Нет сомнения, что антропогенные процессы воздействуют планетарно, находясь в интер- и интрадействии с другими процессами и видами живых существ с тех пор, как можно идентифицировать человеческий род (несколько десятков тысяч лет), и произошло колоссальное развитие агрокультуры (несколько тысяч лет). Конечно, самыми первыми величайшими планетарными терра-формерами (и ре-формерами) были (и по-прежнему остаются) бактерии и другие микроорганизмы, охваченные бесчисленным множеством разнообразных типов интер- и интрадействия (включая людей и их практики, технологические и не только)^[1]. За миллионы лет до появления сельского хозяйства наша планета уже начала претерпевать серьезную трансформацию в результате распространения семенных растений, а также множества других революционно-эволюционных экологических событий.

Люди вступили в эту самонадеянную борьбу достаточно рано, еще до того, как превратились в существ, позже названных Homo sapiens. Но я думаю, что проблему названия, релевантного Антропоцену, Плантациоцену или Капиталоцену, следует рассматривать в связи с масштабом, темпом/скоростью, синхронностью и комплексностью. Анализируя системные феномены, мы должны постоянно ставить вопросы о том, когда изменение степени становится изменением разновидности и каково воздействие людей (не Человека), помещенных в биокультурные, биотехнические, биополитические и исторические условия, по отношению и в сочетании с воздействием совокупностей других видов и иных биотических/абиотических факторов. Ни один вид, даже наш высокомерный, претендующий на то, что так называемая «западная письменная культура эпохи современности» позволила ему создать индивида, не действует в одиночку; историю как эволюционную, так и любую другую, вершат совокупности органических видов и абиотических акторов.

Но существует ли переломный момент, меняющий для всех и всего название «игры» жизни на Земле? Дело не только в изменении климата, но еще и в том, что давит на нашу планету все более тяжким грузом — токсичные химические вещества, добыча полезных ископаемых, загрязнение подземных и наземных озер и рек, обеднение экосистемы, массовое истребление людей и других живых существ и т.д. — все это системно-связанные паттерны, угрожающие коллапсом одной масштабной системы за другой.  Рекурсия может затянуться.

Анна Цин в своей недавней работе «Дикие биологии» предполагает,  что переломным моментом между Голоценом и Антропоценом может стать уничтожение большей части убежищ, которые могли служить для восстановления многообразия видовых совокупностей (с людьми или без) уже после таких масштабных событий, как опустынивание, или вырубка лесов, или …или...^[2] Похожие мысли высказывал координатор Исследовательской сети мировой экологии Джейсон Мур, отмечая, что бесплатная окружающая среда скоро закончится; обесцениваемая природа больше не может поддерживать добычу полезных ископаемых и производство, характерные для современного мира, поскольку большая часть природных ресурсов истощена, сожжена, выработана, отравлена, истреблена или исчерпана^[3]. Размер инвестиций и весьма креативные и деструктивные технологии могут отсрочить расплату, но дармовая окружающая среда закончена. Анна Цин утверждает, что Голоцен был долгим периодом, в который изобилие убежищ — пространств для бегства — поддерживало воспроизводство мира в его богатом культурном и биологическом разнообразии. Пожалуй, поругание, заслужившее название Антропоцен, — это и есть утрата пространственных и временных возможностей найти убежище для людей и других живых существ. Я разделяю мнение о том, что Антропоцен — это, скорее, пограничное событие, чем эпоха, подобно границе К-Т между Меловым периодом и Палеогеном^[4]. Антропоцен маркирует значительные скачкообразные изменения; то, что придет на смену, не будет похожим на предшествующее. Думаю, наша задача — сделать Антропоцен как можно короче/тоньше и всячески культивировать всем вместе воображаемые грядущие эпохи, в которые возможно восстановление убежищ.

Прямо сейчас Земля полна беженцев, людей и животных, которые не могут найти себе пристанища.

