.очень краткое предисловие

Есть ли у вас время, чтобы прочесть эту статью? Не торопитесь отвечать. Каждая секунда, тем более — минута, здесь дорога. До тех пор, пока вы не оторвали взгляда от этого текста, вы платите налог — налог временем. Я занимаю часть ваших минут постольку, поскольку вы соглашаетесь мне их отдать. То, что вы отдаете их чтению журнала, говорит о многом, в частности, о структуре вашего потребления. Вероятно, вы любите читать длинные тексты, посвящать себя прогулкам и фотографированию — и у вас есть на это время. Это значит — вы можете передать его в мое распоряжение без точного учета каждой единицы. Чем больше возрастет запас собранного мной времени, тем шире и разнообразнее будут мои возможности. Знакомьтесь, моя работа — профессиональный сборщик налога временем. Моя задача — узнать о вашем времяпрепровождении как можно точнее.

 

..занят/свободен — изобретение времени

Очень долго времени не существовало. Точнее говоря, оно было слито с бытием. Рассвет утром и закат вечером, смена времен года — все это были части жизни, шедшей с неизменным постоянством. Время определялось соприсутствием человека и природы. Такое время нельзя ускорить или замедлить, им очень трудно управлять. Но кто же добровольно отдаст часть жизни? И была придумана хитрая штука: сбор части времени для высвобождения остальной его части. То есть время возникло из различия между занятым (временем) и свободным (временем). Различия работы и отдыха.

Точность границы свободного и занятого времени обеспечивалась приборами для его измерения. Человека со всех сторон (на вокзале, на платформе метро, на приборной панели автомобиля) окружили часы. Они создали инфраструктуру рабочей дисциплины, отделенной от природных ритмов^[1]. Наблюдение за временем отлично дополняло другие формы контроля за работником. В ожидании свободного времени работник сам следил за течением времени занятого. И все же в такой организации было что-то наивное. Натуральность жизни по ритмам природы она заменяла натуральностью производства: реальным присутствием работника при создании определенного продукта.

Идея рабочего времени основывалась на заимствовании у природы принципа чередования определенных циклов. Но опыт работника в течение его рабочего времени по-прежнему оставался неизвестным. Время — даже рабочее — можно было занять чем угодно. Как сделать, чтобы рабочее время было занято только работой? Так звучал вопрос, когда аппараты измерения сами по себе уже достигли достаточного совершенства. Предлагалось поставить каждого рабочего под «стеклянный колпак» пристального наблюдения^[2]. Однако для этого не было достаточных технических возможностей.

Но затем случилась важная вещь. Работодатели превратились во времядателей. Зачем давать работнику работу, чтобы потом заниматься еще и постоянным контролем ее выполнения? Это очень утомительно и дорого. Гораздо проще дать время на исполнение и затем контролировать результат. Не ремонтировать различие свободного и занятого (времени), а решительно сломать его. Тем не менее, здесь еще удерживается представление о связи времени и контроля. Пусть у работника уже нет необходимости следить за течением рабочего времени, но остается в силе время работы — есть сроки начала и конца проекта, окончательные даты сдачи работы и т.п. Время здесь следит уже не за работником, а за работой. Впрочем, остаются возможности манипуляции: скинуть работу на подчиненного, сделать все в последний день перед сдачей проекта.

 

…в прошлом ничего не будет

Короче говоря — ведь у нас не так много времени — картинка еще слишком сложна. Уловки, махинации продолжают нарушать ясность механизмов измерения времени. Даже после упразднения различия свободного и занятого время еще определяется через разграничение и ограничение, через различие раньше/позже, в срок/с опозданием. Само время еще слишком абстрактно. Как материализовать его, не возвращая ему натуральной размеренности архаической жизни? Нужно нарастить степень детализации времени, поставив ее в зависимость от меры индивидуальной активности. Нет больше никаких коллективных времен, есть только время, разбросанное клочками на этом мониторе, этой сенсорной панели, этом экране.

Можно ли считать это время моим, ее, вашим, чьим-либо? Субъективно, конечно, это вполне вероятно. Тем не менее, важно понимать, что теперь нет времени, которое могло бы быть только моим или вашим. Использование «своего» времени теперь совпадает с его перераспределением, перерасчетом, учетом расхода. Гаджеты становятся приборами для сбора налога временем. От человека требуется только продолжать делать то, что он делает — смотреть сериал, прокручивать ленту социальной сети, загружать фото и видео. Денатурализация производства сопровождается массированной ре-натурализацией человеческого существования: жизнь, только жизнь и ничего кроме.

