18+

По мере того как проблематика глобализации оказывается в центре внимания политологии и культурологии (cultural studies), становясь своего рода новой метанаррацией, сами эти дисциплины понижают уровень научного теоретизирования и, как следствие, критического потенциала. Дискурс глобализации, когда он агрессивно не навязывает идею повсеместного и неоспоримого мирового порядка, задушевно вещает нам от имени некой «новой цифровой эры». Неизменным здесь оказываются злоупотребление банальными клише: «расцвет коммуникационных технологий», глобальная синхронизация, интерактивность, мультикультурные процессы и т. п. Щебечущая риторика виртуальной детерриториализации идет в ногу с метафизической программой «к демократии через новые технологии» («democracy-through-new technology»). При этом тот факт, что большинство населения земного шара лишено телефона и работает на устаревших персональных компьютерах, усердно замалчивается.

Однако проблема не сводится к тому, что дискурс глобализации игнорирует углубляющееся структурное неравенство мировой экономики и ограниченность доступа к новым технологиям. Ведь признание подобного неравенства вряд ли способно нивелировать или ослабить порождаемые глобализацией изменения. Принципиальнее же другое – осмысление последствий глобализации должно исходить из того факта, что в разных экономических секторах изменения эти различны и что протекает глобализация неравномерно. Более того, глобализационные процессы могут приостанавливаться или даже отступать назад. Сегодня же большинство теорий глобализации обладает общим слабым местом – чрезмерным преувеличением ее временнόй динамики и пространственной взаимозависимости протекающих в разных частях мира процессов. Причем преувеличение это возникает не из-за применения некой неверной эмпирической методологии или неуемного стремления к новому, но обусловливается самой политикой и мировоззрением наших дней.

Ведущие теоретики глобализации – Мануэль Кастелс, Ян Арт Шолте, Энтони Гидденс – в ходе этой полемики настаивают, что процессы временного ускорения и пространственной взаимозависимости породили некую сверхсовременность, порывающую с ранними формами современности^[1]. Согласно Гидденсу, социальные группы и отдельные индивиды постепенно освобождаются от привычных повседневных связей и привязанности к локальному контексту и традициям, приобщаясь к более широкому, внегеографическому восприятию места и сообщества, которое в свою очередь порождают социальные отношения, свободные от местнических обязательств, непредсказуемые и абсолютно деполитизированные. Под термином «детерриториализация» эти теоретики понимают не лишенное болезненности изживание укорененных в индустриальном производстве традиционных социальных и общинных идентичностей. При этом тот факт, что подавляющее большинство мирового населения до сих пор живет и работает там же, где жили и работали их предки, и занято в промышленности или в сельском хозяйстве, для удобства также в расчет не берется.

Кроме того, вопреки столь распространенному в Западной Европе и США мифу о все более захлестывающих эту часть мира эмиграционных потоках, оказывается, что на самом деле экономическая миграция в процентном отношении к мировому населению относительно мала. Разумеется, теоретики глобализации оговариваются, что их суждения о демографических потоках далеки от позитивистской буквальности и что они скорее отмечают фундаментальные изменения в восприятии дома и места под влиянием образов (англо-американской) современности, все более проникающих в модернизирующиеся локальные, незападные культуры. Навязываемое «информационной экономикой» (Кастелс) обилие потребительской образности приводит к культурным разрывам – влияние и актуальность местных традиций ослабевают. Они отвергаются как антитетические по отношению к представлениям о современности и связанным с ней ожиданиям, оторванным от местного, локального контекста.

То, что новый мировой порядок безжалостно распространяется по всему земному шару, сомнений не вызывает. И все же теория глобализации, ставшая ныне новой парадигмой мышления, основывается на достаточно неясных предпосылках. Притязая на описание структурного слома в мире современного капитализма, эта теория не может ограничиваться лишь преобразованиями в коммуникационной индустрии и в символической сфере, но она должна вскрыть и фундаментальные изменения в самом базисе современного капитализма, которые радикально порывают с предшествующими ему формами организации. <...> Эрозию локальных культурных традиций и социальных норм и развитие индивидуалистических стратегий проживания Гидденс трактует как глобальный, пронизывающий все классы и культуры опыт светской саморефлексии. Кастелc и Шолте выводят из экспансии информационных технологий концепт «информационного века», на который они возлагают столь большие надежды. Этих спорных допущений и неустойчивых тенденций явно недостаточно, чтобы объяснить чрезвычайно сегментированную, конфликтную и дифференцированную ситуацию. Как бы то ни было, такие экстраполяции сингулярной технологической или культурной тенденции требуют более фундаментальных оснований и в данном случае не оправданы. Анализ универсальных всемирных трансформаций не может быть ограничен областью распространения и циркуляции информации и символического. Однако Кастелс, Шолте и Гидденс, склонные абсолютизировать роль надстроечного (и символического) плана в социальных отношениях, подобные задачи перед собой не ставят^[2]. <...>

По сути, новейшие теории глобализации предлагают некое видение культуры и политической экономии, в котором эффекты технологических изменений и изменений субъективности не соотносятся с вопросами накопления капитала и валоризации. В результате функции и роль технологий в процессах глобализации подвергаются инверсии: глобализация предстает скорее результатом технологических изменений, чем следствием кризиса накопления, поэтому процессы глобализации трактуются в антиисторическом ключе.