Потому, думаю, оправдано возникновение нового громкого имени, даже более чем одного. Итак — Антропоцен, Плантациоцен^[5] и Капиталоцен (термин Андреаса Мальма и Джейсона Мура)^[6]. Я также настаиваю, что нам нужно название для динамических постоянно действующих сим-хтонических  сил, частью которых являются люди, и чье бытование находится под угрозой. Может быть, но лишь может быть, и только при условии активного взаимодействия всех жителей Земли, возможно, будет процветание многовидовых, включающих и людей, сообществ. Я называю все это Ктулуценом — прошлым, настоящим и грядущим^[7]. Эти реальные и возможные временные пространства названы не в честь монстра-женоненавистника Ктулху из расовых кошмаров, вышедшего из-под пера писателя-фантаста Лавкрафта (обратите внимание на различие в написании), а скорее, в честь многообразных сил, обвивших своими щупальцами всю Землю и вобравших в себя такие имена как Нага, Гайя, Тангароа (проросший из покрытой водами Папа), Терра, Ханиясу-химэ, Женщина-паук, Пачамама, Ойя, Горго, Равен, А’акулууююси и многие другие. «Мой» Ктулуцен, пусть даже отягощенный своими сомнительными псевдогреческими завитушками, охватывает бесчисленное множество временных и пространственных сущностей, мириады совокупностей интраактивных существ, в том числе сверхчеловеческое  противоположное  человеческому, сверхчеловеческое  и человеческое  как гумус. Даже переведенные на английский язык и попавшие в такой текст, как этот, Нага, Гайя, Тангароа, Медуза, Женщина-паук и подобные им многие тысячи имен прекрасно чувствуют себя в спекулятивном формате, который не мог и вообразить себе Лавкрафт — во взаимосвязанной сети умозрительных сюжетов, теоретического феминизма, научной фантастики и научного факта^[8]. Немаловажно, какие из историй рассказывают истории, какие из концепций мыслят концепциями. С математической, визуальной и нарративной точек зрения имеет значение, какие символы символизируют символы, какие системы систематизируют системы.

Все тысячи имен слишком велики и слишком малы; слишком велики и слишком малы все истории. Как учил меня Джим Клиффорд, нам нужны истории (и теории) которые достаточно велики для того, чтобы суммировать сложности, чтобы держать границы открытыми и ненасытно создавать удивительные новые и поддерживать старые связи^[9]. Смертные создания могут достойно жить и умереть в эпоху Ктулуцена лишь одним способом — объединив усилия для воссоздания убежищ, способствуя частичному и функциональному биолого-культурно-политико-технологическому восстановлению и реконструкции, одновременно скорбя о невосполнимых потерях. Этому меня научили Том ван Доорен и Винсьен Деспрет^[10]. Мы уже так много потеряли и потеряем еще больше. Чтобы начался новый расцвет поколений, должно преодолеть мифы о бессмертии и невозможности живым встать в ряд с мертвыми и вымершими. «Голосам тех, кого нет» Орсона Скотта Карда предстоит много работы^[11]. И еще больше для того, чтобы оказаться в мире Урсулы Ле Гуин, в том, куда «Всегда возвращаются домой».

Я верю в компост, а не в постчеловечность: все мы — компост, а не постчеловеки. Граница Антропоцен/Капиталоцен говорит о многом, в том числе о том, что неизмеримое, необратимое истребление уже не за горами, и не только для 11 миллиардов (или около того) человек, которые будут жить на Земле в конце XXI века, но и для огромного количества других созданий. (Стоит говорить о труднопредставимом, но разумном числе — 11 миллиардов — если уровень рождаемости останется на низком уровне; что будет, если он увеличится, прогнозировать бессмысленно). Порог исчезновения — это не просто метафора; развал системы — это не кинотриллер. Спроси любого беженца, любого вида.

