Увидишь новую деревню, не ходи туда.
Там все как и в старой, – собаки лают, дым идет.
Лао-Цзы

Многозначность слова «вера» часто ведет к недоразумениям, когда им обозначают разнородные реальности. Одно дело верить, например, показаниям измерительных приборов или словам очевидцев, другое – верить в идею, аксиому, доктрину, теорию. Подсчет вероятности некоторого события явно отличается от верования в интуитивное откровение сущности. Русскоязычный смысл термина «вера» очевидно недостаточен для определения двух противоположных путей человека к сверхчувственному – через опосредованный опыт, знания и понятия и через прямое, непосредственное пребывание в средоточии познаваемого предмета. Однако вряд ли кто возразит, что сам по себе феномен веры, вне зависимости от светского или сакрального значения, подразумевает некую степень интенционности, «веер будущностей», через концептуальное содержание которого может быть осмыслено духовное самосознание человека. Именно такой аспект веры в приложении к открываемым «будущностям» нас и будет интересовать.

Вообще говоря, на сегодняшний день существует не одно-единственное будущее. Есть будущее «реальное», которое мы принципиально знать не можем, и «описываемое» – в логических закономерностях (моделях) и интуитивных представлениях. Однако если посмотреть на этот «веер» моделей и представлений более внимательно, то окажется, что «реальное будущее» абсолютно неинтересно как ученым, предлагающим связные и непротиворечивые (с их точки зрения) модели, так и художникам, для которых из всех оценочных критериев важнее всего субъективность.

Почему? Потому что, как правило, человеку интересно только решение уже известных, но еще не до конца «исследованных» проблем. Это положение основывается на статистических наблюдениях психологов: человек осознает себя счастливым «здесь и сейчас», а не где-то далеко и непонятно когда. Вот ученые и художники и создают модельные отражения сегодняшних проблем, а сложные конфигурации и многомерные метафоры в их работах являются лишь формами авторского мнения. Другими словами, можно сказать, что любое суждение о будущем требует идей следующего порядка. А их – всегда недостаток. Именно поэтому так не хватает собственно будущего в предлагаемых моделях – там слишком много настоящего.

Этот парадокс был всегда, начиная с античности, потому-то так мало авторов, работающих с «ненаступившими противоречиями». Для подобной работы нужно особое знание, которое не является копией своего предмета и не описывается как субъективный образ (карта) объективного мира. Между таким знанием и его предметом отсутствуют привычные для публики посредники – идолы, идеалы и копии. Аудитории эти представления чаще всего кажутся странными, специалистам – невозможными, а достоверность такого знания обеспечивается только пребыванием автора «в оригиналах». Однако именно такие модели и исследования в дальнейшем оказывают наиболее сильное влияние на менталитет общества, дают новые идеи, которые затем путешествуют по мозгам, пока не найдут выхода в голове какого-нибудь практика или теоретика. Так рождаются новые технологии, неважно – физические ли они (регулирующие отношения человека с миром) или гуманитарные (согласующие человека и техносферу). Потом время уходит вперед, а создателей первых, «странных» моделей с удовольствием ловят на мелких, технических ошибках.

Таких авторов было всегда мало, но они были! То есть первого парадокса описания будущего явно недостаточно, чтобы совсем уж прекратить «проколы» реальности.

Есть и другой парадокс, который образовался в двадцатом веке на фоне бурного технологического прогресса. Выясняется, что к настоящему времени все варианты Царства Божия на Земле (равно как и ада земного) полностью исчерпаны текущей реальностью. Утопий про «рай земной» имелось множество, но основных идей было всего три – изменение материального мира, человека и поля связей (общества). Соответственно появляются «утопии потребления», «трансгуманоидные модели» и «социальные утопии». Самые древние из них – материальные утопии. Они добавляли в мир всего лишь несколько элементов, центральным из которых являлось материальное изобилие, понимаемое, в первую очередь, как изобилие продуктов питания. К исходу прошлого столетия оказалось, что эта задача, как мы видим на примере развитых стран, в принципе может быть удовлетворительно решена в текущей реальности. И она более не требует дополнительного художественного анализа и отнесения к другому времени и пространству.

