Недостаточно, и с каждым днем мы понимаем это все лучше, стигматизировать заблуждения, ложь и преступления "реальных социализмов" как "национал-социализмов". Моральное и политическое проклятие – то, которое прежде всего репрезентирует уверенное и требовательное осознание "прав человека", всегда рискует маскировать под своей неоспоримой легитимностью эту другую легитимность, которая была и остается легитимностью нередуцируемого требования: чтобы мы могли говорить "мы", чтобы мы могли говорить нам мы (говорить это самим себе и говорить это друг другу), начиная с того момента, когда ни царь, ни Бог нам этого не говорят.
 

Жан-Люк Нанси. Бытие единичное множественное

Феномен "тусовки" как локальной формы существования художественного и интеллектуального сообщества при всей уникальности представляется чрезвычайно органичным в контексте своей эпохи, если под "эпохой" понимать специфическую диспозицию смысла или смыслов, разделяя которые некто А и некто Б оказываются современниками. В действительности каждая такая "эпоха" порождает собственную модель коммуникации, собственную модель социализации творческого труда, всякий раз исходя из неудачи, дискредитирующей прошлый опыт.

Неудача как судьба: эйфория совместного существования ограничена во времени, ограничена моментом, после которого результат общения начинает восприниматься негативным образом. Ввиду этого разочарования, предъявляющего коммуникации все новые требования, складывается особая история, в ходе которой идея сообщества подвергается тотальной проблематизации, денатурализации, виртуализации и прочим серьезным интеллектуальным процедурам. В итоге "сообщество" в понимании 80-х – 90-х годов прошлого века оказывается совершенно противоположным, скажем, "сообществу" в понимании 30-х.

Тогда, на волне формирования фашистских режимов, это слово имело первостепенный смысл для самых разных типов дискурса. Свобода, суверенность могут быть лишь актом некоего совместного бытия – на фоне активной критики метафизики субъекта и укорененной в ней идеологии буржуазного индивидуализма это требование сообщества было принципиальным. Консерваторы вроде Эрнста Юнгера ностальгировали об утраченном органическом единстве, Жорж Батай, Роже Кайуа и другие радикальные мыслители культивировали идеи "тайного общества", "священного заговора", "братств" и "орденов", Ханна Арендт настаивала на "политическом сообществе", марксисты – на "партийности" и т.д.

В дальнейшем интенсивная переработка тоталитарного ужаса нормализующим либеральным сознанием вскрыла ряд опасностей, заложенных в любом коммунитаристском ожидании, утопическом по своей природе, тем самым довольно ловко и "красиво" отказав в легитимности слишком амбициозным коллективным проектам, далеко не последний из которых называется "коммунизм".

Последствием пережитой травмы стала устойчивая фобия любых форм активной консолидации как заведомо беременных "тоталитаризмом" или "фашизмом". Даже дружба, при всей ее очевидной благонамеренности, оказалась под подозрением. Действительно, для дружбы, этого неприкрытого и произвольного предпочтения одних другим, нет убедительных рациональных оснований. Какая логика работает внутри сообщества друзей? Если логика взаимного признания, то ведь это – вполне гегелевская логика абсолютного господства и его бесконечной экспансии. С точки зрения внешнего наблюдателя, между друзьями и заговорщиками нет жесткого различия – что их объединяет, что они задумали?

Угроза неравномерного перераспределения власти исходит из очагов коллективного усилия, в которых, сознательно или нет, допускается бóльшая концентрация этой власти, чем отмерено на долю регулярного индивида. "Тусовка" как особый тип сообщества отличается от всех прочих тем, что развивает особую чувствительность по отношению к такой угрозе.

Благодаря фундаментальной исследовательской работе, в свое время предпринятой Виктором Мизиано, это слово стало термином, то есть серьезно закрепилось в нашем словаре и обрело длительную перспективу возможной и необходимой проблематизации в различных контекстах (в том числе и в философском). Это значит, что легитимность его употребления в нашем анализе не подлежит сомнению. У терминов – долгая жизнь, в отличие от явлений реальности, которые за нами стоят. Можно с большой долей уверенности предположить, что термин "тусовка" переживет саму тусовку как социальный феномен, здесь и сейчас являющийся объектом критики.

