Выпуск: №63 2006
Вступление
КомиксБез рубрики
Верим ли мы, что мы верим, во что мы верим?Дмитрий ПриговПамфлеты
Можно ли верить современному русскому искусству?Владимир СальниковБеседы
Джанни Ваттимо: «Верю, что верю»Текст художника
Цена опиумаБогдан МамоновКонцепции
Бессмертные телаБорис ГройсТекст художника
Вера в идеальноеЛеонид ТишковПубликации
Проницаемость ДругогоСлавой ЖижекАнализы
Величие неочевидногоТеймур ДаимиПозиции
Политика против ритуалаОксана ТимофееваРефлексии
Продление политического, или Фальшивый райКети ЧухровТенденции
Попросту человеческоеКаролин КорбеттаСитуации
Три работы – три составляющие современного эстетического антихристианстваОльга КопенкинаТенденции
Существую ли я?Ирина БазилеваТекст художника
Упорядочьте во мне любовьГор ЧахалАнализы
Парадокс богомолаДмитрий БулатовТекст художника
Сомнения следов не оставляютМаксим ИлюхинБиеннале
Американское путешествиеДавид РиффОбзоры
Отказ от исповеди, или «Триумф живописи» как поминки по авангардуСтанислав ШурипаСобытия
Оргия выразительностиДмитрий Голынко-ВольфсонБеседы
«В культуре находится настоящая свобода идей и мышления...»Владимир БулатВыставки
Когда сняли пятую печатьВладимир СальниковСобытия
Урбанистический формализмДарья ПыркинаВыставки
Советское: прошлое или будущее?Кети ЧухровВыставки
Поэтом можешь ты не...Дарья Пыркина
Материал проиллюстрирован серией работ Леонида Тишкова "НеоНовые люди", бумага, тушь, цифровая печать, 2002
Борис Гройс. Родился в 1947 г. в Ленинграде. Философ, теоретик и критик современного искусства. С 1981 г. живёт в Германии. Автор фундаментальных исследований современной художественной культуры. Один из наиболее авторитетных в Европе интерпретаторов современной русской культуры. Живёт в Кёльне.
В наше время всякий, кому приходится устно или письменно высказываться на тему бессмертия, испытывает определенный дискомфорт. Особенно когда речь идет об индивидуальном бессмертии. Невольно хочется извиниться за выбор сюжета, объяснить, почему автор выбрал столь экстравагантную, чтобы не сказать китчевую, тему. Ведь тема бессмертия в наше время больше подходит для голливудского фильма класса «Б», чем для серьезного философского трактата. В прошлом дело обстояло совершенно иначе. Некогда считалось, что душа продолжает существовать и после смерти тела, так что говорить о бессмертии казалось делом совершенно естественным; более того, представлялось, что, пока ты ходишь по этой земле, благородно и вполне логично размышлять, куда попадет твоя душа после смерти. При этом прежде всего следовало задаться вопросом, какая часть души потенциально бессмертна, а какая тленна.

Философия – в том виде, в каком она была кодифицирована Платоном, – на протяжении долгого исторического периода являлась, по сути дела, попыткой предварить жизнь души после смерти. Иначе говоря, попыткой осуществить метанойю – то есть связать между собой судьбу земного мира и трансцендентной реальности, смертное тело и бессмертную душу. Последним, и притом радикальным, воплощением метанойи стала феноменология Гуссерля с ее требованием перейти от естественной к феноменологической установке. И действительно, метанойя – необходимое условие для того, чтобы занять философскую метапозицию по отношению к миру, чтобы получить возможность созерцать мир как целoe и осмысливать его как таковой. В том случае, если осуществить метанойю, то есть предвосхитить собственное бессмертие, не представляется возможным, индивид утрачивает способность изменить перспективу своего взгляда на мир. В этом случае как мышление, так и поступки индивида оказываются всецело обусловленными единственной перспективой, априорно заданной каждому и связанной с особенностями его телесной конституции и позиционированием его тела во внутримирском контексте. Если человек смертен, то невозможно абстрагироваться от его положения в мире.
