Выпуск: №55 2004

Рубрика: События

Другой Кабаков

Другой Кабаков

Богдан Мамонов. Родился в 1964 году в Москве. Художник, критик и куратор современного искусства. Живет в Москве.

Илья Кабаков. «Десять персонажей». Государственная Третьяковская галерея на Крымском валу, Москва. 27. 01.03 – 29.02.04

Одна моя знакомая, уехавшая в конце 80-х в Париж, прислала мне письмо, где, в частности, спрашивает: ходят ли по Москве восторженные толпы, ликующие по поводу первой крупной выставки Ильи Кабакова на родине?

За иронией здесь скрывается убежденность россиянина 80-х в том, что выставка Кабакова в России – событие эпохальное.

А что же мы видим на самом деле? Отсутствие серьезного пиара, привычные лица на вернисаже, точнее, уже двух вернисажах, пустота зала во все остальные дни и в общем-то весьма вялая реакция художественного сообщества.

Кое-кто из наших актуальных художников на вопрос, были ли они на выставке Кабакова, выразили неподдельное удивление. «Да мы все это уже видели», «А что, стоит сходить?» – вот несколько достаточно типичных реакций в этой среде. Что же касается людей чуть отстоящих, пусть даже и вполне интеллигентных, то тут и вовсе чаще всего можно услышать: «Кабаков? А кто это?»

Такова, к сожалению, реакция общества на крупнейшее событие не только в области актуального искусства, но и всей культуры. Реакция, лишний раз подтверждающая тот неутешительный диагноз, свидетельства которого мы встречаем почти на каждом шагу. Это лишь еще один симптом болезни, признаками которой являются выставки типа «Осторожно, религия!» или непрекращающаяся борьба художников с собственными сексуальными комплексами.

Конечно, проще всего сослаться на случайные обстоятельства, на плохо поставленную рекламу или на то, что выставка прошла не вовремя – вроде бы уже все отболело, российское искусство и Кабаков давно разошлись и существуют как бы в разных мирах. Да нет, что там, «в мирах» живет искусство Кабакова, а российское искусство живет в «мирке», по меткому выражению Николая Молока, где-то близ Подколокольного переулка (место дислокации самой продвинутой московской галереи – XL).

И все-таки иной раз хочется увидеть за всем происходящим некий «заговор специалистов», тем более, что реальность дает нам на то основания.

Показалось, что Кабаков, как любили говорить советские журналисты, «развеял миф» о самом себе, причем сделал это не новыми своими работами, что еще можно было бы понять, а самыми что ни на есть старыми, которые все видели, и не по одному разу, то есть альбомами «Десять персонажей».

Ведь в течение долгого времени «специалисты» упорно стремились нам доказать, что Кабаков – это основоположник единственного успешного на Западе российского направления – московского романтического концептуализма и, отчасти, соцарта. Метод тотальной инсталляции, приписываемый Кабакову, позволял теоретикам удобно уложить его творчество в рамки постмодернистского дискурса. При этом фантастический урожай «кабачков», взошедший на территории бывшей империи, как бы скрыл уникальные черты его творчества. Если официальное советское искусствоведение все-таки не могло признать Кабакова за своего, то будущие «большие» кураторы, чей путь тогда только зарождался в условиях подполья, оказались восприимчивы не столько к искусству Кабакова, сколько к его «системе», которую он – великий мистификатор – действительно выстроил тщательнейшим образом.

Здесь уместно вспомнить историю о Леонардо, который как-то изобрел машину для «правильного смешивания красок». Один из его учеников воспользовался машиной, но, сколько ни бился, шедевра не создал. Когда он обратился к другим ученикам с вопросом: «Как пользуется машиной сам мастер?», то получил ответ: «Мастер ею никогда не пользуется».

Искусство Кабакова превратилось в знак, лишенный живой силы, к тому же в знак, импортированный из-за границы. Конечно, и здесь Илья был почитаем, причем не только андеграундом, но и официозом, однако в СССР, а позже и в России, он был скорее мифом, чем живой фигурой.