С конца XIX столетия и вплоть до первой мировой войны мировая экономика знала яркий и долгий период глобальной экспансии, в которой Великобритания, к примеру, являлась доминирующей на мировом рынке текстильной державой. В 1870-х производство Блекберна снабжало хлопком и хлопчатобумажной тканью для одежды всю Индию и Китай. Во второй половине 1920-х – 1945-м годах этот процесс приводит к складыванию системы самостоятельных (саморазвивающихся) национальных экономик, которые, в свою очередь, тяготеют к объединению, лишь ускорившемуся в наши дни. В этом смысле глобализация предстает доминирующей логикой системы, поскольку являет собой не что иное, как логическое продолжение экспансии капитала. Уже в 1860 – 1870-е годы Маркс осознавал развитие мирового рынка как имманентную логику системы, так как даже на тот исторический момент ревальвация внутреннего капитала становилась все более и более проблематичной. Перенакопление капитала в основных европейских индустриальных экономиках было местным явлением^[3]. Как считал Маркс, мировой рынок – это «предпосылка и результат капиталистического производства»^[4].

Глобализация как таковая – это лишь современное название экспансии капитала в поисках ресурсов или прибавочной стоимости труда. Тот факт, что процесс экспансии в последние двадцать лет получил это название, показывает, что проблема ревалоризации переизбытка капитала продолжает определять ведущие экономики. Поэтому стремительное развитие новых цифровых технологий – это не столько показатель возрастающей мировой интеграции и модернизации, сколько очередной пример экспансии и девальвации капитала. В своей экспансии капитал постоянно изыскивает новые возможности инвестиций, и технологические нововведения такие возможности ему создают. Более того, нововведения, которые не привлекают крупные суммы постоянного капитала (фабрики, средства производства) и сокращают время товарообращения через совершенствование коммуникации, оказываются даже более привлекательными. Ведь они обеспечивают условия для рационализации старых отраслей, избавления от постоянного «мертвого» капитала и появления новых отраслей промышленности. Это, например, и происходит с новым поколением сетевых компаний. Большие массы капитала брошены на развитие индустриальной базы цифрового производства. Но когда эти отрасли развиты, капитал – перепоглощен, а возобновляемое накопление капитала вынуждено искать новые ресурсы ревальвации уже в большем масштабе. Проблема перенакопления начинается снова.

В этих условиях экспансии капитала мало дела до глобализации, понятой как повсеместный процесс глобальной модернизации. Фактически, глобальная экспансия капитала и глобальная модернизация – не одно и то же. Экспорт западного капитала на периферию и размещение транснациональных компаний в странах, где уровень получения прибыли высок, не доказывает, что экономики стран Большой восьмерки заинтересованы в стимулировании экономического развития на периферии, но подтверждает давно заведенное правило – технологически развитые страны получают сверхприбыль за счет менее развитых стран. И это, конечно, продолжение того же основополагающего принципа развития, который заключается в том, что доступная рабочая сила не свободна в своем передвижении. Глобального рынка труда не существует просто потому, что не существует институтов, обеспечивающих демократию труда на мировом уровне. Не существует людей, которые были бы глобально объединены, глобален лишь капитал и его агенты.

В связи с этим, как замечает Борис Кагарлицкий, несмотря на всю модернизационную риторику стран Большой восьмерки, новая неолиберальная гегемония отнюдь не стремится установить мировое равенство. «Сосуществование обществ и общностей с различными уровнями модернизации остается важным структурным фактором системы»^[5]. Действительно, в условиях экспансии капитала более правильно говорить о продолжающемся крахе модернизации в мировом масштабе. Говоря иначе, излишнее акцентирование временного ускорения и пространственной взаимозависимости заслоняет более глубокие и более фундаментальные процессы централизованного управления капиталом. Я, конечно, не склонен настаивать, что ряд секторов мировой экономики не стал более развит в промышленном отношении или что показатели недавно индустриализированных экономик Азии и Юга не продолжают расти, что не развивается рабочий класс и не повышаются жизненные стандарты. Но мировой рынок работает на том основании, что большинство периферийных экономик делаются доступными индустриальному развитию и условиям демократической современности лишь в той степени, в какой они могут служить аккумуляции капитала в центре. Этот процесс шел полным ходом с 1920-х годов.