В исследовании «социальных» и «трансгуманоидных» утопий всегда важное место занимал подход, так сказать, метод этого исследования, который в полном соответствии с известным принципом неопределенности влиял на получающуюся в итоге картину. Всего таких подходов два. Первый из них подразумевает изменение окружающей человека общественной и природной среды; при этом использование науки и техники приспосабливает окружающую среду к человеку (командная модель «сверху-вниз» – кибернетический принцип). Второй подход декларирует изменение не среды, а человека. Здесь наука и техника используются таким образом, чтобы лучше приспособить человека к окружающей среде (моделирование «снизу-вверх» – принцип самоорганизации или «искусственной жизни»).

Сегодня, как двадцать и сто лет назад, в этих подходах нетрудно увидеть очертания тех форм общественного устройства, которые образуют спектр как уже реализованных, так и еще проектируемых утопий. Несмотря на очевидный конфликт между названными методами, в них можно найти и общие места. Для того чтобы дать, например, некоторое представление, в какую сторону развивалась советская коммунистическая философия в андроповско-горбачевский период и насколько близко отдельные советские марксистские мыслители подошли к тем же идеям, что и западные идеологи самоорганизации, приведем любопытную цитату из книги С.Платонова «После коммунизма»: «На высшей фазе коммунизма происходит преобразование производственно-технологического комплекса в самовоспроизводящуюся, искусственную природу, пользование плодами которой отныне осуществляется в индивидуальной форме, никак не опосредованной обществом»^[1].

Эта фраза была написана еще в 1985 году, за год до выхода первой на Западе научно-популярной книги о нанотехнологиях («Engines of Creation» Эрика Дрекслера). Однако, как заметил российский футуролог Александр Лазаревич, «возникает такое ощущение, что это очень сконцентрированное изложение ее сути, во всяком случае, тех ее глав, где речь идет о социальных последствиях нанотехнологий». Еще одна цитата из книги С.Платонова: «...Человечество пересоздает природу, превращая ее в подлинно человеческую, то есть такую, на базисе которой может осуществляться деятельность по претворению в жизнь идеалов Гуманизма. Человек только тогда становится в полном смысле слова Человеком, когда перестает быть элементом какой бы то ни было стихийной общественно-природной силы»^[2].

Кроме разных акцентов в приспособлении «среды-к-человеку» и «человека-к-среде», важным различием этих подходов является отношение к стихийным общественно-природным силам, действующим в окружающей среде. Приспособление среды к человеку означает, в частности, установление контроля разума над стихией (кибернетический подход). Сторонники же «искусственной жизни» мыслят в русле западной традиции, согласно которой разум не должен вмешиваться в процессы самоорганизации, происходящие в природной и общественной среде. В применении к экономике эта традиция нашла свое выражение в логике «свободного рынка», которая подразумевает, что действия Человека Разумного будут аналогичны действиям простого автомата, принимающего решение на основе арифметического подсчета экономической выгоды.

К началу XXI столетия выяснилось, что моделей общественного устройства, основанных на кибернетическом принципе «сверху-вниз», не очень много и все они давно реализованы на практике. Сколько-нибудь разумные варианты были исследованы еще в XVIII-XIX веках, в веке же двадцатом прошли (или, вернее сказать, не прошли) испытание уже откровенно экзотические – Советский Союз, Германский рейх, Японская империя и т.д. «Земной рай» не получился, а принципиально новых построений в философии, футурологии и искусстве так и не появилось.

Анализируя черты сходства и различия между названными методами, обратим внимание на особую роль, которая отводится в них науке и технологиям. Так сложилось, что на протяжении всего Новейшего времени технологии являлись допущением, подавленным как объект внимания на фоне тех или иных социальных процессов. Однако с системной точки зрения это неоправданно, ведь структурность социально-экономических формаций меньше, нежели структурность цивилизационных фаз, например индустриальной или постиндустриальной. А именно последние взыскуют появления «особого» человека, способного жить в новом «человеческом муравейнике» (Т.Лири) и взаимодействовать с новыми машинами и технологиями^[3]. В итоге «мы имеем только целиком технологические условия» (М.Хайдеггер), и эта формулировка сама по себе достаточна, чтобы развеять миф о «нейтральности» технологий.

