Армен Аванесян: Время — изменчиво. Таков основополагающий тезис постсовременности. Сегодня мы живем не просто в новом или ускоренном времени — само время, его направление, изменилось. Нет более линейного времени — за прошлым не следует настоящее, за настоящим — будущее. Скорее наоборот: будущее предшествует настоящему, время проистекает из будущего. Ощущение, что «время вывихнуто» или что оно даже больше не имеет смысла. И ужиться нам всем с этой спекулятивной темпоральностью далеко не просто.

Сухаил Малик: Причину подобной спекулятивной ре-организации времени следует искать в организационной комплексности современного общества. Если основными условиями его существования являются уже не отдельные личности, а системы, инфраструктуры и сетевые сообщества, то человеческий опыт теряет свою первичность, как и проистекающие из него политика и семантика. Соответственно, настоящее, как основная (по крайней мере, на уровне биологического переживания) категория человеческого опыта, неизменно задававшая как восприятие времени, так и то, чем время является (или чем оно хочет являться), также теряет свое первостепенное значение, уступая тому, что может быть названо комплекс-временем^[1]. Следствием подобной смены приоритетов является то, что при объяснении прошлого и будущего нет более необходимости исходить из настоящего. Сегодня человеческий опыт — лишь часть или даже дополнение к более сложным формациям, сформировавшимся в ходе исторического процесса и заданными некими ожиданиями от будущего. Как прошлое, так и настоящее в равной мере важны для организации системы, настоящее теряет свой статус основного темпорального ориентира, оказываясь отныне на второстепенных ролях.

Комплексными обществами, то есть обществами «более-чем-человеческими», социально-техническая организация которых не поддается уже чисто феноменологическому описанию, являются такие общества, в которых прошлое, настоящее и будущее становятся частью экономического воспроизводства, при этом будущее вытесняет настоящее в качестве доминирующего фактора структурирования времени. Разумеется, это не абсолютно новое явление: политическая экономика и общественное развитие уже давно на практике столкнулись с тем, что в комплексных обществах человек оказывается подчинен социально-технической организации. Задачей нахождения «более-чем-человеческих» форм знания занята в последнее время философия, получившая наименование «спекулятивного реализма». Пересматривая само понятие спекулятивного мышления, она пытается создать такие условия для концептуальной мысли, при которых знание выходило бы за пределы человеческого опыта. Этот проект, безусловно, имеет отношение к условиям комплекс-времени, но он также и отличается от последнего.

A. A.: …Конкретными же примерами спекулятивного комплекс-времени из нашего повседневного опыта могут служить явления, начинающиеся с приставки «пре-»: например, «превентивные удары», «превентивный контроль», «превентивная персональность»…

С. М.: Ты не мог бы привести более конкретные примеры этих явлений?

А.А.: Превентивной персональностью или превентивной персонализацией называется способ получения человеком определенной информации о том, что ему потенциально необходимо, но о чем он непосредственно не запрашивал у каких-либо коммерческих служб^[2]. В качестве одного из примеров можно привести службу Amazon: ее алгоритмические подпрограммы составляют для нас рекомендации на основе осуществленного нами выбора. Но превентивная или упреждающая персональность — это еще более продвинутая ступень. Здесь ты получаешь продукт, который тебе действительно нужен. В этом случае алгоритмы компании знают о наших желаниях еще до того, как мы осознаем это сами. И бессмысленно говорить: «Я отправлю это назад», так как, скорее всего, это будет что-то, тебе и в самом деле необходимое. Я не думаю, что это плохо, но нам нужно научиться иметь с этим дело.

Еще одно, часто критикуемое, явление — это политика превентивных или упреждающих ударов, возникшая в XXI веке. Брайан Массуми писал о своеобразной рекурсивной истине и способах ее производства. Вы сбрасываете в каком-то месте бомбы, а затем обнаруживаете там врага, которого собственно и ожидали там найти^[3] Вы создаете ситуацию, которая изначально была спекулятивной. Удар наносится для предотвращения чего-либо — например, устрашить врага, чтобы он отказался от нанесения удара. Эта рекурсивная логика отличается от той, что господствовала в ХХ веке и заключалась в нахождении баланса угроз или превентивности. Здесь, скорее, происходящее в настоящем основывается на упреждении будущего.

