Этот текст зародился странным образом – говорить о вере я не собирался. Но не потому, что нечего сказать, а скорее потому, что уже много о ней писал в прежние годы, когда еще этот вопрос не казался столь насущным. Другой причиной было то, что для меня вопрос веры слишком уж определен, а разговор на эту тему значительно плодотворнее идет у людей ищущих и сомневающихся. Поэтому беседовать с неофитами всегда интереснее, им многое не ясно. Любой же верующий, в данном случае не обязательно религиозный, когда говорит о вере, неизбежно начинает проповедовать. И это есть свойство веры.

Рассматривая ландшафт современного искусства или даже, если угодно, современной культуры, я хотел написать текст о взаимодействии рынка и искусства и о потенциальной возможности последнего вырваться за пределы неизбежного обмена.

Но чем дольше я об этом думал, тем яснее видел, что никакой альтернативы рынку, кроме веры, понятой, конечно, в широком смысле, нет.

Ситуация усугублена еще и тем, что в силу исторических обстоятельств Россия приняла рынок, не восприняв всей той системы противовесов и противоядий, которые сумело выработать западное общество и на что у него было несколько больше времени.

Общая ситуация была спроецирована на систему искусства, причем усугублена тем, что арт-рынок есть рынок символический, а значит, все проблемы оказываются здесь более выпуклыми. В результате сегодняшнее российское искусство невозможно стало рассматривать вне системы, которая в свою очередь детерминирована рынком.

Безусловно, многие процессы протекают в России более остро, но было бы неверно считать, что мировое искусство сегодня далеко от подобных проблем.

Можно сослаться на текст Бориса Гройса, который в статье «Капитал, искусство, справедливость» («ХЖ» #60), цитируя Бойса, констатирует, что искусство равно капиталу. По мысли Гройса, именно капитал выступает сегодня в качестве главного «художника» нашего времени и художник вынужден подражать ему в своих стратегиях.

И в самом деле, рассматривая современное искусство в России, да и в мире, мы обнаруживаем, что оно желает максимально слиться и отождествиться с рыночными стратегиями.

Да, материализуясь, обретая статус «вещи», искусство всегда рискует стать объектом обмена, так было и будет. Но настораживает, что сегодняшнее искусство, в частности российское, готово принять эту роль с воодушевлением, безоглядно предавая забвению все свои основания. При этом утрачивается историческая связь современного искусства с породившим его авангардом, главной интенцией которого было принципиальное отстаивание собственной автономности. Более того, именно эта борьба за право быть «иным» по отношению к тотальности капитализма была главной ценностью авангарда в глазах общества. Правда, рынок всегда стремился оккупировать эти «зоны свободы», но вся стратегия искусства ХХ века, все его развитие и проходило под знаком ускользания и обнаружения все новых и новых пространств выживания.

Утрата искусством своей «альтернативной» позиции произошла буквально у нас на глазах. Почти все участники современного художественного процесса, в России по крайней мере, хорошо помнят те времена, когда стимулы для работы обретались в совершенно других основаниях, которые с известной натяжкой можно отнести к области Веры. Не будем здесь останавливаться на причинах этих процессов, они хорошо известны и коренятся, как, впрочем, и вся генеалогия современного искусства, в противостоянии систем. Желающих можно отослать к тексту Владимира Сальникова, опубликованному в этом номере. Не менее известно и то, что произошло в 90-е. Искусство, утратив веру в свой протестный потенциал, погрузилось в поток безграничной свободы от любых критериев. Не зря же патриарх российского андеграунда Юрий Александрович Соболев когда-то произнес: «Художник – это человек, живущий в золотой клетке, которую он сам же и строит». В самом деле, если взглянуть на любое значительное художественное высказывание, можно увидеть, что оно строится на системе самоограничений и запретов, а вовсе не на идее свободы, которая есть не более чем идеологическая уловка эпохи «холодной войны». (Впрочем, сегодня и о свободе уже не говорят.) Возможным вариантом выхода из кризиса стала бы попытка выработки новых критериев, корни которых следовало бы искать в собственном прошлом. Но российская культура, не имевшая соответствующего иммунитета, оказалась вдруг и сразу лицом к лицу с рынком, который приняла не критически, а, напротив, с восторгом.