B наше время – а точнее, начиная с эпохи Просвещения, когда мы ощутили себя людьми Нового времени, – мы чаще всего склонны считать, что Бог умер и что после смерти тела душа также прекращает свое существование. Или, точнее, мы больше не верим в существование чего-то наподобие души, чего-то отличного от тела настолько, что его можно отслоить, отделить от тела. Стало быть, мы больше не верим и в возможность смены перспективы, метанойи, метапозиции по отношению к миру. Вот почему всякому, кто хочет сегодня заявить о себе, первым делом задают вопрос, откуда он родом и под каким углом зрения он будет высказываться. Как правило, понятия «раса», «класс» и «гендер» рассматриваются как координаты того пространства, в котором всякий говорящий занимает определенную позицию. Другой базовый источник позиционирования – понятие «культурной идентичности», находящееся в центре современных Cultural Studies. Даже с учетом того, что указанные параметры и идентичности интерпретируются не в качестве «природных» детерминирующих факторов, но как порожденные социумом конструкты, степень воздействия их остается чрезвычайно высокой. Социальные конструкты хотя и можно деконструировать, но их невозможно упразднить или произвольным образом заменить на другие.
В то же время, на мой взгляд, конечность души сама по себе еще не означает, что никакая метанойя невозможна. Действительно, в современных условиях отсутствует полная синхронизация души и тела – они по-прежнему в хронологическом отношении смещены друг по отношению к другу и, следовательно, их можно разлучить (даже в том случае, если мы отказываемся верить в бессмертие души). Хотя тема «развоплощенной души» потеряла актуальность, все еще есть возможность и даже необходимость говорить о лишенном души теле, кадавре, трупе. Пусть душа перестает существовать после смерти тела, но тело во всяком случае продолжает существовать после смерти души. И с этой точки зрения действительно есть все основания говорить о загробной жизни – ведь труп отличается чрезвычайной активностью, после смерти он целиком сосредоточен на выполнении одной задачи: разложение, гниение, тление. Потенциально этот процесс разложения бесконечен – нельзя сказать, когда именно завершается тление, коль скоро останки тела могут быть идентифицированы на протяжении сколь угодно долгого времени. Но даже в тех случаях, когда останки невозможно более идентифицировать, это вовсе не означает, что тело полностью исчезло; речь идет лишь о том, что составляющиe его элементы: молекулы, атомы и так далее – подверглись столь сильной дисперсии в окружающем пространстве, что тело практически слилось с мировой целостностью, или, если угодно, окончательно превратилось в «тело без органов» (Делез). И вот это материальное – не духовное! – слияние с космическим целым открывает новую перспективу и возможность возникновения новой метанойи. Бессмертие души сменяется новым, иным типом бессмертия: бессмертием материальной сверхжизни тела, бессмертием тела как трупа, которое может быть спрогнозировано при жизни (подобно тому, как в прошлом можно было предвидеть вечную жизнь души). Как кажется, в этом случае есть основания говорить о гетерометанойе, которая представляет собой предвосхищение судьбы – не души, но тела после смерти. Есть даже основания утверждать, что представление о бессмертии тела восходит к еще более древним временам, чем вера в бессмертие души. Древнеегипетские ритуалы, относящиеся к мумификации тела, свидетельствуют именно об этом.

Говоря о гетерометанойе, я исхожу из предложенного Мишелем Фуко понятия «гетеротопии». После того как тело отдало душу и превратилось в труп, тело перемещают в иное по сравнению с его прежним местопребыванием пространство – то есть на кладбище. Фуко справедливо помещает кладбище в одну категорию с музеем, библиотекой, кораблем (можно прибавить к этому еще и помойку), то есть в категорию «иных мест», гетеротопий. Благодаря Фуко проблема предстает в совершенно новом свете; ведь если рассматривать мир сквозь призму кладбища, музея или библиотеки, то он начинает выглядеть совершенно по-иному – в гетеротопической перспективе. Однако гетеротопическая перспектива также является метаперспективой. Благодаря этому человек получает возможность еще при жизни воспринимать собственное тело как труп. И тогда вместо вопроса, откуда человек родом, его надлежит спросить, куда он отправится после смерти; именно эта, гетеротопическая финальная точка и становится исходным пунктом для понимания окружающего мира.
