Подлинный смысл послания св. Павла – согласно Джорджо Агамбену – раскрылся только в ХХ столетии, благодаря «мессианскому марксизму» Вальтера Беньямина. Разработанная Беньямином концепция революционного чрезвычайного положения служит ключом к пониманию чрезвычайности «конца времен» у св. Павла. Однако революционное чрезвычайное положение не имеет ничего общего с чрезвычайным положением либерально-тоталитарной «войны с терроризмом», свидетелями которой мы являемся в настоящее время. Чрезвычайное положение, объявляемое государством, суть производное от его отчаянной попытки избежать подлинной чрезвычайности и вернуть ситуацию к «нормальному ходу вещей». Вспомните особенность всех реакционных провозглашений чрезвычайного положения: все они были направлены против народных волнений («беспорядков») и представлялись попытками восстановить порядок. В Аргентине, в Бразилии, в Греции, в Чили, в Турции вооруженные силы объявляли чрезвычайное положение, дабы обуздать «хаос» всеобщей политизации: «Это безумие необходимо остановить! Люди должны вернуться на свои рабочие места! Работа должна продолжаться!»

В настоящее время мы, действительно, приближаемся к своего рода «концу времен»: похоже, что взрывоопасная, самозакручивающаяся спираль глобального капитализма приближается к моменту (социального, экологического, даже субъективного) краха, в котором тотальный динамизм и неистовая активность совпадет с глубочайшей стагнацией. В этот момент история будет отменена в вечном настоящем многократных повествовательных повторов. Природа, превратившись в объект биогенетической манипуляции, также будет отменена; безоговорочной нормой станет постоянное отклонение и нарушение нормы... При этом вопрос: «Когда, собственно, обычное время попало в эту мессианскую воронку?» – является не вполне правомерным: «мессианское время» необъяснимо средствами «объективного» анализа исторического процесса. Ведь «мессианское время» связано с вторжением субъективности, несводимой к «объективному» историческому процессу, а это означает, что обычный ход вещей может принять мессианский поворот, что время может «уплотниться» в любой момент.

Время События не является неким другим временем, которое располагалось бы вне «нормального» исторического времени или над ним, – оно представляет собой своеобразную петлю внутри обычного времени. Рассмотрим один из распространенных фантастических сюжетов, повествующих о путешествии во времени: герой перемещается в прошлое, чтобы вмешаться в него и таким образом изменить настоящее; однако после он обнаруживает, что именно его вмешательство привело к тому, что наступило настоящее, изменить которое он и хотел. То есть его путешествие во времени изначально было включено в ход вещей. Эта фабула обнаруживает даже не полный, но, я бы сказал, абсолютный детерминизм – все заранее обусловлено, в том числе и наше свободное действие. Когда мы наблюдаем исторический процесс издалека, нам кажется, что он разворачивается линеарно; однако мы теряем из вида те субъективные внутренние петли, которые составляют его «объективную» прямую. Вот почему вопрос: «При каких обстоятельствах возникает сжатое время События?» – является ложным: он обнаруживает попытку насильно вписать Событие в некий позитивный исторический процесс. Повторюсь: взрывное время События неподвластно строгому «объективному» историческому анализу (например, «когда объективные противоречия достигнут такого-то и такого-то уровня, ситуация взорвется»). Нет никакого События вне заинтересованного субъективного решения, которое его порождает, – если мы будем ждать, чтобы пришло время для События, оно никогда не произойдет. Вспомните Октябрьскую революцию: когда ее подлинно революционная безотлагательность была исчерпана, в теоретических дискуссиях возобладала тема различных стадий социализма, перехода от низшей к более высокой стадии – в этот самый момент спонтанное революционное время было вписано в линейное «объективное» историческое время, с его фазами и переходами между фазами. Подлинная революция, напротив, всегда происходит в абсолютном Настоящем, в безоговорочной безотлагательности Сейчас.