В какой-то степени это понятно. Рынок и в самом деле «объективен», он не оставляет место «вере», которая всегда требует мужества, самоограничения, ответственности и... при этом ничего не дает взамен. Но только через веру мы еще можем остановить неизбежное превращение искусства в объект на рынке услуг.

Вопрос, однако, состоит в том, о какой вере мы собираемся говорить.

Мне кажется очевидным, что вера не может быть «вообще», она всегда конкретна и подразумевает довольно отчетливые границы. В этом смысле вера всегда конфессиональна, даже тогда, когда дискуссия не ведется на религиозном поле.

Находясь вне рамок веры, можно рассуждать о ней отвлеченно, но, находясь внутри веры, невозможно отделять себя от нее. Свойство подлинной веры таково, что оно подразумевает полное с ней отождествление и невозможность что-либо говорить или совершать, не будучи санкционированным ее авторитетом. Замечу, что именно это свойство веры делает ее неприемлемой в секулярном обществе, которое не без основания видит в самой природе веры зерна диктата. Таким образом, как я уже сказал, говорить о вере, находясь в ее пространстве, означает неизбежную проповедь, что с точки зрения актуального контекста культуры выглядит не совсем корректно. Но при этом сама эта культура, по ее же собственной оценке, находится в столь сомнительном состоянии, что возникает вполне законный вопрос: а следует ли учитывать требования больного, когда речь заходит о его, не больше не меньше, выживании?

Говоря о кризисе современного искусства, причем как мейнстрима, так и альтернативы, мы обращаем внимание на дефицит веры, столь питательно действующей на культуру прошлого. Здесь я, конечно, говорю о вере не в религиозном только смысле, а в самом широком. Но то-то и беда, что кроме «веры в деньги» мы не встречаем в актуальном контексте никаких иных ценностей. Итак, все дело в новом обретении веры?

Это могло бы быть так, если бы мы не чувствовали, что тотальность рынка включает в себя абсолютно все зоны, в том числе и зону веры. Иными словами, наше слишком «просвещенное» сознание не может не подозревать того, что последняя также является товаром на мировом рынке не в меньшей степени, чем все остальное, и в частности искусство.

Точную оценку этим процессам дал Виктор Мизиано в ходе обсуждения настоящего текста: «Когда неолиберальный проект «вовлечения» – то есть то, что все станут менеджерами самих себя, что все включатся в игровую перформативную этику, что все буду играть на рынке, продавая самих себя и т.п., – когда все это не очень получилось (не только у нас, но и везде), то тогда появился запрос на метафизику и трансценденцию. Людям просто очень плохо в этом мире глобализированного капитализма, они стали искать утешения за пределами рынка и сиюминутной конъюнктуры. Но рынок тут же откликнулся на этот запрос...»

Конечно, на это можно многое возразить, например, что объектом купли продажи является не сама вера, а ее атрибуты, которые неизбежно материализуются в мире, как мире телесном. Но есть и гораздо более серьезная проблема, связующая религиозный опыт и рыночный обмен, причем этот вопрос, как можно предположить, располагается в самой сердцевине веры, онтологичен ей. Это вопрос воздаяния – тема, которую можно найти практически в любой религиозной доктрине, начиная от самых примитивных языческих культов.

Здесь я буду рассматривать идею воздаяния в сугубо религиозном смысле, именно потому, что в ней отчетливо кристаллизуется механизм обмена, лежащий в основе всей современной системы, в том числе и системы искусства.

Живя и мысля в европейской парадигме, что бы кто ни говорил, определенной христианством, мы также должны признать, что идея воздаяния, то есть договора между Богом и человеком, здесь разработана наиболее полно. Более того, можно в принципе предположить, что сам рынок является производной от христианской доктрины, в ее протестантской версии. Но справедливости ради, надо сказать, что уже в католицизме, на механизмы мышления которого важное влияние оказало римское право, идея воздаяния была разработана чрезвычайно подробно.

В этой статье не место вдаваться в богословские тонкости, но достаточно сказать, что печальной памяти индульгенции, ровно как и инквизиция, есть прямое следствие тонко разработанных договорных отношений между Богом и человеком.