Следует отметить, что философия уже давно – напрямую или в косвенной форме – занимается исследованиями метафизики трупа. Как иначе понять все движение декаданса, развившегося в XIX веке? Вальтер Беньямин в книге «Происхождение немецкой барочной драмы» определяет аллегорию как стилистическую фигуру, призванную символизировать физическое угасание как таковое. Именно в этом отношении, с точки зрения Беньямина, аллегория отличается от символа: если символ нацелен на передачу эффекта живого присутствия, то аллегория – на передачу процесса исхождения души из тела. Если угодно, деконструкцию – в том виде, в каком это понятие было разработано Жаком Деррида – можно представить себе как разновидность гетерометанойи (посмертное разложение, которое всегда начинается еще при жизни). Деконструкция предстает как длящийся бесконечно и не имеющий ни начала, ни конца распад тела. «Мусульманин» – каким его живописует Джорджо Агамбен в своей книге Homo Sacer, то есть человек, обратившийся в живой труп в условиях концентрационного лагеря, – трактуется Агамбеном как воплощение «чистой жизни». В данном случае вектором истинной, сокровенной жизни – в противовес «добропорядочному» ковенциональному существованию одушевленных тел – провозглашается живой труп. Homo Sacer становится кодовым наименованием той гетерометанойи, о которой шла речь выше, и тем самым предоставляет нам новую перспективу восприятия и осмысления мира в его целостности. Между тем сказанное верно и по отношению к тем персонажам, которые занимают доминирующее положение в нынешнем массовом «культурном воображаемом». Чаще всего здесь речь идет о телах, наделенных бессмертием, но лишенных души. Действительно, в центре современной массовой культуры – вампиры, зомби, клоны и живые машины, то есть разнообразные варианты «живых мертвецов». В этом контексте особенно важной представляется фигура вампира. Кстати, она возникла относительно недавно, но именно в последнее время снискала исключительную популярность. К настоящему времени имеется множество романов и фильмов, где описаны не только отдельно взятые вампиры, но и целые сообщества вампиров. Мы вернемся к этому вопросу.
Однако в рамках нашей культуры подлинным воплощением физического бессмертия становятся разнообразные архивы, и прежде всего художественные музеи. Произведения искусства суть трупы вещей. В художественных музеях осуществляется консервация вещей после их кончины, то есть после того, как они утратили свою функцию и были удалены из контекста жизни. Образ существования произведений искусства, находящихся в музее, – это загробная жизнь, вампирическое существование. Kак и вампира, произведение искусства следует оберегать от солнечного света. Следовательно, художественные музеи в наиболее ясной форме иллюстрируют те сложности, с которыми приходится столкнуться всякому, кто стремится обрести гетерометанойю. Главная цель разнообразных форм европейского авангарда заключалась и заключается в демонстрации материального, чисто плотского, трупного аспекта вещей. Именно поэтому музеи извлекают вещи из бытовой среды и лишают их привычных функций – функций, заставляющих забыть о чисто материальном, трупном характере вещей. Их помещают в искусственный музейный контекст – кладбищенский контекст. При всем том созерцание произведений искусства неизменно устанавливает живую связь с ними – стимулирует формирование эстетического опыта, интерпретацию, историзацию искусства и так далее. Одним словом, в произведения искусства вкладывается слишком много души. И это затрудняет гетерометанойю: произведения искусства рассматриваются во внутримирской перспективе, вместо того чтобы изменить саму эту перспективу и начать рассматривать реальность с музейной точки зрения.