Будучи неким сообществом, она, тем не менее, не является ни коллективом, ни группой, ни содружеством, ни каким другим плотным социальным телом. Пожалуй, ее наиболее адекватным теоретическим коррелятом можно назвать "неработающее сообщество" (Жан-Люк Нанси) – бытие-вместе помимо какой-либо внешней идентичности, будь то нация, семья, народ, партия или что-то еще. Неработающее потому, что не производит никакой работы, подчиняющей его репрезентации этой идентичности, интенсивность которой способствовала бы концентрации бреда, достаточной, чтобы проложить прямой путь "фашизму".

Тусовка возникает как реакция (в том числе и "аллергическая") на коллективизм. Это среда дисперсная, атомизированная, почти прозрачная: образующиеся внутри нее сгущения сразу становятся заметны и привлекают повышенное внимание. Высокая социальная плотность и малая транспарентность группы на фоне относительно разряженного сообщества – тусовки – выглядит как раковая опухоль: она имеет тенденцию распространяться, расти, захватывать пространство, заражать собой. Формирование некоторых групп, творческих коллективов не противоречит описанной логике только в том случае, если они загодя признают свой ситуативный характер, а также свою обреченность (так, в знаменитой акции группы "Радек" механическое склеивание скотчем манифестируется как единственная возможность связи между людьми).

Поэтому, к примеру, дружба, в ее манифестарной форме, органически неприемлема для тусовки. Дружба бесконечно скомпрометирована – иррациональностью своих оснований, излишней лояльностью к себе и другому, обоюдоприятной ложью, с тревогой ожидаемым предательством. Тусовка же – сообщество одиночек, "тех, кто лишен сообщества" (Батай), тех, чей уровень саморефлексии настолько высок, что позволяет не впадать в иллюзию и не попадаться в ловушки эйфорического прекраснодушия дружбы.

Это "невпадение" в иллюзию представляет собой совершенно особое состояние сознания, при котором предполагается, что всякий маленький другой чреват большим Другим (некоей инстанцией господства), и потому не вызывает доверия. Другой человек – потенциальный узурпатор, самозванец, возможно, претендующий на твою долю общего символического ресурса. Назовем такое состояние "параноидальной демократией", как если бы речь шла о "республике", главным и даже единственным конституирующим принципом которой был бы панический страх регрессии к состоянию "империи" – страх вплоть до внутренних репрессивных мер.

Персонажи тусовки проявляют известную настороженность по отношению друг к другу: вместо механизма взаимного признания, характерного для сообщества друзей, здесь действует своего рода механизм взаимного непризнания, то есть провокации. Общение – это опыт в смысле испытания, которому всякий раз подвергают другого, в условиях странной презумпции злонамеренности, в духе утопии де Сада – человек, дескать, "по природе" зол. Отсюда видимая агрессия и внутренняя напряженность среды, выражающаяся в подчеркнутом недоверии к какому-либо прекраснодушию, в высказываниях в жанре инвективы, в этике скандала, не исключая прямое физическое насилие.

Художественный жест в данном пространстве есть вызов (враждебному миру), совершаемый одиночкой, но только в той мере, в какой мир понимается всецело как социальный – то есть это перформативный жест, условием возможности которого является определенное сообщество. Динамика и само существование тусовки, ее жизнь определяются конкретными взаимодействиями этих жестов взаимной провокации, непризнания, оспаривания, постановки под вопрос. Тем самым сообщество приводит в действие отлаженный механизм внешнего цензурирования, призывая "субъектов" к ответу за свои высказывания и предъявляя им высокие интеллектуальные требования.

