Большой проект 80-х: 17-я Молодежная выставка

«Художественный журнал»: В отечественной выставочной практике последних десятилетий наиболее очевидный прототип Большого проекта – это 17-я Молодежная выставка МОСХа. Для всех последующих институциональных инициатив она была отправной точкой и до сих пор осталась непревзойденной и в смысле порожденного ею общественного резонанса, «переворотности» ее миссии и проектного новаторства. Не могли бы вы вкратце рассказать о ней? Ведь были ее создателем!

Даниил Дондурей: 17-я Молодежная проводилась в декабре 1986-го. К тому моменту уже год у власти был Горбачев, и стало понятно, что ситуация чревата важными сдвигами. Все тогда напряженно искали слабое место, в котором можно было бы сломать прежние принципы существования культурной реальности. Кинематографисты, например, в мае 86-го года отказались избрать на своем съезде руководителей Союза, назначенных ЦК КПСС.

Сам я многие годы занимался социологией изобразительного искусства, поэтому мне была особенно интересна механика действия, точнее, взаимодействия важнейших структур того времени, вроде Худфонда и Союза художников, феномена Шилова – Глазунова, явления неформального искусства, института критики... Я сотрудничал с Леонидом Невлером в «Декоративном искусстве» и предложил на материале обычной, не персональной выставки показать возможности проектной социологии, которая способна заниматься не только разного рода измерениями публики, но и предлагать новые формы бытования художественной культуры. Тогда у меня были странные отношения с председателем МОСХа Савостюком, Горяиновым, который был секретарем по идеологии СХ СССР, и главой выставкома Думаняном. Я уговорил их разрешить нам ради увеличения количества зрителей один раз провести эксперимент, и они купились. Ведь на эти выставки никто тогда не ходил, кроме участников...

«ХЖ»: Помнятся ваши социологические выкладки, обескураживавшие тогда МОСХовскую общественность, из которых следовало, что Союз художников и вообще вся созданная в нашей стране художественная система – это абсолютно замкнутая система, своего рода реализованная утопия художников. Они сами создают произведения, сами их оценивают, сами продают и сами покупают. Наконец, преимущественно сами же себя смотрят на выставках...

Д. Дондурей: Абсолютно точно. Это был придуманный и ловко устроенный мир самообслуживания. Более того, он предполагал и свою альтернативу – андеграунд, приватные зоны мастерских, иностранцев как участников финансового обеспечения. Экономика искусства для меня всегда была очень важна: кто смотрит, кто платит, кто социальный заказчик?

Чтобы поменять выставочный механизм в условиях советской власти, нужно было нанести удар по главному звену – принципу «все в руках самих художников». Мы договорились с начальством о том, что в рамках эксперимента выставку будут делать искусствоведы, а не художники. Была создана группа из пятнадцати критиков, которую возглавил Юра Никич. В нее входили Катя Деготь, Володя Левашов, Лена Курляндцева, Оля Свиблова, Наташа Тамручи, Андрей Толстой... Еженедельно мы встречались для обсуждений. Всем было интересно: все были молодые – я среди них был старик – на семь-десять лет старше!

«ХЖ»: То есть тогда в нашей стране и родился институт кураторов?

Д. Дондурей: Мне кажется, да. Кстати, руководящая в проекте роль критиков была единственным моим условием, и Пономарев с Салаховым, Савостюк с Думаняном на это пошли. Результат был очевиден. Во-первых, вместо того, чтобы традиционно выставлять молодых в общем потоке, по схеме «пятно к пятну», мы попытались найти некоторые стилевые привязанности и показать московских концептуалистов отдельно от метафорической группы, гиперреалистов – отдельно от молодых «коричневых» МОСХовцев, чтобы каждый художник был представлен в рамках своей тенденции.