В подлинной революции предопределение соединяется с радикальной ответственностью: самая тяжелая работа ждет нас наутро после восторженного революционного взрыва, когда перед нами встает задача перевести этот взрыв в новый Порядок Вещей, когда необходимо прочертить его дальнейшие векторы, сохранить верность его идеалам. Другими словами, настоящий труд заключается не в тихой подготовке, создании условий для События революционного взрыва – серьезная работа начинает после, когда мы констатируем, что «Событие произошло».

Различие иудаизма и христианства в их отношении к Событию весьма наглядно проявляется в понимании статуса Мессии. В отличие от еврейского мессианского ожидания, основное убеждение христианства состоит в том, что «поезд уже пришел», т.е. Мессия уже приходил и нам уже даровано искупление. Таким образом, время возбужденного ожидания и стремительного движения к долгожданному Пришествию закончилось, мы живем впоследствии События. Все Самое Главное уже произошло. Парадоксально, конечно, но результат этого – не регресс («Раз уж все случилось и наши грехи искуплены, так позвольте нам отдыхать и ждать конца»), но, напротив, чрезвычайная приверженность Событию. Раз оно уже случилось, теперь мы должны вынести почти невыносимое бремя - жить согласно Его заветам, продолжить Его Дело... «Человек предполагает, Бог располагает». Человек постоянно активен, но результат его деятельности – плод божественного вмешательства. В христианстве этот порядок подвергается инверсии: не «Бог предполагает, человек располагает», но «Бог (сначала) располагает, (а затем) человек предполагает». Ожидание Мессии вынуждает нас занимать пассивную позицию, тогда как его Пришествие служит сигналом к действию.

Фактически это означает, что странным образом перевернутой оказывается и привычная логика «познания причины» (мы действуем, но не можем знать наверняка истинного смысла и результата наших действий, т.к. они предопределены Большим Другим, субстанцией символического порядка). Если говорить в терминологии Лакана, Большим Другим здесь является не Бог, а само человечество. Бог совершил «ставку Паскаля»^[1], умерев на кресте. Он пошел на риск, не имея никакой гарантии на успех. Он одарил нас, человечество, пустым S1, Господским-Означающим (Master-Signifier), и от человечества зависит продолжение этой цепи – S2. Божественное деяние существует для открытости Нового Начала, а не для того, чтобы расставить все точки над «i». Задача человечества – следовать этому Началу, наполнить его смыслом, извлечь из него пользу. Божественное деяние подобно Предопределению, которое обрекает нас на неистовую деятельность: Событие – только пустой и чистый знак, его значение зависит от нашей работы.

Страшный риск Откровения состоит в том, что «Мессия – здесь». Но что означает «Откровение»? А значит оно то, что Бог все поставил на карту, Он «экзистенциально отдал себя» человечеству, вступив в собственное творение, став частью мироздания, предоставив себя непредвиденным обстоятельствам существования. Здесь я хотел бы обратиться к гегельянско-марксистской оппозиции категорий формального и материального: через Событие (Христа) мы формально искуплены, подлежим Искуплению, но мы должны участвовать в труде по его актуализации. Истинное Откровение заключается не в неразрешимости, а в том, что мы живем после События и отвечаем за его последствия. За какие последствие? Не иначе как за открытие благодаря Событию новых пространств.

В терминах теологии это означает, что не люди могут положиться на помощь Бога, но, наоборот, мы должны помочь Богу. Ханс Йонас развивал это понятие, обращаясь к дневникам Этти Хиллесум, молодой еврейки, которая в 1942 году добровольно сдалась в концентрационный лагерь, дабы быть полезной и разделить судьбу своего народа: «Именно это единственное становится мне все яснее и яснее: что Ты не можешь помочь нам, но что мы должны помочь Тебе, и, поступая так, мы в конечном счете помогаем себе самим... Я не требую от Тебя никакого ответа; но Ты сам позже призовешь нас к ответу». Йонас связывает эту позицию с радикальным предположением о том, что Бог не всемогущ – только этим, по его мнению, можно объяснить, как Бог мог допустить такие вещи, как Освенцим. Само понятие мироздания подразумевает само-увольнение Бога: Бог должен был сначала уйти в себя, ограничить свою вездесущность, чтобы создать Ничто, из которого Он затем создал Вселенную. Создавая Вселенную, Он сделал ее свободной, позволив ей развиваться самостоятельно, отказавшись от вмешательства в ее дела: поэтому Его самоограничение равносильно самому акту сотворения мира. Поэтому перед лицом таких ужасов, как Освенцим, Бог – не более чем трагически бессильный наблюдатель; единственный способ вмешаться в историю для Него состоял в том, чтобы «спуститься на землю» в образе Сына своего.

