Франциско деревянные конструкции, на которых с течением времени появлялись живые организмы, в том числе чужеродные, приносимые судами в продолжение своеобразного процесса колонизации. Периодически художница осматривала конструкции и фотографировала изменения, используя увеличение, затем выставляла работы в галереях. Из пояснений интересующимся возникло нечто вроде художественно-образовательного сайта. Конструкции были деинсталлированы в 2015 году. Показательно, как Валлен описывает идею, начало проекта: «Как измерить красоту организма (или его утрату), если он едва различим для глаз?»^[5]. Методы, которыми она как сотрудник Сан-Францискского отделения службы национального парка руководствовалась в изучении морских обитателей и состояния воды, как правило, измерительные, в какой-то момент показались недостаточными настолько, что она «обратилась к художникам в поисках формы, которая поможет поднять уровень экологического сознания». В процессе работы над проектом возникла задача сопряжения научной информации и того, что Валлен называет visual delight, чтобы потенциальный участник проекта, обратив внимание на состояние залива, не был перегружен информацией в текстуальной форме. Сочетание специфики места (site-specific) и эмоциональной мотивации важно для экологических движений в целом: это то, что они оберегают в себе.

Второй пример — проект Ghost Nets Авивы Рамани, в 1990 году купившей заболоченный участок прибрежной земли в штате Мэн, на котором она спроектировала дом, сад на возвышенности и в течение десяти лет исследовала связи почвы и воды в поисках альтернативных решений. Там же она исследовала на практике Теорию триггерной точки (trigger point therapy), в соответствии с которой точно рассчитанные интервенции могут запустить значительные системные преобразования. Все части проекта, как написано в релизе, были «перформативны, трансформативны и исследовали аспекты связей земли и воды концептуально и практически».

Своеобразное жизнестроительство Рамани, возможно, преодолевает границы, очерченные для искусства тем же Радкау. Романтическая живопись и воспевание дикой природы, будь то Руссо или Каспар Давид Фридрих, как и создание сначала садов и парков, а потом и национальных заповедников, по его мнению, — свидетельство тоски по природе тех, кто ее уже утратил, прежде всего жителей городов. Близкое же исследование форм жизни, в том числе собственной, в условиях, когда она с трудом возможна, превращает процесс решения такой задачи в художественный жест.

Иначе ориентированный, чем Радкау, эколог Тимоти Мортон пишет о том, что привычные координаты мира рассеиваются. По его мнению, открывается что-то темное, но, призывает он своих читателей, не нужно бояться. Адресат корреспонденции певицы Бьорк^[6], не приглашает ли он вообразить этот по-своему захватывающий проект «темной экологии», например, в связи с ее длинным видео The Black Lake, снятом, что немаловажно в обсуждаемом контексте, в пустынных каменистых ландшафтах ее родной Исландии, фактически посткатастрофических, так как экосистемы этой страны не восстановились после вспахивания почв и выпаса овец, Исландии, где нет ничего, что могло бы сравниться с фигурой человека?

Однако эта работа Бьорк вызвана вполне человеческими переживаниями, и потому разворачивает тезис Мортона при всей инклюзивности^[7] в совершенно определенную сторону, что позволяет задать вопрос: не является ли «будущее сосуществование», о котором он пишет, вариантом загадочного voisinage, соседства?

Примечания

1. ^ Радкау Й. Природа и власть. Всемирная история окружающей среды. Пер. с нем. Н. Штильмарк. М.: Издательский дом ВШЭ, 2014. С. 328, 343–345. 
2. ^ Там же. С. 356. 
3. ^ Там же. С. 145. Хотя сам Радкау явно не ставит знаменитую «устойчивость» (sustainability) во главу угла экологической деятельности, резонно беспокоясь о том, что расчет «предельно допустимых значений» порой усложняется экспертами для того, чтобы удержать проблему в рамках своей дисциплины.
4. ^ В этом виде искусства и соответствующих арт-практиках преследуется сохранение, ремедиация и/или витализация форм жизни, ресурсов и экологии Земли путем применения принципов экосистем к существующим видам в литосфере, атмосфере, биосфере и гидросфере, включая дикие и урбанизированные участки. От инвайроменталистского искусства отличается функциональным поддержанием экосистем и включением социальных активистских практик. В экологическом искусстве участвуют художники, ученые, философы и активисты, которые совместно работают над проектами по реставрации, ремедиации и общественному осознанию — см. подробнее: Weintraub L. To Life! Eco Art in Pursuit of a Sustainable Planet. Berkeley, California: University of California Press. 2012.
5. ^ См. подробное описание в: Wallen R. The Sea As Sculptress—From Analog to Digital // Proceedings of the Digital Arts and Culture Conference, 2009.
6. ^ См.: Björk: Archives, with other contributions by Klaus Biesenbach, Nicola Dibben, Timothy Morton and Sjón. Thames & Hudson, 2015.
7. ^ Ср.: «Нам срочно нужно выявить основания, чтобы действовать не исходя из понятий самости, потому что даже если мы модифицируем эти понятия, чтобы включить столько других, сколько возможно, кто-то неизбежно окажется исключен. Наша философия должна быть инклюзивной».