И я бы мог, как шут...
А.С. Пушкин

Эпиграф показался необходимым. Выставка «Верю» вызвала столь широкий резонанс в художественном сообществе, что критический отзыв коллеги в адрес своих собратьев может быть списан на ворчание неудачника, не попавшего в круг избранных.

В этом коротком предисловии я хочу выразить благодарность Олегу Кулику за приглашение к участию, на которое, впрочем, я должен был ответить отказом. Эти слова признательности кажутся мне необходимыми, тем более, что больше мне ничего доброго в адрес создателя «Верю» сказать не придется.

Уже в самый период подготовки выставки ее не критиковал только ленивый. Замечу в скобках, что эта волна критики со стороны художественного сообщества, в особенности левого его крыла, была наверняка запрограммирована самим Олегом Борисовичем и являлась частью проекта. Кулик как гений PR-а продумывает каждую мелочь, начиная от окладистой бороды, которой он вдруг зарос в преддверии обращения к «Верю», до «библейского» формата каталога.

Из многочисленных критических мнений, с которыми мне удалось ознакомиться как в период подготовки проекта, так и уже после открытия, я не услышал того, что представляется мне наиболее уязвимым его местом. Тем не менее представляется важным для начала остановиться на наиболее типичных аспектах критики, хотя бы для того, чтобы лучше разобраться в господствующих настроениях среды.

Кулика и Ко обвиняли, главным образом, в желании удовлетворить одновременно двух партнеров – российские власти, активно разыгрывающие религиозную, прежде всего, разумеется, православную, идеологию и западный художественный истеблишмент, ищущий в России новые интенции и вместе с тем желающий убедиться, что Россия твердо идет выбранным для нее Западом курсом.

Надо признать, что эта критика основательна. Нет, я далек от мысли, что Кулик ставил перед собой эти цели вполне осознанно. Но весь путь Кулика – одного из самых талантливых российских кураторов 90-х, свидетельствует, что он всегда делал именно тот выбор, который мог вынести его на гребень массмедиального успеха.

Проблема, а может быть, и трагедия этой незаурядной фигуры в том, что уже все равно никто и никогда не поверит в его искренность. А между тем тема, им выбранная, как бы он сам ее ни формулировал, предполагала все-таки известный уровень честности. Но рассмотрим законность претензий, предъявляемых проекту.

Что касается приоритетов российских властей, то здесь все достаточно прозрачно. Запутавшаяся в поиске национальной идеи, власть вполне логично увидела свое спасение в православии, понятом исключительно как национальная и, я бы даже сказал, этническая идеология, а не как вселенская идея, способная конкурировать с либеральным проектом глобализации. Это неудивительно, тем более, что исторических примеров здесь хватает с избытком. Новый «выбор веры» неслучаен еще и потому, что в условиях постперестроечного хаоса именно Православная церковь, из всех социальных институтов, существовавших еще в период Советской империи, показала себя как наиболее живучая и перспективная структура. Поскольку журнал «ХЖ» не является изданием Московской Патриархии (в чем недавно меня обвинял Дмитрий Гутов), я воздержусь от конкретных цифр, подтверждающих мое мнение, но рост популярности Церкви в обществе может констатировать даже самый заядлый ее враг.

Это тем более удивительно, что все 90-е годы были временем активных атак на христианство со стороны либеральной прессы, вопреки известному мнению Анатолия Осмоловского – еще одного участника «Верю», утверждавшего, что «интеллигенция все 90-е билась головой о паперть». Могут, конечно, возразить, что само государство поспособствовало росту Церкви именно для того, чтобы затем ее использовать. Однако гораздо больше оснований утверждать обратное: христианское движение было движением снизу, чему, не будем спорить, способствовали и потеря идеологии, и равнодушие властей, и «обнищание» населения, и другие социальные проблемы. Что же касается симпатий власти, то здесь православным обольщаться не стоит: разумеется, власть так или иначе стремится Церковь подчинить и использовать. От того, насколько этот факт будет осознан и получит внутренний отпор, во многом будет зависеть дальнейшая судьба православия в России.

Я говорю это лишь потому, что игра, затеянная Куликом, вполне вписывается во властные стратегии эксплуатации «духовности» и критика его уклона вправо выглядит справедливо. Любопытнее выглядит другая сторона проекта, развернутая на Запад. В том, что выставка подгадана специально под Московскую биеннале, видится нечто большее, чем законное желание вписаться в большой международный проект. Актуальность переосмысления духовной традиции для Запада трудно переоценить.