Такое очеловечивание, посредством которого Бог сам нарушает дистанцию и вступает в людской род, заметно в классическом гэдээровском анекдоте, в котором Ричард Никсон, Леонид Брежнев и Эрих Хонеккер обратились к Богу с вопросом о будущем их стран. Никсону Бог ответил: «В 2000 году США будут коммунистическими!» Никсон отвернулся и заплакал. Брежневу Бог сказал: «В 2000 году Советский Союз будет контролироваться Китаем». Услышав это, Брежнев тоже отвернулся и заплакал. И, наконец, Хонеккер спросил: «Ну, а что будет в моей возлюбленной ГДР?» И тогда сам Бог отвернулся и заплакал... Или вот – исходный вариант: трое русских сидят в одной камере в застенках Лубянки, все осуждены за политические преступления. Когда они знакомятся друг с другом, один говорит: «Мне дали пять лет, потому что я был против Попова». Второй говорит: «А я, наоборот, поддерживал Попова, но партийная линия изменилась и мне дали десять». Наконец, третий говорит: «А меня осудили пожизненно, я и есть Попов». (Нужно ли добавлять, что действительно существовал высокопоставленный функционер болгарского Коминтерна Попов, непосредственный соратник Георгия Димитрова, который исчез в чистках конца 1930-х?) Разве это не может служить примером для понимания страданий Христа? «Меня бросили на арену ко львам за веру в Христа!» – «Я был заживо сожжен за осмеяние Христа». – «А я умер на кресте, я и есть Христос!»... Возможно, этот момент, когда Исключительный (Бог) спускается в Им самим сотворенное мироздание, на самом деле является уникальной чертой христианства, загадкой воплощения Бога, не только являющегося в образе человека, но и реально становящегося человеком.

Это заставляет нас радикально отделять христианскую «любовь к ближнему» от темы Другого как непроницаемого соседа у Левинаса. Поскольку предельно Другой – это сам Бог, я рискну предположить, что эпохальное достижение христианства состоит в редуцировании его Инаковости (Otherness) к Тождеству (Sameness): Бог сам – Человек, «один из нас». Если, как подчеркивает Гегель, на кресте умирает Бог, не будучи самим собой, радикально Другой, то идентификация с Христом («жизнь во Христе») означает именно преодоление Инаковости. То, что появляется вместо него, – Святой Дух, это не Другой, но сообщество (или, скорее, коллектив) сторонников: «ближний» – член нашего коллектива. Подлинный горизонт христианства состоит, таким образом, не в почитании в ближнем его непроницаемой Инаковости – напротив, Другой оказывается проницаемым. Таким образом христианство обнаруживает понимание того, что под маской (вводящей в заблуждение поверхностью) Другого нет никакой тайны, скрытого истинного содержания. В конце концов, первоначальное идолопоклонство – это не обожествление маски, изображения, но вера в то, что за маской есть некое скрытое позитивное содержание.

 

Перевод с английского Екатерины ЛАЗАРЕВОЙ

Настоящий текст является фрагментом книги: Slavoj Zizek. «On Believe», London, 2001.

Примечания

1. ^ «Ставка Паскаля» – построенный на теории игр аргумент в защиту веры в Бога (или по меньшей мере желания верить или делать вид, что веришь). Бог либо существует, либо не существует; если он существует, он дает в награду верующим вечную жизнь и обрекает неверующих на вечную кару. Даже если вероятность существования Бога очень мала, страх перед вечным наказанием так разрушителен, что ожидаемая ценность веры в Бога всегда будет превышать ценность отсутствия этой веры. (Прим. переводчика.)