Одним из основных понятий нашей культуры является свобода, что подразумевает движение, изменение и развитие. Наша культура, прежде всего, – быстро меняющаяся культура. Тем самым все ее структуры и механизмы зависят от времени и во всем укладе нашей жизни постоянным является лишь изменение. По динамическим характеристикам ничто – ни государство и закон, ни вложенные требования «справедливости» и «равенства» – не может сравниться со свободой. Государство и закон (как они понимались всегда и понимаются сейчас) стабильны: механизм их изменения сложен и крайне медлителен. Другими словами: они регулируют лишь статические аспекты взаимосвязей в обществе. А свобода – процесс динамический, и уже этим фактом она отрицает неизменность государства и права.

Единственное, что сравнимо по своей динамике со свободой в наши дни – это развитие технологий. Мало того, сегодня можно утверждать, что технологический прогресс является более мощной социальной силой, нежели те или иные изменения социального характера, и поэтому более всего угрожает свободе человека. Причина кроется в самой сути современных технологий, представляющих собой объединенную систему, в которой все составные «за» и «против» зависят друг от друга. В этой «объединенности» заключается весь парадокс технологий: они одновременно являются и революцией причин, и революцией следствий. Это всегда территория двойного ускорения, ибо то, что заставляет выбирать, очень быстро удваивает самое себя за счет позволения выбирать. Неоднократно озвученный в философии и социологии ХХ века, основной закон технологий гласит: несмотря на то, что каждый новый шаг прогресса, рассматриваемый отдельно, кажется желательным, технологический процесс в целом – непрерывно сужает нашу сферу свободы. Таким образом, представление прогресса как выбора между старым и новым, который делает сам человек в результате взаимодействия поступка и сомнения (что составляет собой суть свободы развития), не подразумевает, что этот шаг в будущем останется добровольным^[4]. Каждая новая технология всегда изменяет общество так, чтобы приспособить людей к требованиям самой технологической системы, а не удовлетворить их потребности.

Впрочем, бояться нам уже нечего: этот сценарий также исчерпывается текущей реальностью, которая предполагает следование оптимальной (но отнюдь не лучшей!) форме и где ищется не идеальное решение, но «достаточно точное». Именно эта логика и лежит в основе «искусственной жизни».

Итак, познание «веера будущностей» оказывается либо делом скучным, имеющим отношение к уже осуществленным моделям «земного рая» и «земного ада», либо делом печальным – в осознании невозможности нахождения спасительных компромиссов. Знание это принципиально невостребовано, да и исследование «описываемого будущего» методами искусства или науки потеряло смысл, поскольку земные ад/рай оказались предметом изучения социологии, если не истории. Старые идеи не работают, иных – нет. Понятно, что в этих условиях обществу предстоит пройти длинный и трудный путь проб и ошибок, пытаясь создавать новые сущности и тем преобразуя мир от Настоящего к Будущему, от существующего к возникающему. Тем временем всех нас ждет период страданий, и как раз со страданием все более или менее ясно. Оно естественно и было присуще человеку всегда. Но, как говаривали мудрые древние, именно то, что наиболее естественно, менее всего подобает человеку. Вера – неестественна.

Автор выражает благодарность художникам и журналу «Sumitomo Quarterly» (Japan), любезно предоставившим право на публикацию изображений в России, а также Калининградскому филиалу ГЦСИ за информационную поддержку.

Примечания

1. ^ С.Платонов. После коммунизма. М.: Молодая гвардия, 1989 г., С. 178. Данное издание также размещается по адресу: http://www.ckp.ru/biblio/p/platonov/ac/index_ac.htm
2. ^ Там же. С. 174. 
3. ^ В этой связи можно, конечно, вспомнить Третью программу партии и ее знаменитый третий пункт, который говорил о необходимости воспитания нового человека для нового общества. Однако ирония заключалась в том, что этот пункт не был такой уж «необходимостью», поскольку отсылал к несуществующей материально-технической базе. О создании такой базы как раз говорилось в первом пункте упомянутой Программы.
4. ^ Недавно Джереми Ривкин в своей книге «Век доступа» («The Age of Access») провозгласил, что главное сегодня – не обладание собственностью, а доступ к ней. На наших глазах эпоха «доступа» приходит на смену эпохе «обладания». Любопытно, что в русском языке собственность и свобода – однокоренные слова, породненные старославянским словом «свобство» («собьство») . Его значения: лицо, ипостась Бога, совокупность личных свойств человека (Толковый словарь Даля и этимологический Фасмера).