Недавно в одном разговоре, в котором шла речь об авангарде, мне был задан вопрос: чем, собственно, интересен взгляд в прошлое? Этот вопрос меня немножко обескуражил: почему в прошлое? Я вроде бы думал о будущем, о зарождающемся. Об интересном, волнующем. Мне, оказывается, как-то не приходила в голову очевидная вещь: а куда, собственно, направлен этот взгляд?

Попробую обратиться не к временным, а к пространственным координатам.

Рассматривание далекого горизонта – романтическая медитация, воспетая горожанином Каспаром Давидом Фридрихом, возможно, была эпитафией пространству – открытому к освоению предшествовавшей художнику эпохи. Персонажи его картин смотрят туда, где еще недавно начиналось неизвестное; они, кажется, примеряют на себя оптику своих исторических предшественников, отдавая при этом себе отчет в том, что за кромкой горной гряды, за морским горизонтом – уже нет ничего неведомого. Взгляд на горизонт у Каспара Давида Фридриха – это взгляд в прошлое.

Интересно, что через сто с лишним лет Вальтер Беньямин использовал этот образ – скольжение взглядом по горизонту – для определения ауры художественного произведения. Образ прощальный, как у Фридриха, но чреватый – утопией. «Романтическая печаль» утраты ауры, с одной стороны, и ее утрачивание (уже как действие) – волнующее, чудесное и какое-то подвижническое, – с другой – маркировали новейшее время и собственно современное искусство. В «дали» опять поселилось неведомое.

Не случайно, что такой «топографический» поворот произошел именно в русском авангарде: многими замечено, что «русское пространство» имеет определенный изъян: есть сильная позиция «близкого круга» – приватного – и сильная позиция «дальнего круга» – огромного, утопического горизонта. «Средний» же «круг» традиционно ослаблен: есть мой дом, но нет моего двора, есть Советский Союз, но нет профсоюза. «Маленький человек» в русской литературе – и края Солнечной системы в русском авангарде, а в промежутке – нечто, в принципе не существенное. Это отчасти объяснимо нашей географией и «аграрностью». Показательно, что так же, как и Каспар Давид Фридрих, Вальтер Беньямин рисует ландшафт природный, по крайней мере сельский, средства «технического воспроизводства» не отягощают даль. Крестьяне, а не горожане-рабочие свидетельствуют о будущем на картинах Малевича. И будущее это – сразу за порогом. Там, за порогом, где кончается твое место, начинаются чудеса; чья-то земля, чья-то воля и пыль, поднятая скачущей на горизонте «красной конницей». Образ всматривания в даль в русском авангарде стал выражением напряженного ожидания, это ожидание знамения, воплощенного будущего.

Естественно, что после катастроф двадцатого века, века утопий, содержание этого ожидания несколько меняется. Оно подвергается беспощадной этической критике. Оно поворачивается к содержанию «мир может измениться в одночасье». Содержанию, пропорциональному панике и мучительной неопределености: панической географии. Оно наполняется страхом, желанием убедиться, что вещи все еще на своих местах. Желанием никогда не встретить врага, по выражению Акилле Бонито Оливы. Желанием лишь созерцать битву вдали, в одномерности линии горизонта, в координатах сцены: пусть она производит ауру, пусть знаменует правоту поэта, пусть полируется взглядом, как обнаженные плечи Элен из «Войны и мира».

По замечанию Анатолия Осмоловского, красная конница в одноименной картине Малевича – это сама вздыбившаяся земля. «Вздыбившаяся земля» – это тектоника, это неподвижность: никто никогда не видел, как движутся континенты. Напряженная, торжественная неподвижность. Другими словами, это скульптура. Кстати, это замечание помогло мне прочувствовать работу самого Осмоловского с «восставшей» паркетиной («Вставай, проклятьем заклейменный...», 2001) именно как скульптуру (ведь эта работа традиционно воспринимается с точки жеста разрушения, то есть процессуальности, или незаметного знака, то есть концептуалистски). Было бы интересно лечь на пол и посмотреть на нее так, как если бы она была очень далеко – вздыбившаяся, горделивая, коронообразная... Если скульптуру – хайдеггеровскую грозную Скульптуру, «собирающую пространство, дающее места вещам и человеку возможность обитать среди вещей», скульптуру, «возмущающую совесть», по словам Гюнтера Юккера, – отодвинуть с городской площади на линию горизонта, получится образ, близкий русскому авангарду и в то же время близкий современному чувству современности. Неописуемое (мне очень нравится, как это слово употребляет Илья Кабаков) у порога – как может быть «у порога» атмосферный циклон, но лишь у порога. Наша modernity – это такая скульптура.