Уплата налога временем происходит незаметно. Текущее как бы само по себе, оно по умолчанию проходит через электронные фильтры. Борьба за освобождение времени более не имеет смысла. Настает время борьбы за осознание времени. Очевидно, здесь недостаточно призыва перестать отдавать время на налог. Дело заключается не в том, чтобы провести различие между той, кто отдает больше «своего» времени, и той, кто его умело накапливает. Накопление времени движется упованием на возможную «потенциальность», которую оно в себе скрывает. Эта концепция времени футуристична, то есть исходит из того, что (ожидает/зреет/ произойдет) в будущем как возможность.

Игра контингентности (может случиться/ может не случиться) по-своему упоительна. Однако вне зависимости от того, что именно все же случится, каждое происшествие будет должным образом зарегистрировано. Полнота и подробность регистрации не пострадают в зависимости от выбранной стратегии действия. Все социальные институции, обещающие то или иное «в будущем», обеспечивают свое существование за счет (не)добровольного изъятия времени. Иногда — например, в школе — это особенно ясно. Горизонт развития такого рода институций сейчас полностью определяется именно совершенствованием системы учета изымаемого у всех участников времени. Количество изъятого «сейчас» конвертируется в обещание сравнительно привилегированного будущего, в котором человек, потративший время на учебу сегодня, завтра будет тратить его по своему усмотрению.

Возможно, асимметрия в использовании времени еще является знаком социального неравенства. Однако изъятие времени никого не обходит стороной. Можно делать что-либо, можно не делать — достаточно просто жить, чтобы проходить постоянную и безболезненную процедуру изъятия временного налога. В этом отношении навязчивая требовательность школы/армии/больницы/тюрьмы в изъятии времени оказывается уже слишком утонченной, слишком специфичной. Однако есть, кажется, кое-что, что может быть удержано и сохранено из опыта этих настоятельно требовательных институтов.

Существование армий и больниц, тюрем и школ основывается на ссылке, которую они всякий раз делают, обеспечивая свое господство над данным конкретным человеком. Заключенный, пациент, школьник, солдат — возникают в момент принятия решения, вменяющего им соответствующий статус, которое, в свою очередь, обеспечено чередой предшествующих аналогичных решений. Иначе говоря, все эти институты требуют некоторого исторического основания, которое принимает форму той или иной традиции. Относительно этой традиции взвешиваются шансы, устанавливается допустимое, вероятное и невозможное.

Проблема заключается в том, что ни одна традиция не является совершенно полной. Ни одна не описывает правил поведения всех во всевозможных случаях. Традиции подлежат интерпретации и комментированию, которые постоянно производят работу сопоставления прошлого, настоящего и будущего, задавая ориентиры для выбора. Предельная натурализация современной жизни испытывает неудобство, сталкиваясь с традиционными институтами. Процесс изъятия времени здесь затруднен, а регистрация его несовершенна, так как существование традиции зависит во многом от ее сравнительно ограниченной доступности.

Время, как оно протекает в традиционных институтах, требует некоторого маневра. Он возникает из-за необходимости существовать постоянно как минимум в двух регистрах: предписанного образца поведения и всегда неожиданной актуальной ситуации. Удвоение времени требует постоянного усилия комментирования, постановки себя в ситуацию примечания прошлого. На культивации такой внимательности к прошлому построено, очевидно, существование музея, который в определенном смысле является праформой любой институции, поддерживающей существование традиции. Сравнительный консерватизм образования, пенитенциарной системы или медицины прямо связан с тем, что школы, тюрьмы и больницы выполняют функцию своих собственных музеев. Они всегда сохраняют сами себя в режиме постоянного примечания прошлого.

 

….сохранять, но не накапливать — место (без) времени

Почему музей как общая форма института традиции может быть полезен тем, кого не устраивает сложившееся положение вещей? Потому что совершающееся в нем удвоение времени усложняет жизненный процесс. В музее может бесконечное число раз произойти бесконечное число событий, поскольку приметность прошлого вынуждает к нему так или иначе отнестись. В таких условиях настоящее не может быть просто прожито, оно всегда пере-живается, пере-рабатывается и пере-делывается. Процесс изъятия времени при этом не останавливается совершенно, но тоже усложняется: время в данном случае нельзя пройти просто так, изъятие становится здесь ощущаемо и само по себе может стать предметом осмысления.