Если в России эпоха репрессии религии только придала ей дополнительный волевой импульс, то в свободной Европе, не пережившей благотворных гонений, христианство в лучшем случае впало в летаргию, чему немало поспособствовали реформы II Ватиканского Собора начала 60-х годов, окончательно выветрившие из религии дух борьбы и сопротивления.

Между тем западный мир, казалось бы, окончательно повергший «призрак коммунизма», вдруг оказался лицом к лицу с новой угрозой, причем внедрившейся, как в известном фильме «Elians», в само тело западного мира. Речь, разумеется, о мусульманстве, оказавшемся значительно жестче и жизнеспособнее, чем расслабленный, одряхлевший католицизм. Статистика свидетельствует, что количество мусульман в Европе неуклонно растет, причем не только за счет приезжих, но и за счет адептов из коренного населения.

Очевидно, что все достижения западной цивилизации и самая культура оказываются под угрозой вымирания. То, что Россия могла бы дать в этой сфере некий новый импульс и прежде всего опыт духовного сопротивления, несомненно, тем более, что эта мессианская роль исторически России предписывалась.

Я помню, как еще в начале 90-х на одной из своих лекций Борис Гройс озвучивал чаяния западного мира в отношении России следующим, довольно юмористическим образом. «Запад», говорил знаменитый философ, «рассчитывал увидеть после падения «железного занавеса» неких кенгуру, сохранившихся в особой советской среде, но, – продолжал он, – это должны были быть не просто кенгуру, а особо духовные кенгуру».

Но, как известно, тогда Россия эти чаяния не очень оправдала. Напротив, художественное сообщество жаждало стать «больше роялистами, чем сам король», а в нашем случае «больше демократами, чем президент Соединенных Штатов». Грезы о художественном рынке, галереях и ярмарках надолго затмили в сознании художников и теоретиков какие-либо другие стороны художественной реальности.

Сейчас, возможно, развертывается новый виток интереса к России под этим углом зрения. То, что в мире происходит активная реактуализация религиозной жизни, признают самые заядлые ее противники.

Вот, например, выдержка из текста Дмитрия Гутова – еще одного участника куликовского проекта: «...Наступление духовных ценностей мы видим повсеместно. Буш объявляет, что его любимый философ – Иисус Христос. Про ислам и говорить не приходится. Рост клерикальных настроений в России – только часть большого мирового консервативного движения.

В этих условиях наступления фундаментализма, от которого никому не поздоровится, Нанси смело говорит, что у атеизма нет достаточных теоретических оснований. Что он слаб. Крушение гуманизма в его марксистской версии оставляет пустое пространство, которое понятно чем будет занято...

Судя по встрече с Нанси, мы отброшены далеко назад от того пункта, с которого начинает Маркс: критика религии по существу окончена. Выясняется, что, по сути, она еще толком не начата...

В чем преимущество веры перед научным атеизмом?

В том, что она имеет дело с разумным содержанием мира, хотя и вынесенным за его скобки.

Атеизм же, в практиковавшихся доселе формах, либо имел дело с неразумным миром, что многим очень нравится (потому что, как мы помним, в этом случае все дозволено), но многих и не устраивает, потому что смысл всего куда-то исчезает; либо говорил о разумности, но никак не мог внятно пояснить, в чем же она и где расположена.

Когда Ленин завещал перевести Гегеля на язык материализма, он имел в виду именно эту проблему.

Эффективно противостоять Церкви, к чему призывает Осмоловский, можно лишь апроприировав у нее разумное содержание жизни, или, говоря словами Маркса, утвердив правду посюстороннего мира...»

В качестве ремарки заметим, что ни Маркс, ни Нанси, ни даже сам Гутов не поясняют, каким же образом можно апроприировать это «разумное содержание» и привить его атеистическому мировоззрению.

Текст был написан два года назад и, как видно из каталога выставки, Гутов этот вопрос разрешить так и не смог, утвердив в своем тексте бессмысленность мира. Впрочем, эту позицию утверждает наиболее убедительно само искусство Дмитрия, о чем ниже.