Еще один пример спекулятивной темпоральности — превентивный или упреждающий контроль. Он описывается в научно-фантастической литературе, в частности, в «Особом мнении» Филипа К. Дика (и в одноименной экранизации романа Стивеном Спилбергом), где организация PreCrime предвосхищает и предотвращает преступления. Подобная практика сегодня все чаще и чаще используется в работе полиции. Необходимо отличать упреждающий контроль от других современных стратегий надзора; например, система видеонаблюдения основана на более древней концепции наблюдения за настоящими поступками людей или документирования только что совершенных ими поступков и используется для активизации механизмов исключения. Сегодняшний же вопрос (если поставить его с хронологической точки зрения) можно сформулировать следующим образом: какая форма контроля необходима для того, чтобы знать о человеческих поступках еще до их совершения (как будто определение позиции будущего дает больше власти и приводит к паранойе в отношении будущего)? Эта форма контроля направлена не столько на исключение людей, сколько на надзор за ними внутри социального пространства, с учетом тех ценностей, которые они создают. Как же за людьми наблюдать и как определить их ценность по их действиям? Огромную роль в подобном управлении населением играет, конечно, биополитический фактор, особенно это касается медицины и страхования.

С.М.: Комплекс-время выводит на передний план и явления с приставкой «пост-». Сейчас все, как кажется, происходит «пост-», «после» чего-то еще. Частое использование приставки «пост» говорит о том, что в нашем понимании происходящее в настоящий момент и имеет некоторое отношение к определенным историческим условиям и в то же время не связано с ними… Если приставка «пре-» обозначает некое досрочное дедуктивное заключение о будущем, которое действует в настоящем, то префикс «пост-» показывает, какое отношение происходящее имеет к тому, что только что происходило, но уже не происходит. Мы — будущее чего-то другого.

Если мы сейчас являемся пост-современными, пост-постмодернистскими, пост-интернетными или пост-что бы то ни было, то это потому, что исторически сложившаяся семантика больше не работает. Таким образом, спекулятивное означает не только, что будущее создает настоящее, но и что само настоящее является спекулятивным связующим звеном с прошлым, за пределы которого мы уже вышли. Если спекулятивным называть связующее звено с будущим, то приставка «пост-» обозначает — каким образом мы распознаем спекулятивность связи настоящего с прошлым. Мы находимся в будущем, которое вышло за пределы параметров и условий прошлого.

Таким образом настоящее — это не просто осознание спекулятивного будущего (приставка «пре-»), но и будущее прошлого, за пределы которого мы уже вышли, и, следовательно, у нас уже нет окружения, стабильности и условий, предложенных нам прошлым (отсюда и приставка «пост-»).

 

Операционализация спекулятивного комплекс-времени

С.М.: Один из примеров использования спекулятивного комплекс-времени — дериваты. Дериваты — ключевые элементы в спекулятивной финансовой системе, а их «спекулятивность» заключается в том, что они используют неизвестную будущую цену на имущество и связанные с этим риски для получения прибыли с настоящей цены. Неопределенности будущего служат для создания цен в настоящем. Дериват — очевидный пример того, что прибыль не извлекается в ходе производства или из основного капитала, например, оборудования, завода или здания, каждый из которых зависит от истории вложений, как не извлекается она и из переменного капитала, представленного рабочей силой или оплатой труда. Перечисленное выше — часть традиционной промышленной накопительной модели, согласно которой строится фабрика, нанимаются рабочие, им выплачивается заработная плата, по определенной цене закупаются и используются материалы, производится либо выращивается продукт, который затем продается по более высокой цене, чем себестоимость, и, таким образом, получается прибыль. Все это означает, что прибыль получается в результате производства, которое произошло в прошлом и которое затем обменивается на рынке. Обмен продукта — это завершающая стадия цепочки действий, которые обязательно должны были произойти в прошлом. В случае же с дериватной моделью, наоборот, предугадывается цена, которой еще нет, и эта будущая, еще неизвестная возможность, вводится в оборот и приносит прибыль, а она, как уже говорилось, основывается на неизвестном или еще не наставшем будущем.