Пребывание в постоянном напряжении удерживает от социальной инерции и впадения в разного рода нерефлексивную групповщину с ее тенденциями к нарциссизму и лести. В устойчивых сильных объединениях (вроде группы друзей) прощаются, а иногда и поощряются некоторые "слишком человеческие" проявления, которые наедине с самим собой – на той депрессивной высоте кристальной ясности сознания, куда забрасывает нас одиночество, – являются совершенно недопустимыми. В этом отношении регулятивный идеал тусовки – предельная честность.

Но что такое предельная честность, если не полное отсутствие коммуникации? Ведь уже, с самого начала, слово изреченное – есть "ложь"? Следовать путем крайнего пуризма, "в истине", может только одинокий. Императив честности обрекает его на пребывание в абсолютном меньшинстве, против всего мира. Тусовка стремится быть таким сообществом, от которого каждый внутренне свободен, внутри которого каждый одинок и по-своему прав, – она стремится быть сообществом без коммуникации, парадоксальным сообществом изолированных друг от друга индивидов.

Что отличает ее от "неработающего сообщества" в классическом понимании Нанси, так это своего рода воинствующий анархический индивидуализм. Тусовочное пространство обустроено таким образом, что момент индивидуальности признается ключевым и первичным по отношению к каким-либо локальным и сугубо тактическим взаимодействиям.

Если сингулярности, составляющие "неработающее сообщество", существуют только совместно (и вовсе не являются первичными по отношению к этому "совместно"), в своей выставленности напоказ друг перед другом выражая общее для всех со-бытие, то здесь мы имеем дело с индивидуальностями, которые избегают соприкасания и которые, в этом смысле, еще не есть: чтобы что-то произошло, недостаточно простого падения атомов в пустоте – "нужен клинамен" (Нанси).

Аксиома, за которую держится тусовка: вначале есть индивиды с их собственным индивидуальным интересом. С их собственным талантом. С их собственным творческим решением. В общем, с их аутентичной и сверхценной собственностью. И эти индивиды вступают в отношения, но таким образом, что сами (самость как собственное, или собственность), по возможности, не соприкасаются – соприкасаются только интересы (еще одно из определений отчуждения).

То есть тусовка – это культурный срез капитализма в нашем локальном исполнении. И в этом ее болезненное противоречие: пытаясь избежать отношений господства-подчинения, усматривая их источник в другом, она отказывается от коммуникации (в пользу, например, конкуренции), но продолжает находить опору и утешение в Другом (Капитал).

Власть гонят в дверь – она просачивается сквозь стены недоверия. Капитализация отношений внутри художественного сообщества всякий раз застает врасплох негативно настроенное сознание, возвращая его к архаическим формам господства. Шаг за шагом, бунт против всего застывает в произвольной иерархии, в основе которой лежит иррациональная абсолютизация рыночных отношений.

В результате эстетический критерий оценки начинает доминировать над этическим и политическим, поскольку ни этосу, ни полису не устоять перед таким брутально заявленным абсолютом. Отрыв эстетического от этико-политического компенсируется его привязкой к капиталу как внешнему гаранту "истины", что здесь ошибочно принимается за автономию, а на деле просто способствует процессам разложения внутри сообщества.

Однако было бы неверным полагать, что данное положение может быть позитивно разрешено при помощи масштабной институционализации, а также насильственного привлечения готовых суррогатов "этики" и "политики". Невозможно, например, от имени какой-либо инстанции (этического, политического или сугубо административного характера) запретить или "отменить" циничное использование "черных PR-технологий" (провокаций) внутри сообщества – нужно создавать условия, при которых они будут просто неуместными. Всякая опора на внешнего Другого, будь то "Рынок", "Государство", "Бог", "Россия", "Европа" или что-то еще, приведет к тому же результату: на самом деле Другого просто не существует.

Ответ на исторический вызов ситуации, когда на наших глазах терпит поражение очередной проект сообщества, может быть более оптимистичным, чем это сейчас "принято". Необходимо лишь одно допущение: не всякая коммуникация автоматически является отношением господства и подчинения. Сам факт существования и успешного функционирования такого сложного организма, как, например, тусовка, свидетельствует о том, что многообразие форм реализации идеи сообщества далеко не исчерпано.