Во-вторых, рядом с основной экспозицией мы предложили встроить в единое целое 17-й Молодежной два других субпроекта – двух-трехдневные выставки нонконформистов (или «диких»), а также работы тех художников, кто участвовал в однодневных мероприятиях-акциях. Например, были организованы «гастроли» питерцев. И все это делалось без какой-либо цензуры выставкомов. Тем самым была предпринята попытка разрушить вечное российское разделение искусства на «официальное» и «подпольное».

В-третьих, выставка должна была стать мультивидовой, поэтому традиционное изобразительное искусство вписывалось в более широкий контекст. В рамках проекта состоялись: вечер нерисованной мультипликации, вечера молодежных андеграундных театров, авангардной моды, показывались новые по языку фильмы, дизайн и т. п. Кстати, во время сопровождающей экспозицию программы вечеров в ЦДХ впервые в Москве прошли официальные концерты Гребенщикова, Мамонова и Цоя. Вы не представляете, что там творилось! В зал на 500 мест пришло несколько тысяч; выступление в этой ситуации хотели отменить, просто выключив свет, но тогда каким-то образом мне это удалось предотвратить!

Понятно, что у этой по своей природе отчетной выставки не было собственной мегатемы или специальной проектной установки. «Конец социализма» или «Предчувствие свободы» – все это носилось в воздухе и только подразумевалось. И все-таки выставка оказалась больше чем фестивалем искусства, она – все это понимали – нанесла пусть маленький, но уже заметный удар по социализму.

Дело не только в неотвратимой смене идеологии. Именно тогда я начал понимать, что мы переходим в новую эру, в культуру символических упаковок, когда произведение должно быть показано и публично квалифицировано как значимое и безусловно актуальное. В этом случае оно именно так и будет восприниматься. Общественное внимание в то время нужно было привлечь, создав ситуацию потребительского дефицита.

«ХЖ»: Среди ваших находок было, кажется, и такое: заранее до открытия выставки объявить запись на приобретение билетов. И это на молодежную выставку, куда никто никогда не ходил!

Д. Дондурей: Да, я придумал много социологических «штучек»! Например, мы еще устроили несколько выездных выставок работ Лубенникова, Дыбского, Пузенкова, кажется, Максима Кантора и других в МГУ и Институте стали и сплавов. Работы висели там целый день, студенты общались с художниками. Были проведены два диспута: со зрителями и участниками проекта, а в зале только художников находилось человек триста, многие из которых, как, например, Герман Виноградов, никогда раньше не выставлялись. Занимавшиеся экспозиционным пространством Скокан и Лубенников заклеили тогда весь Кузнецкий, 11 (был еще Кузнецкий, 20), оборотками обоев – это была своего рода «Пощечина общественному вкусу», желание показать, что здесь происходит что-то необычное и дело – в свободе, а не в деньгах или красоте. Кроме того, мы объявили, что почти все «экспонаты» продаются, и, по-моему, работ тридцать купили. Раньше ничего подобного не было, так как существовали специальные закупочные комиссии – Минкульта для музеев и Худфонда для своих запасников, а такого, чтобы прямо на официальной выставке вещи продавались кому угодно!...

Проводилось и традиционное анкетирование: что нравится? как должно развиваться искусство? как ощущают зрители свободу? современные ли это вещи? видели ли зрители западных художников и нужно ли привозить их в Россию? Ведь у нас раньше практически никого не показывали, кроме статусных мэтров вроде Пикассо!

Конечно, наш проект оказался интересен всем. О 17-й Молодежной писала почти вся мировая пресса. Так в медийном и имиджевом плане выставка набирала огромные обороты. Ведь были дни, когда к нам приходило снимать до пятнадцати иностранных телевизионных компаний, поскольку все мы были объявлены «детьми» Горбачева. Только в СССР было опубликовано около семидесяти разгромных и хвалебных статей. Едва ли не каждый день они появлялись в «Советской культуре», во всех центральных газетах, в журналах, а вот «Московские новости», «Огонек» нас поддержали.