Дериваты таким образом представляют собой своеобразную разработку будущего — извлечение из будущего в настоящем. Однако подобная разработка будущего в настоящем изменяет само настоящее: настоящее уже не является тем, чем оно являлось, когда вы только начинали процесс. Сама конструкция спекулятивно учрежденного настоящего («пре-») отодвигает его в прошлое, где оно одновременно является и «пост-». Подобная логика отличается от логики упреждения, согласно которой, например, в случае упреждающего удара, вы уничтожаете возможного врага, чтобы избежать того, что могло бы произойти, но что могло бы и не произойти. Здесь, скорее, само ваше действие — установка цены в случае с дериватами (модель эта, впрочем, может воспроизводиться и в других ситуациях), — оказывается измененным, так как вы принимаете это весьма неопределенное будущее в качестве условия для действий, которые затем должны быть совершены. В данном случае будущее видоизменяет настоящее еще до того, как это настоящее наступило.

Но разве не это стало предметом твоего совместного с Анке Хеннинг исследования в проекте «Спекулятивная поэтика», хоть материал его был по большей части из области литературы и лингвистики?^[4]... При этом одна из проблем, которой вы с Анке занимаетесь в другой вашей работе, «Поэтика настоящего времени»^[5], заключается во введении в язык грамматических структур в качестве своего рода комплекс-времени. Такое ощущение, что язык является для вас когнитивной, пластичной и управляемой средой комплекс-времени.

A.A.: Язык и в самом деле обладает одной уникальной и очень важной особенностью — системой времен. Она по-настоящему важна для понимания и конструирования времени — даже более важна, чем опыт времени, так как структурирует такой опыт, хотя и не в релятивистском понимании этого слова. Большинство континентальных философий языка или времени не рефлексируют явления, характерные для этой системы, так как не рассматривают грамматику. Это проблема как для феноменологии, так и для многих деконструктивистских и постструктуралистских философий. Аналитическая философия и та лингвистика, что не опирается на де Соссюра, являются в этом контексте весьма полезными. Например, Гюстав Гийом и Джон Мак-Таггарт много размышляют о предложениях типа «каждое прошлое было будущим» или «каждое будущее будет прошлым». Эти базовые структурные парадоксы — или кажущиеся структурные парадоксы — можно изучать с помощью грамматического анализа.

С. М.: …Эти формулировки, на мой взгляд, особенно любопытны тем, что артикулируют такую структуру времени, в которой нет места настоящему. Таким образом, устанавливаются определения времени, не требующие присутствия настоящего в своей основе. Временная структура в языке допускает это, представляя необязательность настоящего в качестве формообразующего условия структуры грамматических времен… Предложения, утверждающие, что прошлое было будущим, и исключающие настоящее, являются не просто описательными. Они также создают временные связи внутри языка, в частности, с помощью повествования. Операционализируется ли грамматическое время таким же образом за пределами языка, например, с помощью упомянутых ранее деривативных структур?

A.A.: Дело, скорее, в том, что «опыт» и создание чего-либо подобного хронологическому времени — лишь эффекты грамматики, а не репрезентация направления времени или того, чем оно на самом деле является. Именно грамматические времена создают для нас онтологию хронологического времени, а мы проживаем это время в качестве иллюзии биографии.

С.М.: А разве спекулятивное комплекс-время не преодолевает это ограничение последовательной упорядоченности? Ведь спекулятивное комплекс-время дает нам понимание того, как будущее, включающее в себя и то будущее, о котором мы не знаем, становится частью текущего размышления, тогда как настоящее теряет связь с прошлым. Разрушение линейного порядка и лишение настоящего первичности уравнивает прошлое, настоящее и будущее.

A.A.: Совершенно верно. Современная художественная литература, а точнее, романы, повествование в которых идет в настоящем времени, куда более опасны, чем произведения с традиционным повествованием, так как они реально ведут к «вывиху времени». Авангардизмы ХХ века привели к тому, что романы в настоящем времени подчиняют читателя спекулятивной соматике времени. Уайтхед бы назвал этот вид ощущения «чувством». Этот вид времени действительно переживается как галлюциногенный, навязчивый, настойчивый, чрезмерный и пугающий. Другими словами, в данном случае человек чувствует, что власть времени исходит из будущего. В самых радикальных случаях это спекулятивное чувство заставляет вас менять жизнь. Становясь наравне с будущим, созданным вами с помощью спекулятивных размышлений, вы порождаете метанойю. Но мы зашли слишком далеко… Временной феномен, который нас интересовал — это то, насколько все эстетические прочтения литературы не понимают, что грамматическое настоящее время создает асинхронность.

