Под конец прошлого лета, перед началом учебного года, на российских телеэкранах появилась примечательная реклама пива о постсоветском пространстве. Тридцать секунд в лучших традициях русского рока: упругий бас и рельефная слайд-гитара оплетали голос – неопределенно-среднего возраста, несколько вялый после ночной смены.

 

Там где солнце встает – там красный восток.
Новый день настает в нашей стране.
Как ее не любить? Ведь страна – не страницы истории,
Не границы и не территории.
Наша страна – это люди, а люди – это наша страна.

 

Главное – это люди. Реклама пива стремится сыграть на патриотизме взрослеющей таргет-группы потребителей, напоминая им о забытых ценностях: гостеприимстве, дружбе, тихих вечерних посиделках на даче. Но люди в этом ролике не появляются, поскольку с 2004 года законодательно запрещено использовать в рекламе пива любые образы живых существ – мультперсонажей, животных и, главное, людей, представавших обычно типическими фигурами, которые способны инспирировать у аудитории желание пива: дружелюбные, чуть чокнутые толстяки, аристократы XIX века или отвязные молодые герои, которые вот-вот завоюют мир. Принятие закона 2004 года о рекламе перепоручило эти роли или самим пивным бутылкам, или их окружению. Реклама пива вынуждена быть формальной, абстрактной. Не исключение и ролик «Красного Востока». Здесь людей, «народ» символизирует 3D-анимация золотистого духа, растекающегося из восходящего солнца по благоухающим полям и росистым лугам, сквозь пронзенный солнцем лес и сосновые склоны, в бурной реке и меж крутобоких холмов долины, наконец, по висячему мосту – в город, где дух этот отражается в витринах безлюдной улицы XIX столетия и, взметнув кружевную тюль, обрушивается освежающим, бурлящим потоком светлого пива в бокал, гордо возвышающийся на кухонном столе^[1].

Абстрактно-человеческое предстает здесь абсолютным духом свободной ностальгии, разливаемой в потенциальной мировой пивнушке. Она потенциальна, поскольку мы наблюдаем ее здесь, по эту сторону экрана, а не там, в публичном пространстве. А также и потому, что это происходит сейчас, а не тогда – когда у нас были друзья.

Чрезвычайно велико искушение мыслить «постсоветское пространство» столь же абстрактными терминами, но куда более мрачной окраски: все они развивают гегемонные идеи геополитического Lebensraum «единой России». Но даже в гетерогенной зоне политических маргиналий, где постсоциалистическое пространство можно было бы представить как необжитую землю на полупериферии нового мирового порядка, между однозначно обреченным капитализмом и отжившим свое социализмом, «постсоветское пространство» почему-то рассматривается как нечто данное, которое следует опустошить, перестроить и наполнить чем-то, возвращающимся во внутреннее. Именно так постсоветское пространство становится недвижимым имуществом или даже хуже – рекламным местом: необитаемые руины «демократического социализма», которые вот-вот превратятся в «суверенную демократию», страну молока и меда (нефти и газа), где рекой льются майонез, пиво, водка и деньги, не ограниченные каким бы то ни было человеческим фактором, смывая на своем пути любые постройки – дабы заменить их щитами с рекламой безбрежной пивнушки.

Отсюда мы должны вернуться в настоящий постсоциалистический город и взглянуть, чем определено его публичное пространство. Реальность такова: «Красный Восток» не есть идея, но марка дешевого пива в коричневых пластиковых бутылках. Когда на улице становится теплее, практически во всех дворах и парках, на бульварах и площадях, у памятников и метро начинают встречаться компании, распивающие русский народный «безалкогольный» напиток. Круглосуточные киоски стоят на каждом углу, и постоянно доносятся звуки чьих-то веселых блужданий от одной торговой точки к другой. Общественное пространство конструируется порядком потребления (пиво, сигареты, соленые орешки, фаст-фуд) в небольших, изолированных друг от друга группах. Разумеется, здесь, в пограничных состояниях ночных уличных тусовок, растет потенциальная аномия (в конкурирующих группах развиваются новые склонности и антипатии) – и милиция не в силах ничего поделать. Гитары и драки с мая по сентябрь! Улицы – гостиная коллектива (Беньямин), а коллектив никогда не старится. Люмпенизированные пролетарии, неонацисты, золотая молодежь, готы, металлисты, панкующие лесбиянки, гастарбайтеры, а иногда и анархисты. Они уже захватили публичное пространство. Они живут в нем. На Западе публичные пространства никто так более не обживает. «Наши университеты»? Как знать? Возможно, законы улиц учат этих ребят создавать репрезентативное пространство в отчужденной частности их встреч, обнаруживая некий источник желания гонять по городу на велосипедах в более плотных группах, поздно ночью, когда движение стихает? Может ли кто-либо политизировать эту новую социальность? Если нужно самих учителей обучать мыслить не абстрактными терминами прогрессирующей ностальгии, но конкретными практиками (что в подобном тексте можно лишь обозначить), какие уроки можем мы извлечь в пивнушке публичного пространства, где первым детским впечатлением обычно бывает пространственный трепет?