Заключенный считает дни срока, школьник — дни до окончания учебного года, пациент больницы ждет выписки. Разделяя свои ощущения с другими, они, конечно, могут получить облегчение. И все же здесь слишком велико различие между людьми относительно их субъективного переживания времени. Углубление в индивидуальные переживания не позволяет в подлинном смысле разделить время, которое безраздельно властвует над каждой отдельной судьбой. Время еще остается тут «моим», хотя это «мое» и принудительно присвоено мне.

Как нащупать форму жизни, которая, ускользая от плоской натурализации, вместе с тем принципиально коллективна, то есть совершается только во взаимодействии нескольких людей? Акцент на других важен, потому что их действенное соприсутствие выводит меня из состояния производства своей жизни как темпорального продукта. Пусть мое существование и не перестает регистрироваться, однако я, разделяя его с другими, отвлекаюсь от того, что хочу — и тем более отвлекаюсь от бесконечного откладывания своего желания хотеть. Коллективное действие — это форма прямого осуществления обмена временем, сохраняющая его в общем доступе, но не накапливающая. Мое существование в данном случае охватывается другим, которое приемлет меня и теряет уже свою животную непосредственность.

На мой взгляд, семья может представлять собой форму сопротивления пассивному изъятию времени. Такая семья, конечно, не должна быть понята как следствие некоторой процедуры легитимного соединения людей в общественную единицу. Семейственность возникает на любом множестве живых существ, которые отдают свое время друг другу, вкладывая в это осознанный ими и слитый с ситуацией смысл. Современная аффективная экономика впечатлений побуждает субъекта постоянно инвестировать в структуры откладывания, предохранения, пробы, существующие в сумеречном пространстве как бы полученного опыта как бы не доведенного до конца во избежание конечного разочарования. Множественно генерируемые слабые аффекты взаимно удерживают друг друга в состоянии неполноты, недовоплощения.

Но отложенной семьи быть не может. Не является семья и местом бесконечного творчества. Действительно существующая семья не может быть устроена радикально демократично: в ней нельзя делать все, что хочешь, когда хочешь. Сам факт существования семьи — перформативное опровержение возможности неограниченной демократизации творческих сил.

Сегодня каждый, кто способен к получению опыта, тем самым автоматически попадает в бесконечные ряды творцов. Хотя бы только творцов собственной жизни. Тем самым творческие силы оказываются одновременно и бесконечно могучими, и бесконечно слабыми. Их мобильность и миграционная способность возрастают до такой степени, что совпадают с жизнью. Однако существование семьи выходит далеко за пределы простого получения опыта.

Существуя в семье, приходится проследовать сквозь опыт к чему-то еще. Рассеять необоримое множество ситуаций, испытаний, тревог чем-то одним. Вероятно, косноязычным, скудным и неумелым в своем всегда разновременном осуществлении. Это умение преодолевать здесь, смело входя в него и проходя через него к некоему объединяющему началу, нельзя сформировать и выучить. Бесполезно рассчитывать здесь на какую-то особую технику, которая сможет выручить в особенно трудной ситуации. Дело, пожалуй, вообще не заключается в том, чтобы перейти от плохого способа исполнения семейственности к хорошему.

 

…..извне

Начало каждой семьи являет собой испытание для времени. Это словно посмотреть на себя со стороны и ничего не увидеть. Извне времени — это, собственно, не пространство, не позиция, а состояние семейственности. То есть нельзя разместиться в извне, занять ((не)подобающее место) и утвердить это место как свое — не занимаемое больше никем другим. В извне можно впасть, если это происходит по воле человека. В извне могут даже отбросить, если это происходит против его воли. Наконец, в извне можно пребывать. В этом последнем случае человек не находится ни в том, ни в другом определенном месте, а просто неизвестно где. Находиться извне означает быть там, где нет возможности быть так или иначе, где череда бесконечных колебаний и отсрочек оказывается прекращена. То есть семейственность существует без выбора. Извне времени — значит, так, что от этого нельзя уклониться. У семьи нет чего-то извне. То есть нельзя отступить от нее наружу. Можно только приступить. И выйти через нее внутрь самого себя. Извне вовнутрь: способ со/выбирания себя вместе с другими, требующий не то чтобы работы, а скорее, особой настроенности. Различие возникает в извне без переходов и полутонов. Извне тотально. Внутри частно. То есть нельзя (по)казать особость семьи. К ней можно выйти извне вовнутрь.

Это чем-то напоминает наш способ обхождения с языком, который приходит к нам извне, и все становится нашим достоянием. Мы как бы поначалу глотаем слова извне. Слова никогда не выходят изо рта, а напротив, всегда прежде входят в него/вкладываются извне. Речь приходит извне. Неожиданно и без какой-то особой причины. Заметим, что расширилось число способов пре-обладания времени: семейственность, рассеяние, речь.