Возвращаясь к возрождению на Западе интереса к духовным проблемам, заметим, что это положение дел имеет оборотную сторону. Но если для нашей страны традиционно опасна апроприация христианства властью с последующим превращением его в идеологическое оружие, то на Западе главным средством борьбы с движениями духа является рынок. Одно из свойств капитализма и заключается в том, чтобы максимально атомизировать личность, создав буквально для каждого свою нишу, в том числе и религиозную.

Недавно мне пришлось присутствовать на некоей дискуссии, где некто Александр Ровнер процитировал слова Бакштейна (нет, не Иосифа, Боже упаси!, а Ильи) о том, что каждый человек «должен написать в жизни свое Евангелие!». Кто-то из присутствующих остроумно возразил ему, что, пока западный человек будет сочинять свое Евангелие, придут народы, живущие согласно ОДНОЙ книге, и сотрут западный мир с лица земли.

Это лишний раз доказывает тезис Маркса (спасибо Гутову) о том, что капитализм несет в самом себе свою гибель. Именно стремление рынка удовлетворить индивидуальность каждого делает его уязвимым перед лицом монолитных и жестоких идеологий, взятых на вооружение народами Азии. В этих условиях обращение мирового культурного сообщества к России как носителю христианского, но все же другого духовного опыта не выглядят утопией. Исходя из всего вышесказанного, мы должны согласиться, что стремление Кулика и его коллег выстрелить дуплетом имело место.

Удалась эта задача или нет? В глобальном смысле выставка выглядит провалом, что косвенно подтверждают и ее участники. Многие критики, активно обстреливавшие «верующих» в процессе предварительных дискуссий, сегодня поутихли. Общим местом стало мнение о том, что «Верю» оказалась «всего-навсего» очередной выставкой современного искусства» – в меру бестолковой и хаотичной, как, впрочем, и бесчисленное множество других арт-проектов, курсирующих сегодня по всему миру.

Но так ли это? И можно ли действительно поставить знак равенства между «Верю» и каким-нибудь «Еще немного дальше» или «Искусство и туризм»?

Сам куратор, то ли действительно под влиянием града критики из левых рядов, то ли в порядке общей PR-кампании, пытался убедить, что выставка с темой религии, а тем более проблемой тех или иных конфессий не связана, а речь может идти скорее о вере в самое искусство. То же самое говорили, кстати, и наиболее активные участники проекта – вышеупомянутые Осмоловский и Гутов. Могу представить удивление и разочарование их левых друзей, вдруг убедившихся, что для двух известных художников, являвших в последние годы чуть ли не знаменем левой идеи, эта самая идея является лишь лейблом, который можно поэксплуатировать, а затем беззастенчиво отбросить, заодно с друзьями. Анатолий Осмоловский прямо заявил, что он покинул «левое поле», но, чтобы уж не прослыть до конца ренегатом, продолжает твердить о том, что выставка «Верю», и в частности его собственная работа, является атеистической. Что ж, автор волен, разумеется, трактовать собственное произведение, как ему угодно, но, показывая работу, он не волен лишать того же права зрителя.

Между тем как раз идеологически работа Анатолия довольно двусмысленна. Черные доски, симулирующие куски черного хлеба, висят над входом в зал наподобие обгоревшего иконостаса. Это прочтение, заметим, программно заложено самим художником.

Осмоловский утверждает, что это символ очерствевшей религии. Но человек, не знакомый с богоборческим прошлым Анатолия, вполне может принять работу за апологетику православия, памятуя о том, что хлеб есть не что иное, как наиболее распространенный символ Христа: «Я Хлеб живой, сшедший с небес...» (Иоанн, 6, 51.) Специально для Осмоловского добавлю: в лагерях, по свидетельству очевидцев, причастие тайно совершалось не с традиционным белым (его просто не было), а именно с засохшим черным хлебом. Так что если отвлечься от теоретических камланий бывшего «левого» художника, работу можно прочесть именно как христианскую

Пикантность ситуации еще и в том, что «Иконостас» Осмоловского располагается как раз напротив «фрески» Виноградова и Дубосарского, а также в одной комнате с реальным иконописцем, которого Кулик завербовал в ряды участников, видимо, также с целью доказать, что «Верю» – это не о религии.

Возвращаясь к работе Осмоловского, я бы хотел подчеркнуть: недостаток ее совсем не в двусмысленности, что является достоинством искусства – «произведение – генератор смыслов», а в симулятивности самих объектов. Вообще симулятивность – главный порок «Верю», и в этом смысле я, пожалуй, соглашусь с Анатолием, что выставка является атеистической.

