Иногда голодовка – вещь достаточно двусмысленная, несмотря на определенность утробных конвульсий организма. Это выяснилось в ходе акции, проведенной группой «Радек» в Зверевском центре современного искусства, а также обсуждения, которое стало ее частью. Несколько суток участники акции воздерживались от пищи, вызывая любопытство посетителей центра и интерес друзей, а один из них – «П. Никитенко, гитарист», как сообщалось в иконоборчески написанном тексте-отчете, – продержался, кажется, больше, чем остальные, – 4 дня.

Главным ходом, который создает упомянутую двусмысленность, стало отсутствие требований, которые во множестве выдвигаются в обычной социальной и политической практике. Этим простым ходом одновременно достигается многое: 1) детерриториализация события, снятие классификаторов, которые бы позволили отнести его к зоне «политики» или «искусства»; 2) смещение и размывание собственного содержания понятия «голодовка», что позволило некоторым комментаторам с иронией упомянуть о «диете»; 3) создание эффекта отчуждения от привычной политической практики; 4) формализация и перевод события в зону исключительности – акция становится своего рода абстрактной «голодовкой голодовок»; 5) ситуативная перестройка публичной среды, определяемой как арт-институция, – ведь если статус акции неопределен, то и само место его проведения также проблематизируется; 6) освобождение пространства для интерпретаций и обсуждений, которые провоцируются всеми этими смещениями категориальных сеток.

Каждый из этих аспектов можно было бы анализировать и оценивать отдельно, но в целом эта конструкция до странности напоминает старое доброе феноменологическое «эпохе» или более современное, но уже не очень вдохновляющее постструктуралистское «подвешивание», экспериментальную приостановку значений и ценностей исследуемой системы. Эта приостановка, кажется, и спровоцировала критическую настроенность участников обсуждения, которые занимались в основном тем, что сами выдвигали требования, отсутствие которых так сильно ощущалось, – требования определиться, занять позицию, описать акцию как художественную или политическую, репрезентировать свое понимание «сущности» голодовки (например, ее экзистенциальность, определяемую неявной угрозой смерти голодающего), прекратить «спекулировать» на позе собственной исключительности или же разоблачить идеалистические устремления участников заявлением об экономической привязке акции к месту ее проведения и таким образом все же доказать ее скрытую вписанность в территориальность искусства со всеми вытекающими последствиями.

«Идеология формы» этой голодовки, пожалуй, не несет в себе новых концептуальных достижений. Она строится на модернистском пафосе смещения, того грохочущего становления, которое декодирует инертные социальные практики, – все это было выдающимся образом продумано философами прошлого века вроде культивируемого «радеками» Жиля Делеза. Однако, как оказалось, акция обладает мощным диагностическим действием – ведь даже опытные игроки московского художественного сообщества поддались этому отработанному приему, засыпав ее участников неявно выраженными требованиями. Это, скорее всего, говорит о том, что проблема выхода из состояния 90-х, с его характерными интеллектуальными технологиями, до сих пор остается проблемой, поскольку пафос комментаторов-критиков в этом «трансцендентальном» развороте оказался неотрефлексированным.

Кроме того, кажется довольно удачным выбор объекта для применения технологии suspense – об этом свидетельствовала реакция «политических левых», присутствовавших на обсуждении. Они, похоже, отнеслись к акции как к попытке подорвать их символическую монополию на подобного рода действия. А в более глубоком плане действия голодающих художников, независимо от их намерений, критически переопределяли некоторые оперативные правила публичной политической борьбы. Ведь протестная практика до сих пор имеет неявное просвещенческое допущение собственной прозрачности и рациональности. Однако к концу XX века, после великой серии классовых сражений, стали очевидными многие нерефлексивные моменты левого движения, те нерациональные разочаровывающие инерционности, которые в него включены.

Диагностические концепты здесь дает психоаналитическая теория, в ее поздних интерпретациях вроде лакановской. Причем роль симптома играет именно практика с ее довольно широким репертуаром «жанров»: забастовка, стачка, пикет, митинг, демонстрация, баррикада или та же голодовка – своего рода нозология левого движения. Можно было бы предположить, что все эти уже рутинные формы публичной борьбы, изобретенные в последние столетия, являются своего рода компромиссными образованиями политического бессознательного, как сны, дневные грезы, оговорки или иррациональные действия невротиков – на индивидуальном уровне. Каждое из этих действий – остановившаяся революция, ее обрыв, неудачный «реалистический» компромисс между силой революционного желания, с одной стороны, и действием сил репрессии, как внешней, так и внутренней, – с другой. Демонстрация может быть более или менее многолюдной, но она, исключая лишь некоторые исторические эпохи, не становится тотальностью революции, поэтому и является замещением, представлением, demonstratio.

Техника сковывающей ритуализации массового действия и стоящие за ней реакционные структуры, видимо, индивидуальны в каждой из форм протеста. Так, исключение ключевого элемента голодовки обнажает механизм ее репрессивной инерционности, ту бессознательную игру, в которой погрязли современные профессионалы классовой борьбы. Иллюстрируя в общих чертах лакановскую модель истерического поведения: субъект бросает вызов Господину, выдвигая многочисленные «сильные» требования... но он и не ждет их выполнения – вся акция нужна только для того, чтобы подтвердить свою политическую идентичность. Ничего не изменилось, но все расходятся, довольные друг другом.

С другой стороны, отмена требований может интерпретироваться и в содержательном плане – как констатация размытости политической повестки дня «аутентичных» левых в нашем обществе или даже отсутствия живого актуального языка для их формулирования. В среде интеллектуалов старшего поколения, сформировавшихся при СССР, левый тренд до сих пор вызывает устойчивую аллергическую реакцию, безнадежно и травматически смешиваясь с опытом советского. Более молодое поколение пока лишь импортирует западные образцы левой риторики, которая в местных условиях отсутствия инфраструктур и референтов, свойственных современному капитализму развитых стран, приобретает абстрактный и поэтому фальшивый пафос, что делает описанную выше систему истерических «алиби» еще более реакционной. Ситуация с левым политическим языком напоминает эволюцию других идеологически насыщенных зон постсоветского общества, например ситуацию в литературном поле. После сорокинской деструкции советского текста, пелевинско-пепперштейновской психоделики переописывания нового мира 90-х через «отклоняющиеся» языки, а затем интеллектуальной мимикрии к массовым жанрам в этом поле уже заработал сканирующий прибор поиска и артикуляции новой конкретности опыта. Но, в отличие от литературы, левая политика строится на более прямых отношениях с реальностью, и поэтому единичный прецедент нарушения аутических правил политической рутины для нее очень важен. Любой удачный пример массового сопротивления, который создаст ощущение выхода за границу сложившейся ритуальности левого движения и расстроит сопутствующую повседневную психологию покорного «выживания», может стать генератором новой конкретности языка и формулируемых на нем требований.

Художники группы «Радек» уже делали одну акцию, которая сходным образом остраняет один из привычных протестных жанров, – когда они пристраивались к толпе обычных пешеходов, переходящих улицу, и неожиданно разворачивали транспаранты. Ход, похожий на проанализированный выше: он смещает идентичность рутинного политического действия через это неожиданное включение, пародийно обыгрывая известную тему «сознательности» участников политической борьбы и указывая на «бессознательные» моменты самой материальной формы организации подобного события, которые обычно не замечаются. Можно только приветствовать такую последовательную «терапию» левой политической практики – все это, хотя бы косвенно, должно стимулировать ее обновление, необходимость которого обнаруживается в современных условиях хайтека неокапиталистических методов контроля.