Приходили, конечно, и полковники из 5-го Управления КГБ, два раза со мной беседовали: а что вы имели в виду? А не наркоманы ли ваши художники? Не против ли они советской власти? Не хотят ли эмигрировать? Я говорил: «Ну, что вы! Наоборот, они представляют современной и адекватной нашу страну и культуру». Надо признать, спецслужбы вели с нами очень нежные, задушевные разговоры. Все-таки наступили другие времена. Не ситуация посещения Хрущевым выставки 30-летия МОСХа.

При этом Полевой водил на экскурсии сотрудников ЦК КПСС, было два разгромных заседания Президиума Академии художеств. Вообще все ожидали, когда выставку запретят, но этого не произошло. Она должна была идти двадцать один день, но мы сами закрыли ее на семнадцатый. Дело в том, что к нам стали приходить до пяти тысяч человек в день, стояли трех-четырехчасовые очереди. Причем многие возвращались, стояли на морозе, удирали с работы. Меня к тому моменту уже замучили пожарники. Когда же в последние дни все модные девочки и мальчики Москвы стали к восьми часам вечера по привычке съезжаться на Кузнецкий, 11, и нельзя было это ограничить, – возник ступор, своего рода «передозировка», и тогда мы приняли решение остановить проект.

Короче, нам хотелось сломать любые перегородки и заборы, в том числе и в своих представлениях о том, как это можно делать. Важно было показать художникам, что они и в том устройстве общества могут проходить через множество закрытых дверей. Эта была своего рода провокация, которая дала опыт правильного понимания имеющихся коммуникаций.

Тогда казалось: если разрешили сегодня, еще непонятно, разрешат ли завтра. Когда режиссер в тридцать восемь лет снимает свой первый фильм, он хочет в него вложить все свои мечты, стереотипы и даже комплексы. Я тоже хотел опробовать многое, в том числе работу за пределами выставки с тремя типами аудитории (участниками, подготовленными зрителями и враждебно настроенной улицей). Это была апробация проекта в процессе его реальной социальной жизни. Непрекращающееся, или, по Троцкому, перманентное проектирование. Мне, как социологу культуры, это было интересно, да и профессиональных функций у меня в то время было гораздо больше, чем у куратора в его современном понимании.

До сих пор помню то чувство депрессии, которое испытал после выставки. Ведь оргструктуры, способной вести проект такого масштаба, не было. Я почти не спал, решал массу вопросов, занимался буклетами и анкетами, финансами и политикой. Был своего рода системным куратором, но тогда не существовало ни такой профессии, ни инструментов оценки этой деятельности. Поэтому, придумав и – главное – осуществив эту выставку, я не ощущал своего авторства. Да и никто другой мне его не приписывал. Конечно, все отметили взрыв, но у меня удовлетворения не было.

Впоследствии многие «узкоколейки» этой выставки превратились в «магистрали» (в частности, летом 88-го Сотбис устроил в Москве аукцион современного русского искусства, возникли частные галереи). Однако опыт состоявшегося события как проекта не был отрефлексирован, а значит, не стал тиражируемым. Он сохранился в сознании некоторых художников и искусствоведов в той индивидуальной интерпретации, которая при отсутствии обсуждения становится фрагментарной и плохо транслируется как значимая практика. Можно было уже тогда превращать ее в выставочные технологии, но никто этим не стал заниматься.

«ХЖ»: Был впервые опробован и институт кураторов, и рождение художественного рынка, и междисциплинарный диалог, и PR-технологии...

 

Большой проект 2000-х

«ХЖ»: И все же, сейчас у нас не 1986-й, а 2003 год, и нас интересуют ваши наблюдения за актуальной ситуацией. Безусловно, 17-я Молодежная была опережавшим время экспериментом, но существовал некий заказ времени или даже власти. Определенная властная группа поставила тогда политические задачи реформистского характера, и в этом смысле вы шли с нею в унисон. Есть ли у вас ощущение, что сегодня власть заказывает новый Большой проект? И если он есть, то как вы, с точки зрения социологии, могли бы его описать и интерпретировать?