Именно по этой причине современное искусство стремится придать кадавру еще более трупный вид, дабы проецирование души на произведение искусства стало невозможным. Вследствие этого современное искусство постоянно выставляет напоказ все более глубокое тление предметов, все более явственно выраженное их разложение, а их сиюминутный и эфемерный характер приобретает все более радикальные черты. Перемещаясь по залам музеев современного и актуального искусства, мы получаем возможность наблюдать за сменой этапов его развития как этапов разложения трупа. На первом этапе разложению подвергается миметический образ, обнаруживая материальную основу произведения искусства. Далее начинает разлагаться сама материальная субстанция – ее пилят, портят, пачкают, упрощают до черного квадрата или куба. Все эти операции призваны противодействовать любым попыткам зрителей воспринимать произведения искусства как-то иначе, нежели простые материальные объекты, простые трупы вещей. Далее следует документация перформансов, акций, проектов, от которых остаются лишь неясные материальные следы. Они представлены в виде инсталляций и выглядят не как целостное тело, но как набор отделенных от тела членов, которые могут быть смонтированы и в какой-то иной последовательности, частично или даже полностью заменены на другие члены.
Cовременное искусство знаменует собой наступление эры радикального материализма, гетерометанойи, философии трупа. Однако возможность воспринимать произведение искусства не в качестве аллегории, но в качестве символа (то есть не как кадавр, а как одушевленное тело) ни при каких условиях не может быть полностью исключена. Именно в силу этого обстоятельства современное искусство продолжает искать такие образы, которые могли бы служить иконами чистой материальности. Хотя задача эта (глубоко парадоксальная по своей сути) не может получить окончательного решения, тем не менее искусству удается предлагать нам такие образы, которые предстают перед нами как иконы радикальной материальности, трупности, разложения и в то же время носят эфемерный и профанный характер. Но создавать иконы радикально профанного толка удается лишь на очень короткий срок – пока аудитория в состоянии воспринять всю меру брутальности, с какой предмет был вырван из привычного контекста. Мы хорошо знаем, что дюшановский писсуар уже никогда более не разместится в общественных уборных, «Суп Кемпбелл» Энди Уорхола не вернется на полки супермаркетов и не будет продан или съеден и так далее. В этом смысле очень показателен мавзолей Ленина на Красной площади: труп Ленина выставлен там для того, чтобы доказать, что он мертв и никогда не воскреснет – во всяком случае, пока тело покоится именно в этом месте. Как известно из христианской традиции, заподозрить факт воскресения можно лишь с того момента, когда труп исчез. В этом смысле труп Ленина является реди-мэйдом в дюшановском смысле – реди-мэйдом, демонстрирующим необратимый характер смерти.
Таким образом, постоянно возникает необходимость снова и снова искать иконы телесности – иконы не примелькавшиеся, восприятие которых, как сказали бы русские формалисты, еще не приобрело автоматического характера. И в этом смысле уже есть основания ставить вопрос о политике бессмертия, то есть о принятии решений по поводу предметов, которые надлежит изъять из привычного контекста и поместить в музей, чтобы они обрели убедительность в качестве кадавров. Кадавр начинает выглядеть кадавром и становится исходной точкой метанойи лишь с того момента, когда он навязывает себя в качестве такового, когда он выставлен – а не просто зарыт в землю. Ведь когда тело погребено в земле, всегда возникает подозрение, что оно вдруг возьмет да оживет. Есть и другие основания говорить о политике бессмертия.
Переживаемая философом метанойя позволяет ему, с точки зрения Платона, управлять государством-полисом, поскольку метанойя позволяет оценить жизнь полиса извне, бросить на нее обобщающий взгляд. Христианская Церковь также обосновывала свою ведущую роль в обществе тем обстоятельством, что она могла наблюдать за событиями земного (конечного, смертного) бытия и оценивать их исходя из метаперспективы (бессмертие души). В данном случае политическое измерение проблемы личного бессмертия приобретает особую наглядность. Ведь возможность возвыситься над смертью, предвосхитить бессмертие в рамках метанойи дает пережившему метанойю основания осуществлять политическую власть – в соответствии с древнейшей западноевропейской традицией.
