Тема настоящего номера «Художественного журнала» лишь на первый взгляд может показаться неожиданной и неуместной. Ведь это ранее, когда культура следовала заветам эпохи Просвещения, вера представлялась чем-то мракобесным и реакционным. Ныне же, когда принято говорить «о конце метафизики и метанарративов… своих оснований лишилась не только религия, но и атеизм. Ведь аргументация атеизма обычно апеллирует к двум метанарративам – сциентистскому, т.е. вера несостоятельна, так как не поддается конкретному научному измерению, или к историцистскому, т.е. религия суть отражение духовного опыта ранней стадии развития человеческого общества» (Дж. Ваттимо в беседе «Верю, что верю»). А потому предметом интереса «просвещенных авторов» становятся сегодня сюжеты, которые ранее присущи были сочинениям теологическим – например, «бессмертие» (Б. Гройс. «Бессмертные тела»), «конец времен» (С. Жижек. «Проницаемость Другого»), «милосердие» (К. Корбетта. «Попросту человеческое») и «воздаяние» (Б. Мамонов. «Цена опиума»).

И все же «вера не может быть «вообще», она всегда конкретна и подразумевает довольно отчетливые границы» (Б. Мамонов. «Цена опиума»). Так, сегодня «вопрос о вере может быть рассмотрен, с одной стороны, в свете отказа от тотального релятивизма, запущенного постмодернизмом, а с другой стороны, в аспекте индивидуального акта воли и следующей из него ответственности» (И. Базилева. «Существую ли я?»). Можно обозначить и более «отчетливые границы»: вера сегодня – ресурс противостояния «отождествлению искусства с рыночными стратегиями». Если рынок «объективен и не оставляет место вере», то именно «через веру мы еще можем остановить неизбежное превращение искусства в объект на рынке услуг»: ведь «вера требует мужества, самоограничения, ответственности и… при этом ничего не дает взамен» (Б. Мамонов. «Цена опиума»).

Однако подобная перспектива находит и возражения. Вера сегодня – это не только самоотречение и ответственность, но и бизнес, колоссальный рынок. Спрос на веру находит свое предложение в сфере индустрии развлечения, которая суть не что иное, как «инструмент скоростного проникновения в «божественное»» (К. Чухров. «Продление политического…»). Впрочем, это не значит, что вера неэффективна как средство сопротивления, это значит лишь то, что она может выполнить эту функцию, только если узнает себя в политическом. В этом случае политическое должно быть понятно не как нечто внешнее человеку, а как нечто данное исходно, «до образования Государства и даже полиса, т.е. подобное инстинкту жизни…». Для того чтобы человеческое сообщество «произвело политическое внутри себя», как раз и необходима вера, так как именно она предполагает «упорство в деянии, труде, при обращенности к другому «человеку»» (К. Чухров. «Продление политического…»).

Однако и эта перспектива получила в современном интеллектуальном мире свою альтернативу. Отождествление веры с политикой, а свободы – с противостоянием капитализму «ограничивает потенциал сопротивления и суживает спектр осознания человеком своего видового предназначения». Вера многими понимается скорее как опыт не коллективной, а «персональной экзистенции». Речь идет о «личной вере как модусе воли к преодолению наличного неподлинного бытия» (Т. Даими. «Величие неочевидного»).

Впрочем, анализируя творчество художников, вдумчиво и последовательно следовавших по пути веры – от Дюшанa и Бойса до многих актуальных художников разных поколений, можно прийти к выводу, что между субъективным и коллективным понимаем веры нет противоречия. Для всех этих авторов «точкой отсчета являлась крайняя субъективность», которая ими “возвеличивалась до полной десубъективации», их путь к личной вере шел в конечном счете через «коллективную вовлеченность и растворение (смерть) в коллективном» (О. Копёнкина. «Три работы…»).

И все же современный «теологический поворот» вызывает много вопросов. Не является ли апелляция к иррациональной вере, к ресурсу «невозможного» и «невыразимого», не чем иным, как утонченной формой конформизма? Ведь «перенося свои ценности в «иной мир», который «возможен», но только не здесь и только не сейчас, современный «рыцарь веры» никоим образом не подвергает сомнению незыблемость «этого мира» и продолжает жить в нем и по его законам». Так, может, если нами действительно движет поиск «иного мира» и «иных ценностей», – так, может, для этого лучше «быть последовательным атеистом и искать светские пути разотождествления с цветущим бредом позднего капитализма? Или же быть радикальным атеистом – и снова и снова разрушать его всевозможные иконы, чтобы секуляризация искусства обрела наконец необратимый характер?» (О. Тимофеева. «Политика против ритуала»).