Д. Дондурей: После Перестройки мы прошли уже ряд этапов, и к 2000 году сложилась сложная, но, с точки зрения символических составляющих, более или менее стабильная ситуация. Мы вообще мало отдаем себе отчет, что наша экономика по меньшей мере на 40% мощнее, чем объявлено (ведь огромные зоны полутеневой деятельности не попадают в официальную статистику). В ближайшее время у нас будет продолжаться формирование буржуазного общества при жестком сохранении рудиментов феодальных отношений, или, если угодно «социализма по-русски» (блат, кормление чиновников, воровство). И эта достаточно устойчивая система парадоксальным образом культуротворна. Поэтому для России наступает подходящий этап для выхода на мировые рынки, участия в международном разделении труда в широком смысле слова. Мы можем занимать свои ниши во многих сферах, в том числе и в культуре, если, во-первых, обеспечим соответствующую политику и, во-вторых, правильно сформируем все необходимые для этого институты. Что касается любых форм креатива – тут у нас есть шансы.

С этой точки зрения, я считаю актуальным как обсуждение, так и начало работы над Большим проектом. Надо только его точно придумать и позиционировать. И если он окажется интересен здесь, в России, то будет адекватно воспринят и на Западе. Не может быть двойных стандартов и разделения культурного продукта на экспортный вариант и для внутреннего потребления. Кстати, проверкой успеха всей затеи является не первая, а вторая реализация проекта – именно тогда появляется тенденция. Но здесь есть одна проблема: сознание наших художников и интеллигенции в целом невероятно заморочено квазисоциалистическими идеями и их современными клонами. Поэтому так велика роль кураторов и продюсеров как проводников того образа жизни и культуры, который ориентирован на включение чрезвычайно эзотерической продукции в актуальный социальный контекст. При этом не хватает новых, мощных эстетических идей, дарований – все соображающие, талантливые люди в России ушли в бизнес. А те, кто остались, еще не соответствуют задачам времени.

«ХЖ»: То, что вы описали – это определенные экономические и общественные компоненты запроса на некие большие события международного характера. Встает вопрос о власти. Нельзя сказать, что у соратников Горбачева была какая-то эстетическая программа, но они явно ожидали нечто принципиально новое, свежее. Есть ли у нынешней правящей группы какое-то представление о том, что она хочет от культуры?

Д. Дондурей: Путин может одновременно с удовольствием слушать Маккартни и «Любэ». Видимо, каким-то образом эта варварская смесь может сосуществовать, и, вероятно, так и нужно относиться к власти. Я уверен, она будет абсолютно не против, если здесь возникнет международный проект, который станет известным, как Авиньонский или Каннский фестиваль, как Венецианская биеннале и Документа! Я не думаю, что сегодня есть какие-либо цензурные ограничения со стороны властных групп – есть только клановые противоречия. Кстати, нынешняя власть, как, впрочем, и любая, очень стремится быть влиятельной, проявленной – дескать, все хорошее, прогрессивное делается при ее участии. А качественным сегодня явление становится, если оно признано миром, а не, как раньше, Политбюро. Тони Блэр и Жак Ширак должны невзначай сказать: «Какое замечательное в России искусство!» И не только в Эрмитаже. Ощущение западного, в том числе политического, признания будет для власти свидетельством имперскости, стабильности, современности, выхода на мировую арену – в общем, свидетельством того, что власть эта – правильная, надолго. Вы тем самым привнесете свой камешек в ее корону, и она без смущения это примет. Поэтому идеологически я вижу здесь благоприятный момент, особенно, если вы им предъявите «сертификат» международного одобрения – десяток позитивных рецензий в авторитетных изданиях, внимание телевидения.