То есть настоящее нельзя полностью пережить в качестве опыта, оно само расколото, и грамматические временные структуры могут операционализировать этот раскол. Оно просто перегружено бесчисленными прошедшими формами настоящего времени. Настоящее представляет реальные явления в виде «пост-n» феноменов, и это десинхронизирует время.

 

Правая и левая контемпоральность

С.М.: Эта тема возвращает нас к тому, о чем мы говорили ранее: будущее само по себе становится частью настоящего. Можно сказать, что настоящее удлиняется и как бы сливается с будущим. Подтверждение тому, что часто именно так и происходит, можно, к примеру, усмотреть в утверждениях левой критики, что в условиях капитализма в комплексных обществах происходит утрата будущности.

A.A.: Думаю, у нас несколько разные точки зрения на текущее состояние неолиберализма. Ты определяешь его как некую связку государства и бизнеса, направленную на концентрацию капитала и власти, а также консолидацию все более автократической элиты. Я же склоняюсь к тому, что мы уже практически преодолели эту стадию. Для меня, как и для многих других, неолиберализм — это своего рода финансовый неофеодализм. Ключевые устои и опоры политической экономики капитализма — такие как безопасное национальное государство, подконтрольное население и саморегулирующийся рынок, как и высокие прибыли, ведущие к повышению конкуренции, а не к монополии или олигополии и так далее — все это ныне сходит на нет. На смену приходят фундаментальный финансовый кризис со все более усугубляющимся неравенством.

Впрочем, вместо того, чтобы рассуждать, имеем ли мы сегодня дело с новым финансовым феодализмом или всего лишь с очередной стадией капитализма, давай сосредоточимся на нашей основной гипотезе о формировании новой, спекулятивной темпоральной структуры. Отметим здесь рожденные этими преобразованиями два основных отклика. Первый — это формирование правых или реакционных умонастроений, указывающих на прошлое как на своего рода противовес краху неолиберального финансового неофеодализма. Другая характерная реакция на спекулятивную структуру времени — это столь же типичный для современной художественной среды левый или критический отклик. Речь на этот раз идет не о прошлом как своего рода зоне семантического комфорта и безопасности, а о настоящем, которое понимается как место сопротивления изменениям, которые привнесло спекулятивное время.

При этом оба эти отклика лишь играют на руку современному неолиберальному капитализму и финансовому феодализму. Возможно, более очевидно это в случае с правыми реакционными тенденциями, которые не только не подрывают, но, наоборот, усиливают структуры власти господствующей политической формации. Однако в случае с левым критическим откликом наблюдается еще и некая асфиксия, в том смысле, что большинство людей ощущают неспособность зацепиться за настоящее, что-либо изменить и получить достойное будущее. Современное искусство — суррогатный пример этого отсутствия будущности, в котором постоянно празднуют торжество опыта: эстетического опыта, критичности, «презентизма» и так далее.

С.М.: Вопреки тому, что существует много способов понять или установить связи со спекулятивным комплекс-временем, правые пытаются упростить его, редуцировать комплексность и перенаправить на настоящее, как на доминирующий аспект, основанный на традиции. Правые всегда проделывали это с современностью: если современность — парадигма, в которой новое происходит в настоящий момент, то характерной для правых является защита от появления нового и им чреватых действий, социальных организаций, эстетики, значений и так далее. Они обращаются к прошлым состояниям и используют их силу в качестве механизма, стабилизирующего модернизацию. Поясню: правые не обязательно выступают против модернизации, но они стабилизируют ее разрушительные последствия, обращаясь к тому, чем на тот момент являются те или иные консервативные или реакционные исторические формации. А сталкиваясь с действующим спекулятивным комплекс-временем неолиберального капитализма, правые могут отчасти позволить себе делать то, что они делали всегда. И при этом не обязательно признавать, что то, против чего направлена их реакция, является уже не современным, а совершенно новым состоянием.

Правизна неолиберализма в этом смысле очевидна. Даже если я не согласен с формулировкой «финансовый неофеодализм», ее можно использовать для описания растущей автократичности, которая идет рука об руку с неолиберальным реструктурированием. И от­сюда возникает политический вопрос — каким образом можно узаконить эту автократическую, постдемократическую власть? И вот здесь правые оказываются весьма полезными, так как они в возникших новых условиях поддерживают в основном власть признанного исторического или элитарного объединения, стабилизирующего семантику (и, возможно, только лишь семантику).