Поэтому, мне кажется, нам еще предстоит переоткрыть Кабакова заново, увидев в его творчестве актуальные проблемы современности, а не отражение руин былой империи.

На выставке «Десять персонажей», увиденной в полном объеме мной, да, наверное, не только мной, впервые, бросается в глаза, что за жесткой системой кабаковского мира не теряется, а более того, выходит на первый план человек. Именно человек, а не персонаж. Скорее сам автор является по отношению к своим героям персонажем. Уже одним этим Кабаков ставит себя вне классического концептуализма, где человек, человеческое, как правило, отсутствует, скрываясь за стихиями языка. Для Кабакова, напротив, человек остается главной ценностью, вокруг него ведутся все эти бесконечные диалоги невидимых комментаторов.

Я сказал, что герой Кабакова – центр его альбомов, но это не совсем верно. Скорее его герой – полюс, точка, смысл которой можно понять лишь в соотношении с другой величиной, причем величиной абсолютно бесконечной.

Этот абсолют неизобразим и неописуем. Он есть и существует помимо наших усилий, в системе Кабакова это белый лист – совершенная форма, несущая в себе весь потенциал, содержащийся в искусстве. Но абсолют этот, несмотря на свою бесконечность и совершенство, обнаруживает себя через форму, возникающую на белом листе. Эта форма не есть форма абсолюта, но она выявляет его, как бы выдавливая бесконечное белое на поверхность листа, делая его из аморфного плотным и почти материальным. Кабаков усиливает воздействие за счет не только формального, но и содержательного контраста между совершенством белого и убожеством изображенного. Нередко приходилось слышать, что рисунки Кабакова – журнальные, иллюстративные, а это само по себе воспринимается как второй сорт. Но именно эта нарочитая профанность подчеркивает контраст между божественной бесконечностью и преходящим существованием человека. Однако, и это очень важно, жалкий герой Кабакова не замкнут в своем убожестве, он оказывается способен на преображение. И уже в альбомах, еще до знаменитой инсталляции о человеке, улетевшем в космос, эта тема постоянно заявляет о себе. Причем, и это опять же характерно для кабаковского мифа, дверью в Иное становятся самые привычные предметы – окно («Вокноглядящий Примаков»), балкон («Полетевший Комаров»).

Здесь присутствует скрытая связь и одновременно полемика с Малевичем, да и вообще со всем русским авангардом, стремившимся к переделке человека.

По Малевичу, человек, чтобы преобразиться и стать соприродным иному, должен превратиться в суприм. Утратить собственную человечность.

 

У Кабакова преображение – процесс внутренний, а путем к нему может стать любой профанный предмет. Если для авангарда 20-х годов спасение человечества зависело от преобразования самой жизни через революцию, то Кабаков возвращается к классической русской модели преображения себя изнутри.

И совсем не случайно в своих текстах он упоминает византийскую и русскую иконы как прообраз того «белого», которое и является, по сути, главным содержанием его альбомов.

Впрочем, эти смыслы действительно не лежат на поверхностном уровне.

Не зря художник погружает свои истории в недра громоздкой экспозиционной рамы (московский зритель мог впервые увидеть альбомы Кабакова инсталлированные, как это было задумано автором). Тщательно покрашенные зеленой «жэковской» краской стены, борхесианский лабиринт – все это как бы дразнит зрителя, предлагая ему двинуться в ложном направлении. Чтобы войти в мир Кабакова, необходимо предпринять серьезное усилие, но одновременно этот мир сохраняет абсолютную прозрачность и простоту.

Не так давно на Франкфуртской ярмарке я видел несколько работ Кабакова, своего рода римейк ранних его произведений. Их тема – встреча человека с ангелом. Давно покинувший Россию, обитающий в своем персональном мире, мастер своим трудом продолжает свидетельствовать: мир не горизонтален, в бесчисленных постмодернистских конфигурациях остается место для выстраивания собственной лестницы в иное пространство, надежда на спасение.

Поделиться

Статьи из других выпусков

Продолжить чтение