 

***

Обычные дети испытывают перед пространством благоговейный трепет: общественное виделось советским градостроителям политической потенциальностью, еще пустой, ожидающей заполнения. Каналы трубопроводов постсоветских городов сами по себе достаточно широки, что предполагает скорее напор политизированных масс, а не только потоки коллективного субъекта, самоотчужденного в домарксистском значении термина. Гетеротопия во взгляде на пространство: хтонические церкви и проспекты в духе османовского Парижа, разбегаясь от засасывающего центра, который дренирует целые популяции, заставляют вообразить огромные массовые движения, от чьих шагов в небо вздымаются облака пыли, возвещая их приближение, заставляют вообразить аэродромы НЛО, готовые забрать нас в глобальное будущее, всегда-уже имеющие родовую сущность (Gattungswesen) в настоящем времени. Масштаб подобных претензий – намного больше шестой части суши – беспрецедентен. Здесь реальные люди сжимаются и растворяются в категориях совсем иначе, нежели в каньонах небоскребов Манхэттена или под звездным небом на вокзале Grand Central^[2].

Обычные дети слишком трепетно относятся к себе: в конце лета 2004 года Рабочая группа «Что делать?» предприняла попытку коллективного изучения района Нарвской заставы в Санкт-Петербурге. Проект был инициирован Дмитрием Виленским и воплощен совместными силами коллектива. Группа опробовала возможности политического вовлечения и активистского исследования данного пространства, взяв на вооружение разнообразные методы – от весьма традиционных в социологии опросников до психогеографических техник ситуационистского dérive; в этой части участвовал и я.

Суть dérive состоит в быстром перемещении по различным пространствам. Dérive предполагает конструктивно-игровой режим и внимание к психогеографическим эффектам, чем заметно отличается от традиционных вариантов прогулок или походов.

Dérive заставляет одного или многих людей отвлечься на некоторое время от своих отношений, работы и отдыха, как и от всего прочего, что обычно заставляет человека перемещаться и что-то делать; участник dérive вместо этого отдается притяжению пространств и даруемых ими встреч. Случайность имеет здесь меньшее значение, чем можно было бы подумать: в логике dérive, города обладают психогеографическими контурами с постоянными потоками, неизменными пунктами и водоворотами, препятствующими входу или выходу из определенных зон.^[3]

Вооружившись фотокамерами и блокнотами, около дюжины участников акции разделились на две группы и приступили к картографии психогеографических зон района, фиксируя собственные впечатления^[4].

 

***

Обычные дети, задержим верность в исторической отправной точке: на площади Стачек, над которой возносятся Нарвские врата – триумфальная арка в греческом стиле, воздвигнутая в честь победы России над Наполеоном. Еще более величественная, во весь дом, фреска конца 1960-х годов отмечает центральное расположение этого места в революционной истории России. Именно здесь раздались первые выстрелы, когда в 1905 году протестующие рабочие направились с петицией к царю. В 1917 году эта площадь служила плацдармом для отрядов большевиков, штурмовавших Зимний дворец. Сегодня здесь еще одна масштабная городская пивнушка. Фабрики закрылись, где же теперь рабочие?

Обычные дети затянуты водоворотом истории: Нарвская застава особенно известна конструктивистскими постройками вокруг и внутри эспланады между площадью Стачек с Нарвскими вратами и площадью Кирова. Ближе к концу 1920-х годов за революционные заслуги рабочий класс Нарвской был «награжден» экспериментальным подселением тружеников близлежащих заводов, включая знаменитые Путиловские (Кировские) мануфактуры. Однако к середине 1930-х конструктивистско-функционалистская трансформация района была прервана. Архитектурно ее конечная точка обозначена зданием Совета на площади Кирова, выстроенном в сталинском стиле, все более распространявшемся в те годы. Здания эспланады и вокруг нее соответствуют циклу коллективного индустриального производства: дом культуры, спортивный зал, дома коллективного проживания, общественные бани, здание Совета, муниципальные парки, школа (в форме серпа и молота, в честь 10-й годовщины Октябрьской революции), общественная кухня-столовая. В 1952 году появилась и станция метро, ставшая торжественной доминантой площади Стачек, которая тем самым полностью потеряла свою «соборную» роль агоры, превратившись в «пространство ликования»^[5]. Разрушение «агоры» в историческом центре Нарвской подготовило конструктивистский квартал к участию в неолиберальной экономике потребления: еще с советских времен в бывшем здании кухни-фабрики располагался универмаг. На первом этаже теперь находится новый, отнюдь не дешевый «тематический» ресторан, где подаются русифицированные варианты блюд «со всего света». Интерьер ресторана сохраняет при этом столовскую эстетику, декор напоминает кафе в IKEA.