Ктулуцену нужен, как минимум, один лозунг (конечно, их должно быть больше); продолжая провозглашать: «Киборги за выживание Земли», «Бегай быстро, кусай сильно» и «Заткнись и тренируйся», я предлагаю «Делай свое племя, а не детей!». Делать свое племя, возможно, самая трудная и неотложная задача. Феминисты нашего времени были первыми, кто поставил под сомнение считавшиеся естественно необходимыми связи — пола и гендера, расы и пола, расы и нации, класса и расы, гендера и морфологии, пола и репродукции, а также репродукции и построения личности (особое наше признание здесь — меланезийцам в союзе с Мэрилин Стратерн и ее соратникам-этнографам)^[12]. Если осуществима многовидовая экосправедливость, которая может вобрать в себя и разнообразных представителей человечества, то настало время феминистам стать лидерами воображения, теории и действия с тем, чтобы распутать узлы как генеалогии и рода, так и рода и видов.

Изобилие бактерий и грибов снабжает нас метафорами; но, кроме метафор (удачи в попытках обойтись без них!), нам необходимо молоком вскормить движение в сотрудничестве с нашими биотическими и абиотическими сим-пойэтическими соавторами, со-тружениками. Мы должны создавать свое племя сим-хтонически, сим-пойэтически. Кем и чем бы мы ни были, мы должны делать-с, становиться-с, творить-с — земным (earth-bound, спасибо за этот термин Бруно Латуру в англоязычном режиме)^[13].  

Мы, род человеческий, где бы ни были, должны решительно принять критические системные вызовы; хотя до сих пор, как писал Ким Стэнли Робинсон в романе «2312», мы живем в эпоху «Смятения» (которая в этом научно-фантастическом романе продолжается с 2005 по 2060 годы — не слишком ли оптимистично?), в «состоянии нерешительного возбуждения»^[14]. Пожалуй «смятение» —  более подходящее имя, чем Антропоцен или Капиталоцен! Смятение отпечатается в каменистых пластах земной коры, а по сути уже вписано в ее минерализованные слои. Сим-хтоничные не подвержены смятению; они сочиняют и анализируют, а это практики как опасные, так и обнадеживающие. В конечном счете гегемония человека не является сим-хтоническим явлением. Как говорят художники эко-сексуалы Бет Стивенс и Энни Спринкл, компостирование так заводит!

Моя задача — сделать так, чтобы «племя» означало нечто большее, чем просто существа, связанные происхождением или генеалогией. Мягкий остраняющий жест сначала может представляться ошибкой, но потом (в случае удачи) окажется, что это было правильно. Становление племенем — это создание личностей, но не обязательно как индивидов или людей. В колледже я была под впечатлением игры слов у Шекспира — племя (kin) и добрый (kind) — самый добрый не обязательно связан с вами родством; становиться племенем и делать добро (как категорию, как заботу, родство душ, не связанное с рождением, вторичное родство и множество иных отголосков) — это дает пищу воображению и может изменить ситуацию. Мэрилин Стратерн научила меня тому, что «родство» в британском английском изначально значило «логическую связь» и приобрело смысл «член семьи» в XVII веке — подобные сентенции мне определенно нравятся^[15]. Если выйти за пределы английского, нелепости множатся.

Думаю, что расширение и переформатирование племени возможно потому, что все земляне — одного племени в самом глубоком смысле, и уже давно пора проявлять больше заботы о разновидностях как совокупностях  (а не об отдельных видах). Племя — объединяющее слово. Все живые существа разделяют единую «плоть» — вопреки шаблонам, семиотически и генеалогически. Предки оказываются очень интересными незнакомцами; племя — неведомое (за рамками того, чем мы считали семью или гены), жуткое, тревожащее, активное^[16].

Знаю, здесь слишком много слов для короткого слогана! Но я все же пытаюсь. Может быть, лет через двести человеческое население этой планеты вновь будет исчисляться двумя-тремя миллиардами, но уже будучи частью благополучного сосуществования самых разных живых существ, человеческих и других, как возможностей, а не завершений.

Так что делайте свое племя, а не детей! Важно, как племя создает племя^[17].

Перевод с английского  МАРИИ МАЦКОВСКОЙ