Наконец, особого обсуждения требует и культурная глобализация. Например, как проявляет себя культурная модернизация на периферии и каковы ее масштабы? В какой мере происходит обмен между центром и периферией? Так, многие страны под влиянием новой индустриализации и постколониальной теории уже не воспринимают себя отсталым третьим миром, что дает основание говорить о возрастающей ныне интеграции культур периферии в культуру центра. <...> Причем речь идет не только о повышенной способности периферийных культур имитировать центр, но и об их способности преображать формы и практики центра в своих собственных интересах и, таким образом, бросить центру вызов, изменить его культурное самоопределение. Так представление о Западе как о некой самодостаточной сущности все более оборачивается мифом. В результате модернизации периферии, глобализации и влияния на культуры западных стран национальных культур иммигрантских сообществ Запад уже нельзя считать неким привилегированным агентом культурной модернизации. Бинарная оппозиция между завершенной западной современностью и незавершенной восточной, южной или северной современностью, догоняющей Запад или подражающей ему, уже не срабатывает^[6]. <...>

И все же, учитывая изменившиеся условия культурной современности и все еще сохраняющуюся силу центра, важно провести целый ряд различений. Действительно, старое аксиоматическое различие между развитым Западом и экономически отсталым не-Западом уже невозможно. Новые культуры современности, не воспроизводящие и не копирующие Запад, успешно развиваются. Социальные субъекты незападного типа выстраивают новую конфигурацию современности, которая не может быть отождествлена с Западом. Однако у этих процессов есть и свои пределы: подчас они принимают антигегемонские и самодостаточные формы. Некоторые культуры, опровергающие монополию западной модели, локализованы в странах со сложившейся экономикой незападного типа и с богатой традицией государственной поддержки культуры: в Японии, Индии и в Бразилии, например. С другой стороны, эти новые культуры современности не расцветают в Бутане, Мозамбике, Гренландии, Парагвае, Бахрейне и в прочих странах. Не развиваются они и в странах с посткоммунистической экономикой: в Польше, бывшей Югославии и, в особенности, в России – в странах, переживающих культурный спад и идущих на поводу у неолиберальной западной интервенции. Здесь все еще очень сильны установки на мимикрию и копирование, а также воля к культурной ассимиляции Западом. В результате англо-американская популярная культура плотнее и плотнее сжимает тиски своего господства на мировом рынке.

Признавая за центром отнюдь не исчерпанный силовой потенциал, мы должны быть более осторожными в оценке того, насколько незападые формы культурной продукции ломают англо-американскую идентичность и как западное и незападное сосуществуют в рамках общей современности^[7]. Действительно, в ситуации глобализации (на самом деле – продолжающегося краха модернизации в мировом масштабе, по необходимости скрывающегося под этим именем) было бы глупо притворяться, что все мы находимся в одной лодке. Подсчитывая благоприятные гомогенизирующие тенденции глобальной теории мультикультурности, мы должны вернуться к важному замечанию о «несинхронности». Потому что актуальные синхронизирующие тенденции мирового рынка могут быть выражены в их реальных и неравномерных эффектах только на основе этого термина.

В этом отношении десинхронизация имеет два уровня: во-первых, она обнаруживает потенциал незападной модернизации для прорыва кольца окружения англо-американской глобализации и для возможного уравновешивания слабого и недифференцированного финансирования культурной модернизации. И, во-вторых, что более значимо, десинхронизация показывает, что развитие незападных культур в результате глобализации – это предмет воздействия мощных дестабилизирующих сил. Появление незападных форм современности стеснено неприятием их доминирующим англо-американским культурным присутствием. Развитие локальных форм культурной современности становится лишь дополнением к англо-американской культуре – из-за их надежды на англо-американский капитал как на защитника их национальных границ. Вот почему незападная локальность, несмотря на заступничество англо-американской глобализации, в большинстве случаев так и остается локальностью. Незападная культурная модернизация формируется в условиях динамики постоянного подчинения незападных представлений современности превосходящим их центростремительным силам англо-американской глобализации. Означающей, что незападные культуры входят в сферу глобальной культуры на условиях, подготовленных и предустановленных Англо-Американскими Интересами. Это и есть те условия, которые формируют границы и характер Незападной культурной модернизации.

Примечания

1. ^ См.: Manuel Castells, The Information Age: Economy, Society and Culture, Blackwells, Vol 1, 1996, Jan Aart Scholte, Globalization: A Critical Introduction, Basingstoke, 2000, Anthony Giddens, The Consequences of Modernity, Cambridge University Press, 1990, and Ulrich Beck, Anthony Giddens and Scott Lash, Reflexive Modernization, Cambridge University Press, 1994.
2. ^ Критика Гидденса на этих основаниях проведена Джастином Розенбергом в работе «Последствия глобализационной теории» (Justin Rosenberg, The Follies of Globalisation Theory, Verso 2000).
3. ^ См.: Henryk Grossman, The Law of Accumulation and Breakdown of the Capitalist System: Being also a theory of crises [1929], Pluto Press, 1992. 
4. ^ Karl Marx, Theories of Surplus Value, Vol 3, Lawrence & Wishart, 1972, p. 253.
5. ^ Boris Kagarlitsky, The Twilight of Globalization: Property, State and Capitalism, Pluto Press, 2000. 
6. ^ Обсуждению этой проблемы посвящена работа Гарри Арутюняна: Harry Harootunian, History's Disquiet: Modernity, Cultural Practice and the Question of Everyday Life, Columbia University Press, 2000.
7. ^ Питер Осборн настроен более оптимистически. См.: Peter Osborne, 'Modernism and Translation' // Philosophy in Cultural Theory, Routledge, 2000.