Ее можно охарактеризовать как атеистическую (симулятивную) по форме и религиозную по содержанию (идеологии). Именно это и делает ее, на мой взгляд, столь реакционной.

Прекрасным знаком этой смеси можно считать работу Дмитрия Гутова, напечатавшего на огромном баннере ступни мертвого Христа. Гутов в очередной раз проявил свою необычайную гибкость и умение встраиваться в любые проекты. Если вспомнить его интервью на страницах «Ксеньи» (свод текстов вокруг «Верю»), это неудивительно, ведь, по словам самого художника, жизнь представляет собой бессмыслицу, а значит, искать внутреннюю логику и мотивацию творчества совершенно ни к чему.

Нужна левая идея – и вот вам Лифшиц; появился художественный рынок – пожалуйста, утонченная и талантливая живопись; проект «Верю» – и вот вам репродукция Мантеньи. Нужды нет, что это все как-то не вяжется одно с другим. Зато талантливо и броско.

Впрочем (здесь я вновь вынужден буду согласиться с Осмоловским) работа Гутова – не произведение актуального искусства. В ней нет вещности произведения. Для этого она носит слишком прикладной характер. Это скорее афиша выставки, но ее легко можно представить и как рекламу какого-нибудь средства для устранения мозолей на ступнях.

Приведенный выше пассаж против моих коллег да не воспримет кто-либо как сведение счетов, и Гутов и Осмоловский – симпатичные мне художники, чьи работы не раз радовали и продолжают радовать меня. Да и на этой выставке они относятся к наиболее знаковым. Но именно они как нельзя лучше отражают тенденцию проекта скатываться в «духовку».

И все же, как бы ни была справедлива критика куликовского проекта, не в ней корень проблемы. Между тем я отнюдь не для красного словца придал статье такое название и продолжаю настаивать, что «Верю» должна быть рассмотрена как последняя выставка современного искусства, во всяком случае в России. Все, что будет в дальнейшем делаться здесь, будет уже принципиально другим, даже если внешне это искусство не станет отличаться от всего нам сегодня известного.

Почему же я так настаиваю на особом и даже столь почетном статусе этой в общем-то заурядной и конъюнктурной выставке современного искусства? Прежде всего поясню, что под последним я понимаю не просто всякое искусство, создаваемое в начале третьего тысячелетия, а то, что и принято, как правило, обозначать этим термином, то есть особый культурный проект, зародившийся в конце девятнадцатого века (сроки можно сдвигать вверх или вниз, суть от этого не меняется).

Проект этот имеет целый ряд знаковых произведений и афоризмов, которые можно считать вехами его появления. К таким вехам, я думаю, можно смело причислить знаменитые слова Ницше: «Бог умер». Фраза эта, несмотря на всю ее скандальность, была на самом деле лишь отражением общего падения статуса религии во всем цивилизованном мире. Однако отказ в доверии вере (простите за невольный каламбур) вовсе не означал прекращения в человеке религиозной жизни, которая, как можно подозревать, онтологически присуща личности. Я совершенно убежден, что функцию новой религии взяло на себя в двадцатом веке так называемое «современное искусство»: авангард, contemporary art, актуальное искусство – называйте его, как хотите.

Все подлинные творцы этого проекта – Кандинский, Малевич, Бойс, даже Уорхол и целый ряд других – были мистиками, видящими в искусстве как таковом путь к иной жизни. То, что «современное искусство» воспринималось и продолжает осознаваться как инструмент (а в некоторых случаях и оружие) для переустройства мира, не вызывает сомнения. Это, можно сказать, его основное догматическое положение и оправдание. Именно «современное искусство» стало проповедовать какой-то удивительный аскетизм в отношении денег. Все достижения авангарда были получены в борьбе с рынком. Разумеется, и художник классической эпохи мог быть беден, но торговля искусством никогда не представлялась ему чем-либо зазорным. Ван Гог продал за всю жизнь одну картину, но ему и в голову не приходило считать это достижением.

Можно еще долго приводить примеры, доказывающие то, что «современное искусство» было для двадцатого века квазирелигиозной практикой, но, полагаю, и сказанного вполне достаточно. В России, точнее, в Советском Союзе все складывалось несколько иначе.