Не становится исключением из правила и гетерометанойя. Гетеротопическая точка зрения – это также точка зрения власти. Ясно, однако, что в условиях гетерометанойи философ – а фигура философа неизменно укоренена в платоновской традиции – не имеет никаких шансов прийти к власти. Чтобы сделать это, философии надлежит радикальным образом измениться – философ должен стать художником. Ведь когда речь идет о живых трупах – а именно так выглядит общество в перспективе гетерометанойи, – именно у художника больше всего шансов прийти к власти. При этом имеется в виду именно художник современного типа, то есть сочетающий музейно-кураторскую и собственно творческую деятельность. Я уже имел возможность показать в другой своей работе, что Сталина можно рассматривать именно как «художника-куратора», в своей деятельности руководствующегося принципами радикального материализма. Но и Гитлер также воплощает собой интересный пример правителя-художника. Действительно, Гитлер неоднократно повторял, что хочет построить рейх, который существовал бы вечно. Заявляя подобное, он имел в виду не столько образ живого рейха, сколько те руины, которые останутся после его крушения. В качестве примера отстроенных на века сооружений Гитлер упоминает (и это весьма симптоматично) разрушенные памятники культуры майя в Центральной Америке, которые продолжают завораживать современного наблюдателя (хотя долгое время никто не знал об их существовании, поскольку они были погребены под землей или в тропических джунглях). Между тем Гитлер неоднократно повторял, что не верит ни в какие теории, ни в какие рассуждения, ни в какие культурные традиции – в общем, не верит в интеллектуальное начало, которое могло бы как-то направить развитие искусства. Для Гитлера произведение искусства сводится исключительно к его телесности, имеющей свой источник в телe художника и входящей в соприкосновение с телом созерцателя. Вот почему произведение искусства может претендовать для Гитлера на непреходящую ценность лишь при условии надлежащей телесной организации, то есть расы. Действительно, произведение искусства должно принадлежать к той же расе, что и наблюдатель (даже если речь идет при этом просто о человеческой «расе» как таковой). Так что Гитлер в конечном счете выводил свои претензии на власть из определенной разновидности гетеротопической метанойи: из представления о физическом бессмертии (которое он и именовал расой).

Все перечисленные примеры показывают, что в современных условиях тем или иным типам метанойи придается политический смысл. В этом контексте мне хотелось бы обратить внимание читателя на один пример биополитической утопии – мало известной на Западе, но чрезвычайно интересной и имеющей непосредственное отношение к нашей теме. Речь идет о теории русского мыслителя Николая Федорова, который в конце XIX века разработал свою «Философию общего дела»; при жизни он не привлекал особого внимания публики. Зато его труды были знакомы и вызвали восхищение у многих блестящих умов своего времени – например, у Толстого, Достоевского и Владимира Соловьева, на которых «Философия общего дела» оказала большое влияние. После кончины философа в 1903 году его наследие продолжало распространяться, хотя и главным образом среди русских читателей. Если быть кратким, проект «философии общего дела» заключался в том, чтобы создать все технологические и социально-политические условия для воскрешения (техническим, искусственным путем) всех ранее живших на Земле людей и сделать их бессмертными. Здесь Федоров использует художественный музей в качестве модели того состоящего из бессмертных индивидов утопического общества, которое он хотел бы построить. Речь идет о тотальной гетерометанойе, призванной охватить собой все общество и преобразовать все социальное жизненное пространство в гетеротопию.
Человек для Федорова – исключительно его тело, предмет среди прочих предметов. И в таковом своем качестве человек может и должен участвовать в бессмертии музейного типа (органически присущая современности форма бессмертия). Федоров не воспринимает искусство как феномен вкуса или эстетики. В его представлении подобную роль призваны сыграть скорее мода или дизайн. Искусство же – особая форма техники, или, точнее, особая сфера приложения техники, которая служит уже не конечному телу, но бесконечному, бессмертному. В этом смысле государство должно стать музеем собственного населения, а каждый человеческий индивид – произведением искусства. Точно так же, как администрация музея несет ответственность не только за сохранность всего инвентаря художественных коллекций, но и за целостность каждого из экспонатов, подобно тому, как она при возникновении риска повреждений отправляет те или иные работы на реставрацию, – точно так же и государство призвано обеспечить воскрешение и последующее существование каждого индивида. Государство не может более допустить, чтобы его граждане умирали в индивидуальном порядке. С другой стороны, оно не может позволить покойникам спокойно спать вечным сном в своих могилах. Ведь биовласть неизбежно должна носить тотальный характер.