A. A.: А ты можешь сказать о лево-критической реакции?

С.М.: В каком-то смысле левый дискурс подчеркивает проблему «современного», так как прогрессивное крыло левых всегда было предано модернизму. Настоящий момент, в котором свершается что-то новое, — это фетиш перемен для прогрессивных левых, отсюда и происходят их революционные идеалы и клише. Реакция левых на спекулятивное комплекс-время заключается в ускорении настоящего в качестве места или пространства для размышлений о воссоздании социальной и временной организации и семантической реорганизации, а также о противостоянии им. Они не видят будущее как условие настоящего, а полагают, что настоящее может растягиваться на неопределенную длину и исключать радикально отличное будущее (например, революцию).

Но спекулятивное настоящее, каким мы его здесь определяем, в отличие от этой меланхолии левых, укрепляет и будущее, и прошлое, которые складываются в прошлое таким образом, что настоящее теряет приоритетное значение или даже вовсе исчезает, как в тех фразах, демонстрирующих грамматические временные структуры, о которых мы говорили до этого. Прошлое было будущим, а будущее станет прошлым.

A. A.: В этом спекулятивном настоящем нет критического разрыва с настоящим?

С.М.: Нет, оно построено на неопределенностях будущего и отсутствии прошлого.

A. A.: Вот почему левые критические представления о событии в настоящем, или пустоте, или открытости настоящего все еще остаются остаточно модернистскими? А этого недостаточно для задач и условий XXI века.

С.М.: То, что левые видят в спекулятивной комплексификации времени, является, скорее, удлинением настоящего, нежели его утончением под воздействием будущего или вследствие отмены прошлого. Исторические, футуральные и упреждающие отношения поддерживаются с упором на «современное», основываясь на настоящем как на главном грамматическом времени. Акцент на современности делает настоящее неопределенно пролонгированным. Контемпоральность, современность — это такая форма времени, которая насыщает как прошлое, так и будущее, являясь сверхстабильным условием.

Левая теория, привязанная к модернизму, не будет иметь сцепления со спекулятивным настоящим, даже несмотря на то, что левый дискурс более внимательно относится к комплекс-времени, чем правый, так как левые не пытаются восстановить прошлое (хотя их революционно настроенное крыло, кажется, в основном сосредоточено на воссоздании исторической семантики, в то время как социально-демократическое так и не изжило интереса к явно неудачным рыночным решениям). Даже если допустить, что левые больше открыты современности (что является спорным за пределами самоуверенных фантазий левых), они все равно полагают, что настоящее растягивается как в сторону прошлого, так и в сторону будущего, что, якобы уничтожает будущее в качестве будущего. Они не понимают, что в действительности имеют дело с будущим в настоящий момент. Что сегодня — это завтра, как ты недавно выразился.

A.A.: Я бы сказал «завтрашнее сегодня»^[6].

С.М.: Совершенно точно. Эта формулировка показывает, что спекулятивное настоящее находится в формации «пре-пост» или в пост-современном состоянии. Сейчас настоящее не является ни временем, в котором принимаются решения, ни основой для нового, как это было в период модернизма. Новое теперь появляется в переходной зоне между прошлым и будущим, которая является не однонаправленным потоком, а спекулятивной конструкцией, находящейся одновременно в потоках прошлого и настоящего.

A.A.: Основная идея понятия Zeitgenossen­schaft, что с немецкого переводится как «современное» или, если дословно, «товарищество со временем», — сцепление с настоящим через приближение к нему, а этого уже недостаточно для решения задачи. Это понятие лучше заменить на Zukunftsgenossenschaft (товарищество с будущим). Нам нужно стать товарищами с будущим и подойти к настоящему оттуда.

С.М.: Под маской контемпоральности левые модернисты скрывают своеобразный пессимизм в отношении будущего: оно больше не содержит в себе свое естественное условие — настоящее. Прошлое и будущее воспринимаются как модификации настоящего. Но это дает левой критике одно преимущество — современное может оккупировать, вобрать в себя, колонизировать все время на своих условиях. Это особенно очевидно в случае с современным искусством, которое становится своего рода последним словом в искусстве. Оно исключает даже свою собственную будущность, пусть и не будущее в целом, ради своих же критических достижений, которые, конечно, являются механизмами захвата, показывающими достижения современного искусства.