Здесь место Бога было замещено не искусством, а коммунистической партией, которая поставила искусство себе на службу, превратив его в типично религиозно-идеологическую практику. Подпольное искусство, равно как и все остальные духовные практики, в том числе и православие, проходили в ту пору по разряду ересей и, как гонимые, не видели друг в друге соперников.

Но с наступлением новых времен положение резко изменилось. Ведь падение империи не отменило «духовную жажду», напротив, в отсутствие ориентиров спрос на идеологию резко возрос, тем более, что новая идеология денег и успеха оказалась для большинства недостижимой. Нет ничего удивительного, что большинство россиян, озабоченных поиском смысла, обрели его в христианстве как системе, с одной стороны, традиционной, а с другой, пусть это не покажется странным, необычайно толерантной. В самом деле, Церковь являет сегодня весьма пестрый спектр различных политических и теологических позиций, в которых находят себя и крайние националисты, и либералы, и даже левые.

Сохраняя догматическую четкость и традиционность формы, она одновременно оставляет значительные зоны свободы мнений. Все остальные «духовные практики», включая «современное искусство», оказались в какой-то момент в проигрыше, что и повлекло за собой гражданскую войну между православием и contemporary art на территории России.

Вехи этой борьбы хорошо известны. К основным событиям стоит отнести акцию Тер-Оганьяна, выставку «Безумный двойник»^[1], распятие Мавромати, проект «Осторожно, религия!» и некоторые более мелкие провокации. Справедливости ради надо сказать, что и другая сторона не отсиживалась в окопах, а порой возмущение верующих использовалось другими, далекими от христианства силами, видящими в Церкви удобный инструмент для возделывания этнической идеологии. Решающая битва произошла в Музее Сахарова, что по-своему символично: покойный академик был, как известно, атеистом, но после его смерти в среде интеллигенции раздавались призывы к РПЦ его канонизировать!

Разгром выставки и последовавшее затем осуждение (пусть условное) директора музея Самодурова и Kо подвели итог: государство предпочло принять традиционную идеологию (православие), а современное искусство сохранять как витрину, демонстрирующую (прежде всего Западу), что Россия предана идеям свободы, что и должна была подчеркнуть Первая Московская биеннале, на которой, как помнит читатель, тема религии была строго табуирована.

Примечательно, что практически в тот же период начинается значительный рост художественного рынка, «Арт-Москва», бывшая в 90-е годы проводником наиболее актуальных идей, превращается в салон по сбыту изделий художественного промысла в стиле contemporary art. Это лишний раз подчеркивает, что искусство лишается своих религиозно-идеологических функций и уходит в резервацию системы.

Пару лет назад, размышляя над выставкой «Осторожно, религия!», я на страницах «ХЖ» призывал художников вступить в серьезный диалог с духовными традициями. Сегодня я должен признать свою ошибку. Такой диалог на самом деле невозможен именно в силу того, что искусство либо превращается в служанку религии, либо само становится на ее место. Именно обращение Кулика и других художников к теме веры доказывает, что современное искусство потеряло веру в собственные основания.

«Верю» – это проект современного искусства, которое окончательно признало свое поражение и пошло служить, не Церкви, конечно, а именно государству с его поиском новых идеологических оснований.

Соединение размытой псевдодуховной идеи и искусства, по форме еще напоминающего нечто актуальное, – это как раз тот коктейль, который нужен сегодняшней власти.

А то, что выставка «освящена» именем Зураба Церетели, придает дополнительный шарм проекту, который поддержали почти все бывшие «актуальные художники».

Назвав статью «Последняя выставка современного искусства», автор не имел в виду, что мы больше не станем свидетелями новых проектов в этой области. Нет, конечно.

Очевидно другое. В начале прошлого века искусство в лице своих великих адептов провозгласило себя инструментом по созданию Нового мира; сегодня оно должно признать себя побежденным. Проект «Верю» есть важнейший симптом этого нового положения дел.

Священник Фридельмах Михельс, настоятель храма Святого Петра в Кельне и по совместительству куратор известной «Станции искусств», сказал, что не доверяет художнику, который посещает церковь.

Согласимся и добавим: художнику лучше вообще не доверять.

Примечания

1. ^ Проект «Безумный двойник», как известно, был показан в российских глубинках, где он вызвал значительный протестный резонанс, в том числе и под хоругвями. Это дало повод Андрею Ерофееву в одном интервью объединить христиан с фашистами и коммунистами.