Не случайно в последнее время новое звучание получает слово "коммунизм", как оказалось, не до конца утопленное в слезах истерии времен холодной войны. На фоне окончательного исчерпания ресурсов индивидуалистического проекта настоятельность, с которой это слово утверждает свое право на существование, уже не перекрывается ничем. "На стороне коммунизма" ("слева") важно высвободиться из параноидальной структуры "автономного индивида" с его остервенелой борьбой за власть, славу и деньги в пустом разреженном пространстве с голосами и призраками собственных неузнанных подобий.

Очевидности здравого смысла как тип высказывания, полностью детерминирующий извне индивидуалистический проект, структурно близки психотическому бреду: в пустоте своего отчаяния, не имея другого как цели и условия коммуникации, "единственный" цепляется за несобственную речь большого Другого, у которой нет субъекта, и начинает воспроизводить ее вплоть до полной идентификации и даже агрессивного навязывания ее другим, в пределе – "фашистского" типа. Отдельные фигуры этой речи – будь то "рынок", "собственность", "способности", "кулачное право", "власть", "кровь" или, например, "почва" – натурализуются, признаются в качестве последнего основания.

Только творческая коллективность способна предъявить достаточный терапевтический ресурс без претензий на внешнюю нормализацию – ведь это прежде всего работа с опытом другого. Именно с нее начинается политика (не путать с медийной репрезентацией, которую ситуационистская критика, как известно, описывает в терминах тотального отчуждения!) – политика отношения, полис в его, скажем так, античном смысле – только без рабства.

Здесь и сейчас этому способствует, в частности, активная самоорганизация сообщества путем создания микрогрупп, внутри которых – в силу ограниченного количества участников – возможна непосредственная коммуникация на основе солидарности и взаимного контроля, то есть, по сути, осуществление "прямой демократии". В данных условиях Другой оказывается невостребованным – "этический (и в каком-то смысле политический) горизонт" определяется нами самими, в процессе непрерывной революционизации сознания.

Модели, по которым строятся отношения в группах, могут быть совершенно разными. Однако принципиальный момент заключается в том, что такого рода группы способны поддерживать между собой открытый диалог, уходя от простых бинарных оппозиций признания-непризнания, господства-подчинения и прочего наследства из "старого мира". Сама возможность такого диалога с перспективой множества совместных проектов уже, кажется, вдыхает в сообщество новую жизнь.

Об этом можно судить, в частности, по градусу ожесточенности затяжных дискуссий вокруг таких коллективных проектов, как "Институт Лифшица" или Рабочая группа "Что делать?", – новых зон коллективного творчества, одна за другой мобилизовавших художественное пространство, эксклюзивное право владения которым до сих пор было признано за тусовкой. Если в девяностых годах появление таких групп могло восприниматься как вызов, то теперь это – призыв. Благодаря опыту тусовки рефлексия и самокритика сообщества достигла наконец уровня, который позволяет вновь, после долгого периода "войны всех против всех" (Руссо), вернуться к попыткам объединения – вплоть до переписывания "общественного договора", – уже далеким от наивности.

Упорствовать в коллективности, несмотря ни на что, с ювелирной тонкостью оттачивать формы коммуникативного опыта, условием возможности которого является то, что недавняя постановка вопроса с позиций тотального подозрения оказывается "снятой" негативностью тусовки – вот безусловный императив эпохи, которую уже хочется назвать "нашей".

Если согласиться с Нанси, что вопрос о сообществе – это вопрос онтологический, то есть что вопрос о сообществе есть вопрос о бытии, мы вынуждены будем признать, что находимся в самом начале (и это, в принципе, нормальная ситуация мысли), что мы пока даже не научились "говорить мы". Начало это таково, что его еще следует достигнуть – возможно, "сообщества" никогда по-настоящему не существовало, возможно, оно нам только предстоит, и его предчувствие, такое смутное сегодня, есть предчувствие коммунизма.