 

Эстетизация всего: современное искусство против будущности

A.A.: Современное искусство является здесь удачным примером, в том числе и потому, что оно не только лишь жертва экономических и политических преобразований неолиберализма, но и само помогло сформировать матрицу этой реорганизации, пусть и с лево-критических позиций. В частности, оно настаивало на том, что настоящее или прошлое — суть преимущественная сфера творческого действия, а также персонализировало опыт как основную выгоду от этой реорганизации. Именно оно занимает сейчас лидирующую позицию в общей эстетизации на всех уровнях: личном/индивидуальном творчестве, оригинальности и так далее; окружающей среды и городах как пространствах для творческой деятельности и «разрушительного» предпринимательства; объединение производства и потребления в про­двинутого потребителя, чья «естественная» среда обитания, а именно, живой город, превратилась в своеобразную непрекращающуюся биеннале. Все это снова возвращает нас к фетишизации настоящести (а, возможно, и презентации) и эстетического опыта повседневной жизни путем его реконструкции, которая будет являться задачей самосоздания или поэтики.

С.М.: Постоянно обогащая опыт через эстетическое столкновение, современное искусство также незименно привлекает внимание к особенностям и деталям, жертвуя при этом систематическим осмыслением. Давай проясним: это не состояние задержки роста — современное искусство включено в программу неолиберализма по обогащению опыта его элитных бенефициариев и их окружения, способствуя изменениям и переосмыслению. Это становится частью сложной структуры спекулятивного настоящего неолиберального капиталистического развития: оно выглядит, как личная выгода, как обогащение опыта путем его эстетизации, путем пропаганды изменений с сохранением определенной стабильности…

A.A.: Эстетический опыт не только искусства, но и вообще всего.

С.М.: Да, эстетизация опыта или опыт как эстетика. Здесь также происходит обобщение этики: поощрение различий без учета политических требований, своего рода, суперлиберальная…

А.A.: ...деполитизация…

С.М.: …которая еще и десистематизация. Подобная эстетическая/этическая оценка является отказом (косвенным, в виде фонового условия) от создания систематических детерминаций. Последние представляются слишком сложными для осмысления или переработки, невозможными или просто ошибочными в силу своей тоталитарности. Вместо этого мы обязаны придерживаться лишь сингулярностей того, что есть, и различных видов опыта. Это, естественно, — предписание со стороны современного искусства, которое проявляет себя в произведениях, а также в социальных нормах. И в этом смысле оно является не большой, но парадигматической моделью неолиберальной социальности.

То, что современное искусство становится игрушкой в руках крупных сил неолиберализма, несмотря на многочисленные претензии искусства на критическое отношение к этой модели доминирования, придает смысл этой конвергенции. Однако здесь необходимо подчеркнуть, что вместо того, чтобы оставаться на уровне объединения вариаций анархической левизны в критических претензиях современного искусства с заинтересованностью правых в постоянно увеличивающейся концентрации капитала и власти, у обеих сил может быть общая заинтересованность в выравнивании или упрощении спекулятивного комплекса-времени, как и в случае с детемпорализацией спекулятивного настоящего.

Против этих и других подобных реакций необходимо выработать стратегии и практики, и, соответственно, теории — для того, чтобы войти в контакт со спекулятивным настоящим. А это именно то, что ни одна из сил — ни правые со своими консервативными стратегиями, ни левые со своим критическим или эстетическим подходом — не способна сделать. Как мы уже говорили, эти силы объединяются в современном искусстве, которое, таким образом, в свою очередь, не способно ни на что, кроме как усугублять это состояние. И совершенно не важно, на какие действия оно при этом претендует, чем оно притворяется и какие у него претензии по поводу собственного содержания.

 

Грамматика спекулятивного настоящего

A.A.: Мы сошлись на том, что должны раз мышлять и действовать в рамках постсовременного спекулятивного комплекс-времени. Но уместным будет спросить: чем мы отличаемся от самого капитализма или его финансово-феодальной версии? В чем, согласно спекулятивной теории, отличие спекулятивного настоящего от эксплуататорской формации неолиберализма? Какой будет спекулятивная политика, которая сможет ускорить комплекс-время, привнеся в него это различие?..

С.М.: В отличие от правых и левых реакций на спекулятивное настоящее, необходимо найти такой способ взаимодействия с комплекс-временем, который бы не просто помогал извлекать прибыль или усиливать эксплуатацию на этой новой основе, в чем неолиберализм и так весьма преуспевает. Эта капитализированная формация комплекс-времени является такой организацией спекулятивного настоящего, которая, несмотря на свою сложность, возвращается к настоящему, так как ввиду кратковременного характера неолиберального капитализма прибыль необходимо накапливать сейчас!