Сама практика аутодафе, вовсе не являлась казнью, в смысле наказания, но была, по мысли католических богословов, необходимой очистительной процедурой с целью окончательного спасения. Идея здесь была очень проста: чем больше помучаешься на земле, тем легче тебе будет в потустороннем мире. Отсюда естественно вытекает идея чистилища как посмертного места, где душа страдает, «отдавая Богу долги», идея, которая всегда подвергалась Православной Церковью критике как ересь, не соответствующая ни духу, ни букве Евангелия.

Совершенно иначе понимались отношения между Богом и личностью на Востоке. Главной и единственной целью христианской жизни, как известно, является «стяжание» Божественной Благодати, то есть особого энергийного состояния слияния с Христом, или обожения. Необходимой составляющей к достижению этого события является подвиг, однако его как такового недостаточно. Необходима свободная воля Бога, который свободно подает Благодать, никак не соразмеряя ее с затраченным трудом. (На эту тему есть характерная притча о динарии.) Иными словами, это всегда свободный дар, что, собственно, и отражено в самом термине. Но и со стороны человека его акты в отношении Бога, будь то молитва, милостыня, пост или воздержание, отнюдь не являются некой трудовой повинностью, за которую ожидается такая-то награда (хотя, что греха таить, в практической жизни так слишком часто бывает). Действия христианина, в идеале, должны быть мотивированы лишь любовью и не иметь никакой практической цели. Во всех иных случаях в отношениях человека и Бога возникает искажение, которое и называется грехом, то есть препятствием к слиянию Божественного и человеческого.

Такова, в очень примитивном изложении, основная составляющая православной веры. Что может почерпнуть из этой ситуации художник и какое отношение вообще имеют вышеизложенные примеры к искусству? Чтобы ответить на это, стоит задаться вопросом о цели творчества как такового.

Разумеется, автор понимает, что версий здесь может возникнуть множество, и все же он надеется, что мотив купли-продажи не является безусловной доминантой художественного процесса.

Не хочется показаться предвзятым, но среди мировых религий я не вижу ни одной, которая бы давала ясное оправдание искусству, за исключением христианства, причем прежде всего, христианства восточного. Думаю, это логично, ведь независимо от наших взглядов и идеологии мы живем в культуре, основные понятия которой, так или иначе, зародились в христианскую эпоху и, следовательно, наше мышление, даже если оно враждебно христианству, неизбежно с ним связано.

Наиболее отчетливо концепцию творчества в православии сформулировал Григорий Палама – святой, живший в XIV веке и активно участвовавший в дискуссиях о возможности познания Бога.

Вкратце его идеи можно сформулировать так: Бог непознаваем, он полностью трансцендентен. Но, говорит далее святой Григорий, он нетождествен своей сущности, поскольку существует не только в себе, но и ad extra. Его сущность, обращенная вовне, есть особые энергии (Логос и Дух), которые и обеспечивают, с одной стороны, творческую активность Бога в мире, а с другой –позволяют входить с ним «в контакт». Само по себе это учение не имеет отношения к нашей теме. Но Палама на этом не останавливается. Он проводит аналогию между Божественным устроением и устроением человека, видя здесь подтверждение знаменитых слов «по образу и подобию», вызывавших столько недоумений у позитивистов различного толка.

Епископ Григорий рассматривает человека как некую сущность, снабженную энергиями. По его мнению, сущность каждой человеческой личности столь же умонепостигаема и невыразима, как и божественная сущность. Из этого вытекает абсолютная ценность личности, уничтожение которой равносильно крушению мира.

Однако это является также причиной трагической обреченности личности на одиночество. Слияние сущностей, понимание одним человеком другого невозможно. Здесь и оказывается необходимым творчество, позволяющее выйти за пределы своей самости, в акте познания и самореализации.

Задача эта в современном мире, который стремительно атомизируется, подменяя наши и без того несовершенные попытки общения все более изощренными коммуникационными технологиями, в самом деле представляется необычайно актуальной. Искусство здесь – один из последних наших инструментов, но без опыта веры ему не обойтись.

Этот опыт свидетельствует, что творчество возможно только как свободный дар личности, забывающей в этом акте любые иные мотивировки.