Взятые вместе эти пути страшат и даже останавливают. Для чего собирать, если собранное будет рассеяно? Неверный вопрос. Правильно было бы ограничиться такой постановкой: для чего собирать, когда можно рассеивать? Через сбивчивую речь рассеянность семейного быта двинется к состоянию извне времени. Не поставив никаких предварительных условий. Случайно подавиться словами и тогда, почувствовав их чужеродность и неуместность, заговорить молчанием.

Это устрашает и останавливает. Извне: без возможности распоряжаться. Извне проникающее слово осаждает крепость воображения. Какой может быть семья? Семья клонов. Семья человека и кошки. Семья тридцати трех богатырей. Семья андроидов. Воображение действует актами, слова — состояниями, которые переносят сами себя. Состояния не совершаются, а длятся. Воображение легко можно утратить («это превосходит воображение»), но не слово. Раз пришедшее извне слово уже не уходит. А воображение может скрыться внутри. У-себя. Воображение — это самая ограниченная человеческая способность. У слов нет своего

«у-себя». Слова извне. Слова всегда извне, поэтому с ними так трудно совладать времени. Кажется несомненным, что время можно заговорить. Но это не означает слепой готовности на переговоры со временем. Речь идет не об использовании бесконечной «природной» коммуникативности^[3] а, скорее, о подавленности языком, словами, приходящими извне, — от твоей семьи.

Извне — без отсчета времени, потерявшееся — асимметрично. То есть оно учреждает неравенство. Здесь никому не гарантируется право голоса, потому что каждый должен быть рассеян, перестав заботиться о первородстве собственного слова. По неизвестной причине ты вдруг чувствуешь себя извне времени и остро понимаешь неравенство настоящего момента прошлому, их непроницаемость. Прошлое извне. В семейственном быту не поможет история поисков. Прошлое не находится где-то в другом месте, оно просто не-здесь, хотя и продолжает быть доступно. Извне не-здесь.

Коллективное преодоление времени требует всеобщего отступления от данности. От того, что видимо, слышимо, осязаемо здесь-и-сейчас. Мысль в извне. Мысль не-здесь. Мысль не-сейчас. Это, конечно, не точка зрения вечности. Потому что для вечности не существует точек. Вечность не помещается в момент. В момент помещается здесь-и-сейчас время. То есть время существует внутри моментов. Извне моментов времени нет (вообще). Чтобы стало (быть) время, момент должен встать. То есть он должен (быть) определен извне. Должно быть извне, чтобы момент стал различим, чтобы момент приобрел границы. Семья устанавливает время, но время не устанавливает семью. Рассеянность, речь также устанавливают время, но не установлены им.

 

……побег из ловушки имманентности

Никак нельзя ограничить извне. Границы пребывают в нем. Или, точнее, извне пребывает в-граничности. Извне граничит не-ограниченно. Ведь границы имеют смысл, только если они постоянны. То есть не моментальны. Границы без-временны. Поэтому странно слышать, когда говорят об от-крытии границ, как если бы можно было разомкнуть границы и выпустить то, что в них вовне. Границы можно только перекрыть, чтобы таким образом сделать видимым извне. Извне сгущается на границах, оседает на них, выпадает в осадок. Определенность границ способствует определенности извне в целом. Кажется, что извне и есть границы. То есть, что извне нет ничего больше, кроме границ. И происходит открытие границ, и приходит извне, и исчезает в здесь-и-сейчас. Извне не поддается со-средоточению. Отсутствует концентрация. Следовательно, невозможно и предложить рецепт по изучению извне. Все, что можно изучать и исследовать, должно стать изнутри. Сегодня время превратилось в ту ловушку имманентности, которая норовит схватить каждого, кто рассчитывает что-то знать.

Мысль извне. Извне рассеяно слово. Мысли и слову нельзя полностью довериться, потому что они извне. Недоверчивая рассеянность слова и мысли помогают сохранить знание. Знание пере-крывает мысль и слово. И начинается время всегда имманентное самому себе — так, что уже некогда смотреть на себя извне.

 

…….очень краткое заключение

Двигайтесь дальше, задерживайтесь!

Примечания

1. ^ Вирно П. Грамматика множества. М.: Ад Маргинем Пресс, 2015
2. ^ Гастев А. Восстание культуры. Харьков: Госиздат, 1923
3. ^ Thompson, E.P. Time, Work-Discipline, and Industrial Capitalism, Past and Present, no 38, 1967. Р. 56-97.