A. A.: Проблема в том, что мы вынуждены допустить следующее: социальная, технологическая и экономическая формация неолиберализма имеет преимущество, поскольку действует в спекулятивной темпоральности и создала институты, функционирующие в соответствии с этой спекулятивной логикой. Но в то же самое время неолиберальная формация также и редуцирует спекулятивное измерение комплекс-времени, поскольку отрицает открытость или случайность как будущего, так и настоящего.

С.М.: Нет, я не согласен. На мой взгляд, проблема заключается как раз в том, что современность открывает больше возможностей для различных социальных и семантических случайностей. Именно это Ульрих Бек и те, кто занимался понятием «обществ риска», выявили в 90-х, но на других условиях^[7]. То, что они называют риском, является признанием в настоящем того, как спекулятивное комплекс-время раскрывает будущее в качестве условия для социального порядка (точнее, псевдо-порядка).

A.A.: Нет, нет! Современное представляет собой постоянное производство инноваций и отличий, но оно не приносит ничего нового в само рекурсивное движение времени. В немецком языке можно увидеть отличия между понятием Beschleunigung, означающем убыстрение или ускорение, и Akzeleration. Последнее раньше могло быть использовано, например, в случае, когда часы шли слишком быстро. Именно это отличие и не учитывает неолиберальная или неофеодальная экономическая система, так как оно производит автоматизированное будущее. И хотя типичная для современности критика в целом права, она не понимает возможности спекулятивного времени и сокращает его до настоящего. Она лишь осознает его капиталистические эффекты. Как современность, так и эта направленная на него критика производят различные (а вернее, декоративные) объекты или значения, которые сохраняют редуцированную форму спекулятивного комплекс-времени. И я утверждаю это не просто на уровне семантического значения, а на уровне материальности языка и материальности времени, которые неделимы.

С.М.: Значит, задача постсовременного — изменение времени?

A.A.: Постсовременное работает в спекулятивном настоящем. Оно понимает его, практикует его и формирует нашу темпоральность. Существуют ли альтернативные актуализации спекулятивного настоящего, можно ли их прочесть как-то иначе? В спекулятивной поэтике вопрос заключается в том, можем ли мы понимать будущее как своего рода открытое явление, а не как лишь изъявительное указание, отнесенное в будущее.

С.М.: Что ты подразумеваешь под «изъявительным»?

A.A.: В грамматике есть три наклонения: повелительное («Иди!»), изъявительное («Она идет») и сослагательное («Я бы пошел»). Важно понимать, что в философии языка (как и в политике) все глаголы имеют модальную форму. Прошлое и настоящее следует воспринимать в модальной форме — главным образом, в изъявительном наклонении. Но будущее время и сослагательное наклонение очень похожи, в том смысле, что оба выражают возможность с грамматической точки зрения. Это та самая случайность, которая сокращается логикой современного и которую часто неправильно понимают, так как спекулятивное время в данном случае смыкается с настоящим («Я уже уйду»). Однако, если мы еще немного углубимся в технический анализ, то сослагательное наклонение строится до того, как вы идете, и поэтому не важно, используете ли вы сослагательное наклонение или будущее время — в настоящем вы все еще не идете. Возможно, это здесь звучит чрезмерно специфично, но основной момент заключается в том, как будущее время преобразовывается в настоящее время, а затем и в прошедшее.

С.М.: А является ли сослагательное наклонение формой современности? Оно создает ощущение, что нечто могло бы произойти, но не произошло: «они пошли бы (могли бы пойти)», но не пошли. И это значит, что у подлежащего в предложении остается возможность, но она не реализовывается.

Это объясняет празднование «потенциальной возможности», характерной для всех форм левой критики сегодня, а также снова ограничение спекулятивного комплекс-времени доминирующими рамками настоящего. Претензии современного искусства и современности подчеркнуто ограничены созданиями потенциальных возможностей, в то время, как они ничего не делают в реальности, равно как и не мобилизуют спекулятивное настоящее для создания будущего. Будущее — это всего лишь набор потенциальных возможностей, которые не должны быть реализованы, так как в противном случае произойдет инструментализация и, что парадоксально и саморазрушительно, в любом настоящем будет реализовано будущее, радикально отличающееся от настоящего.