«ХЖ»: Другой аспект: каков запрос социума? Современное искусство – западный продукт, у которого там есть сложившийся потребитель – подготовленная буржуазия, гуманитарная интеллигенция, левый по политическим пристрастиям мыслящий класс. Есть ли такая референтная группа в России? На первый взгляд ее не видно. Но кто тогда есть? Кого мы увидим на Большом проекте? Каков запрос этой среды?

Д. Дондурей: Кого вы увидите, зависит от того, кого вы хотите увидеть – раз, и сколько сил на осуществление этого потратите – два. Дело в том, что сегодня у нас довольно быстро формируется средний класс. У него пока еще так много других зон освоения (недвижимость в Испании, отдых на Кипре, рестораны в Париже), что культура не всегда оказывается в сфере его внимания. Но если будет проведена большая работа по «пиару» этой деятельности... Например, этим людям объяснили, что нельзя не смотреть фильмы Ларса фон Триера, – и «Догвиль» оказался по количеству проданных билетов на втором месте после «Терминатора-3». Так вот, если ввести этот культурный артефакт в разряд социально, а значит, символически значимого продукта потребления для среднего класса – вы сможете решение профессиональных задач встроить в контекст социальных отношений. Если посещение вашей выставки будет интерпретироваться как важное событие, станет суперпрестижным, необходимым для удовлетворения чувства статусной принадлежности к элите – то все получится. Появятся деньги, а с ними и новые возможности. Средний класс, придя к вам один раз, начнет верить, что это безусловно следует делать и впредь. Логика тут простая: «Раз я там был – выставка уже заслуживает внимания».

«ХЖ»: А существуют ли какие-то сложившиеся стереотипы восприятия? Стереотипы ожиданий?

Д. Дондурей: Конечно, и они связаны с особенностями этого класса, который у нас совершенно не пропащий, поскольку у него есть одно свойство – он довольно образован. Просто он еще не знает, что на такие выставки надо ходить, хотя уже признал, что в театр – необходимо. Москва уже стала одной из признанных мировых театральных столиц. Правда, нельзя исключать и традицию. С актуальным искусством – сложнее. Для этого нужно минимум 6-7 лет, но, если серьезно заняться, этого можно достигнуть. Таким образом, сегодня важнейшее условие успеха вашего Большого проекта – Большой пиар. Не стесняйтесь потратить на это силы. Конечно, этот слой еще попсовый, но он живо реагирует на новые символические упаковки, в которые можно поместить по-настоящему качественный и при этом признанный профессионалами продукт. И постепенно приучить к нему.

«ХЖ»: И все же здесь есть проблема. Современное искусство – каким оно сегодня сложилось – это не просто коммуникация, а – как уверяют теоретики и ваши коллеги, социологи культуры, – это комментарий к коммуникационной практике. То есть это – наиболее софистицированная форма культурного продукта. Кроме того, в любом случае эта практика коннотирована если не всегда левыми, то, безусловно, критическими идеями. Возникает вопрос: сможет ли правящий класс и эта молодая, динамичная, но – как вы сами признаете – достаточно попсовая прослойка общества вступить в диалог с этим непростым продуктом?

Д. Дондурей: Безусловно. Если молодые и успешные люди поверят, что это очень ценно и современно, то они мгновенно встроят любое оппонирование в свою мировоззренческую платформу, найдут для этого место. Левые взгляды в России глубоко укоренены, влиятельны, уважаются властью. Нужно только сделать так, чтобы они продуктивно работали. Главное, не растеряться в условиях свободы и рынка, как это произошло в 90-е годы. Всегда имеются не занятые смысловые территории для маркировки собственной значимости.

«ХЖ»: Самый популярный образ в нашей массовой культуре – это бандит. Это признак некоего запроса? Он отвечает современной чувствительности?