В соответствии со знаменитой формулой Мишеля Фуко, современное государство может быть определено через его способность «заставлять жить и разрешать умереть» – в отличие от суверенного государства прошлого, которое «не мешало жить и давало умереть». Современное государство придает значение уровню рождаемости, показателям здравоохранения и обеспечения населения товарами повседневного спроса – все эти показатели воспринимаются именно как статистические данные. Таким образом, современное государство действует – по Фуко – как «биовласть», которая обосновывает свою легитимность тем обстоятельством, что гарантирует человеческой массе, человеческому роду выживание. Но все это не гарантирует выживания отдельно взятому индивиду. Естественная смерть индивида рассматривается как частное дело гражданина, в которое современное государство (в интерпретации Фуко) никоим образом не вмешивается. В проекте же Федорова самое интересное заключается в том, что он отнюдь не считает естественную смерть человека его личным делом. Федоров рассматривает естественную смерть исключительно в политической перспективе. Индивидуальное стремление к бессмертию, страх смерти, требование жизни вечной – то есть все то, что Кьеркегор с присущим ему красноречием описывал как «страх и трепет», – не играют для Федорова решительно никакой роли. Русский философ не только последовательно политизирует проблему личного бессмертия, но и – столь же методичным образом – лишает ее психологического и индивидуального содержания.
В то же время Федоров крайне серьезно воспринимает вырисовывающуюся перед ним перспективу биогосударства, то есть обещание государства обратиться к проблемам жизни как таковой; он требует от государства, чтобы оно не забывало о своем обещании и полностью воплотило его в жизнь. Здесь мыслитель в первую очередь имеет в виду внутренние противоречия, свойственные социалистическим теориям XIX века; противоречия, к осмыслению которых обращались и некоторыe другиe писатели его эпохи, особенно Достоевский. Социализм обещал людям полноценное социальное равенство. Но в то же время социализм связывал это обещание с верой в прогресс. Между тем эта вера предусматривает, что социальным равенством смогут воспользоваться лишь будущие поколения, которые будут жить в обществе развитого социализма. Что же касается поколений прежних и ныне живущих, то для них предусмотрена роль пассивных жертв прогресса – то есть им не дано насладиться всеобщим равенством. Стало быть, будущие поколения смогут воспользоваться плодами социалистического равенства лишь в том случае, если они цинично согласятся с вопиющей исторической несправедливостью – с вынесением за скобки всех предшествующих поколений в пользу будущих. Социализм функционирует как эксплуатация мертвых в пользу живых – и как эксплуатация ныне живущих в пользу тех, кто будет жить в будущем. Для социализма будущего единственно возможный путь стать справедливым обществом заключается в том, чтобы взять на вооружение тезис о необходимости искусственного воскрешения всех поколений, заложивших фундамент светлого будущего. И тогда воскрешенные поколения смогут воспользоваться плодами социализма будущего, а временная дискриминация мертвых в пользу живых окажется устранена. Если общество будущего стремится стать справедливым, оно должно включить в себя не только современников. Построенный социализм призван утвердить себя не только в пространстве, но и во времени, преобразовав время в вечность – при помощи предоставляемых техникой ресурсов. Поистине справедливым может быть названо лишь такое общество, которое не только носит интернациональный характер (то есть охватывает собой обширное пространство), но и вбирает в себя различные эпохи, то есть носит межпоколенческий характер.