A.A.: Редукция комплекс-времени до современности не подразумевает наличие непредсказуемого открытого будущего, но лишь то, которое будет единственно реальным; с грамматической точки зрения будущее понимается лишь через изъявительное наклонение. Но настоящее не только «есть», как и грамматические времена не выражают время. Нам необходимо избавиться от немодального восприятия времени.

С.М.: А современное немодально?

A.A.: Да, и средства преобразования будущего времени в настоящее — это то, что нам необходимо сегодня для размышлений и практики, соответствующих той спекулятивной темпоральности, в которой мы живем и которую я несколько ранее назвал Zukunftsgenossenschaft. Вот поэтому для меня грамматика — способ понять спекулятивное время в своей открытости вместо того, чтобы заключать его в строгие рамки изъявительного наклонения. Будущее происходит в настоящем только при успешной реализации сослагательного наклонения через повелительное. Между «я мог бы пойти» (сослагательное наклонение в будущем времени) и «я иду» (изъявительное наклонение в настоящем времени) спрятана команда «иди!» (повелительное наклонение).

Лично мне именно это грамматически организованное отличие открывает не просто другое будущее, но и возможность действовать в настоящем, а не быть заключенным в рамки автоматизированного будущего — не важно, через упреждающий контроль или дериваты. Если же говорить о более общих вещах, мы должны понимать, что язык изменяет и значение, и время — не только на лингвистическом и концептуальном уровне, но и на материальном и онтологическом. Эти комплексы нужно изучать посредством грамматического анализа.

С.М.: Хорошо, но нам также нужно обобщить конструирование комплекс-времени за пределами языка и грамматики. Подобно тому, как опыт оказывается недостаточным основанием для осмысления спекулятивного настоящего, конструкции человеческого языка недостаточно широки, чтобы служить механизмом соответствия обширному материальному и семиотическому условию.

A.A.: Конечно, необходимо нечто большее, чем языковая теория, но в любом случае нам нужно то, что я называю «поэтическим пониманием», которое, с моей точки зрения, обусловливается языковой, а не эстетической теорией.

С.М.: Но поэтика слишком сильно завязана на структурах и предрасположенностях более или менее обычного человеческого языка, а также на их классификациях. Таким образом, хотя поэтика в том виде, в котором ты ее представляешь, и дает нам, участникам человеческого языкового процесса, некий способ реорганизации спекулятивного комплекс-времени в форматах, отличающихся от тех репрессивных механизмов современности и того, что ты определяешь как изъявительное наклонение, необходимо также, чтобы реструктуризация осуществлялась и в нелингвистической плоскости. Нам нужно раскрыть комплекс-время в его инфраструктурах, которые более структурированы в категориях, отличных от человеческих языков. Нам требуется грамматика, которая бы соответствовала расширяющейся инфраструктуре комплекс-времени в его максимальной формации.

 

Перевод с английского АЛЕКСЕЯ УЛЬКО

Примечания

1. ^ Комплекс-время характерно для структур интегрированных социально-технических и психических мнемических систем индивидуализации, предложенных Бернардом Стиглером. См., например,: Stiegler B. Technics and Time, Volume 2: Disorientation, Stanford, CA: Stanford University Press, 2008 и Symbolic Misery Volume 1: The Hyperindustrial Epoch, trans. Barnaby Norman (Oxford: Polity, 2104). Однако спекулятивное комплекс-время отличается от тезиса Стиглера тем, что (1) оно включает в себя спекулятивное строение времени, а не мнемоническую или человеческую темпоральности, и (2) выступает против стремления Стиглера к спасению эстетически составленного опыта индивидуализации вопреки усложнению социально-технических конфигураций.
2. ^ Horning R. Preemptive personalization // The New Enquiry, September 11, 2014. http://thenewinquiry.com/blogs/marginal-utility/preemptive-personalization/
3. ^ Massumi B. Potential Politics and the Primacy of Preemption, Theory & Event 10:2, 2007.
4. ^ См.: www.spekulative-poetik.de (прим. переводчика)
5. ^ См.: русский перевод этой работы: Аванесян А., Хенниг А. Поэтика настоящего времени. М., РГГУ, 2014.
6. ^ См.: https://viennabusinessagency.at/creative-industries/curated-by-vienna/about-curated-by-vienna/concept/
7. ^ Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М., Прогресс-Традиция, 2000