Д. Дондурей: Во-первых, это один из сигналов мощной реабилитации массовой культуры. Ведь до этого художественное потребление было устроено таким образом, что миллионам вменялось в обязанность осваивать нечто для них интеллектуально недоступное. Кроме того, наши авторы, а значит, и общество, убеждены, что текущие процессы модернизации – неудачные, грубые, несправедливые. Наконец, все сейчас жаждут быстрого успеха. Публику, большие доходы хотят получить уже сегодня, а не через несколько лет. Поэтому нужно сделать такой продукт, который рассчитан на мгновенный эмоциональный эффект и работает за счет неких допингов. Массовая культура с ее интересом к бандитизму – это использование активных психологических пространств, где ты сразу же получаешь рейтинг, а с ним деньги, статусы, новые заказы. Бандитизм – скоростная и самая доступная схема объяснения того, как справиться с непростой интерпретацией реальности.

«ХЖ»: Итак, с одной стороны, есть эта установка на быстрое, эфемерное и эйфорическое потребление, а, с другой, есть современное искусство, -достаточно ли его запаковать в правильную упаковку?

Д. Дондурей: Вы призваны создавать сложные, но при этом притягательные, я бы сказал, возбуждающие символические упаковки, с помощью которых сможете приучить публику к содержащимся внутри них способам восприятия, контекстам и смыслам.

«ХЖ»: Еще один вопрос – политического характера. Сегодня столь авторитетная еще недавно модель глобального мира под вопросом. Как инструментально свести между собой на большой выставке художников из России и остальной части мира, в том числе западной? Как чисто политически, но на профессиональном кураторском языке промаркировать роль России в этом форуме?

Д. Дондурей: Мне кажется, поставить им всем неожиданную, острую «русскую» тему, когда они самые актуальные для себя проблемы увидят в неординарной «русской интерпретации».

«ХЖ»: Большой проект будет делаться не только для Москвы, но и для интернационального сообщества. Какой образ России мы должны транслировать? Какой ресурс мы можем задействовать? Ведь с образом России связано много и достаточно продуктивных мифологем!

Д. Дондурей: У меня есть одна гипотеза. На мой взгляд, для Запада сегодня, в эпоху войны цивилизаций, в период перехода от противостояния Восток-Запад к противоборству Север-Юг будет привлекателен особый тип личности, ментальности, социокультурной системы. Потому что во всех этих разборках с арабским миром Россия может играть роль посредника, взаимного интерпретатора, медиатора. Здесь уже несколько столетий накапливаются какие-то специальные культурные коды и возможности, которые мы, вероятно, еще не осознаем...

«ХЖ»: Такой новотехнологический левша?

Д. Дондурей: Да. Современный мир разделен на такие большие миры – арабский, американский, юго-восточный и китайский. И все это – зоны «полилога» достаточно самостоятельных культур. Перед Россией стоит большой вызов – испытание собственным фундаментализмом, но, если его удастся преодолеть, она может попытаться создать язык следующего времени... Честно говоря, я отрицательно отношусь к идее Москвы как не-России, как чужого мегаполиса. Москва – все та же страна, просто здесь по отношению к жителям Самары или Ростова-на Дону живет следующее поколение. Ведь все отмечают, какой это сегодня наполненный энергетикой город. Поэтому тут необходимо обнаружить, разыскать тип людей и художников, «засланных» как бы из будущего, эффективность которых состоит в том, что они снимают многие из нынешних противоречий и привычных проблем. И здесь-то у российской культуры есть возможность быть уважаемым межкультурным медиатором.

«ХЖ»: Звучит как ницшеанский проект.

Д. Дондурей: А почему бы нет? По крайней мере, мне кажется это любопытным.

 

В беседе участвовали Екатерина ЛАЗАРЕВА, Елизавета МОРОЗОВА, Виктор МИЗИАНО

Материал подготовила Екатерина ЛАЗАРЕВА