Не случайно после Октябрьской революции идеи Федорова обрели в России многих горячих поклонников среди интеллектуалов и художников. В своем Первом манифесте (1922 г.) представители биокосмистов-имморталистов (политическое объединение, возникшее в среде русского анархизма) отмечали, в частности, следующее: «Мы полагаем, что основополагающие реальные права человеческого существа – это его право на существование (бессмертие, воскрешение, омоложение) и на право передвижения в космическом пространстве (а не так называемые права человека, провозглашенные в декларации Французской буржуазной революции 1789 года) «. Один из ведущих теоретиков биокосмистов-имморталистов Александр Святогор полагал, что бессмертие одновременно является и целью и условием существования будущего коммунистического общества, поскольку, с его точки зрения, истинная социальная солидарность может быть установлена лишь между бессмертными – нельзя считать, что частная собственность полностью изжита, покуда каждый человек располагает своим собственным фрагментом индивидуального времени. Тотальная биовласть предусматривает обобществление не только пространства, но и времени. Лишь в пределах вечности могут быть отрегулированы те конфликты между индивидом и обществом, которые не поддаются решению в пределах конечного временного отрезка. Физическое бессмертие должно стать высшей целью для каждого индивида, а если ту же цель поставит перед собой общество в целом, то индивид будет верно служить ему.
Среди наиболее впечатляющих и в то же время многообещающих результатов подобной установки следует прежде всего указать на разработанную в тот же период Константином Циолковским теорию межпланетных путешествий. По Циолковскому, ракеты должны были переносить на иные планеты наших воскресших предков – в рамках программы, которую он назвал «патрификацией неба», то есть колонизации космического пространства воскресшими предтечами нынешнего человечества. Упомянутые проекты Циолковского стали отправной точкой для последующего развития космонавтики в СССР. Еще один впечатляющий – хотя и не имевший столь значительных биополитических последствий – опыт связан с деятельностью основанного в двадцатые годы прошлого столетия и возглавлявшегося Александром Богдановым Института переливания крови. В молодости Богданов был близким другом Ленина и одним из вдохновителей того интеллектуально-политического крыла РСДРП, из которого в дальнейшем возникла партия большевиков. В двадцатые годы Богданов с энтузиазмом проводил эксперименты по переливанию крови, убедив себя в том, что они позволят замедлить, а то и остановить процесс старения организма. Переливание крови от молодых поколений старикам было призвано не только омолодить последних, но и выработать солидарное равновесие между поколениями. Увы, именно в результате одного из таких переливаний Богданов скончался.
Составленные Богдановым доклады Института переливания крови могут напомнить современному читателю роман Брэма Стокера «Дракула» – к примеру, тот пассаж, в котором Богданов описывает эксперимент, заключавшийся во взаимном переливании крови «молодой студентки» и «немолодого писателя». При этом, как уверяет Богданов, обоим эта операция в равной степени пошла на пользу. Данная аналогия отнюдь не случайна. Описанное Стокером общество вампиров – то есть бессмертных тел – как раз и представляет собой яркий образец общества тотальной биовласти. Между тем в романе Стокера – кстати, он был написан в 1897 году, то есть примерно в тот период, когда оформлялся фёдоровский проект «общего дела», – воцарение тотальной биовласти представлено не как утопия, но как антиутопия. Поэтому смертные персонажи романа неутомимо отстаивают свое право на естественную смерть С той поры ожесточенная борьба с обществом вампиров, воплощающим в жизнь и гарантирующим принцип физического бессмертия, развивается в западной массовой культуре по нарастающей – при том, что вампирическое начало наделено здесь плохо скрываемой притягательностью. Конечно, отвращение к индивидуальному физическому бессмертию – явление отнюдь не новое, истории о Фаусте, Франкенштейне и Големе ясно свидетельствуют об этом. Между тем описываемые в современной литературе и кинематографе вампиры вовсе не одиноки, они составляют сообщество, объединяющее общины и поколения. В сущности, речь идет о коммунистическом сообществе бессмертных тел, близком к тому, о котором мечтали Федоров и Богданов. И это как достаточно веская причина для сопротивления такому сообществу, так и источник серьезного искушения присоединиться к нему. Чтобы разобраться в особенностях современного радикально-биополитического мышления, завороженного идеей физического бессмертия, надлежит, как мне кажется, одновременно читать сочинения Федорова, Богданова и Брэма Стокера.
Перевод с французского Кирилла ЧЕКАЛОВА