Обычные дети / древние греки: психогеографический водоворот архитектурного ансамбля проспекта Стачек демонстрирует подвижность границ между неоклассицизмом и функционализмом в архитектуре конструктивистского Ленинграда. (Проект перепланировки Нарвской заставы непосредственно после революции разрабатывал И.А. Фомин, родоначальник «красно-дорического» стиля. Важнейшая роль в реализации проекта с середины 1920-х по начало 1930-х годов принадлежала его ученику А.И. Гегелло, при поддержке ленинградских конструктивистов А.С. Никольского, А.Н. Троцкого и других.^[6]) Траектория движения в этом пространстве описана витрувианским кругом. Повторяя маршруты (отсутствующих) рабочих, вы на удивление энергично покрываете значительные расстояния, внезапно и странно чувствуя себя как дома, будто бы задачей советского тейлоризма было не наращивание производительности национальной (пусть и социалистической) экономики, а поиск универсального биомеханического решения проблемы отчуждения, облегчение труда, освобождение времени путем структурирования перемещений тела в пространстве согласно репертуару движений, составленному из лучших образцов всей классической культуры. Мы до сих пор можем повторять биомеханику кругового коллективного дыхания в местах, служащих опорой физическому движению социалистического фордизма – примером является московский метрополитен, особенно после запрета на вход с пивом. Существование подобных систем циркуляции сегодня объясняется не только их функциональностью, но и продуктивностью в качестве социалистических заложников полностью капиталистической экономики: dérive строго избегает такой биомеханики, чувствуя фатальный тупик.

Нормальные дети в бегах: постсоветский город позволяет скрыться во дворах, архитектурная планировка которых обычно воплощала утопическое видение города-сада. Не таковы дворы по Тракторной улице, идущей от площади Стачек: выкрашенные в оригинальный ярко-красный цвет, открывающиеся на улицу масштабными полуарками (которые опять-таки выдают связь архитектурного авангарда с классицизмом); однако необычна не только их архитектура. В пространстве, где дома служат лишь местом совместного ночлега (кухни, ванные комнаты и гостиные не нужны), двор становится индустриальной версией общественного пространства деревни, публично-частным аналогом городской агоры. И когда под давящим невниманием государства эти коммуны (управляемые, в идеале, жилсоветами) разрушились, гостиная коллектива опустела, заросла сорняками, запестрела дорожками, покрылась пустыми пивными бутылками и бычками.

Обычные дети и пенсионеры. Во дворах по Тракторной можно обнаружить редкие знаки надежды. Местные бабушки гоняют пьянчужек, посыпают песком дорожки, сажают кустики, даже сооружают фонтаны: взяв на себя работу, ранее свойственную государству, они апроприируют общественное пространство, не доминируя и не закрывая его, импровизируя в рамках ограниченного бюджета. С одной стороны, так актуализируется часть интериоризированной потенциальности, свойственной утопическому в советской модернити, которая теперь самоорганизуется, как и было замыслено изначально. С другой стороны, мы все же чувствовали себя не в своей тарелке, потягивая пиво под багровыми небесами, и зарекались, поглядывая на кровоточащий в невероятной близости горизонт, выбрасывать бутылки. Под конец лета в Петербурге сумасшедшие закаты; высокое небо с перистыми облаками заполняет необычайно просторные дворы домов по Тракторной. Едва ли безразмерные полуарки служат пристанищем нисходящим на землю богам. Но живущий здесь ищет покоя, возвращаясь к «единству четверицы» (Хайдеггер) – небесного и земного, человеческого тлена и вечности богов, – отмечая его горизонт смешным фонтанчиком, баскетбольной площадкой, парой лавочек и дорожкой из песка^[7]. Это больше чем частный проект вернакулярной садовой архитектуры. Главное в нем – это люди: коммунальное пространство двора служит дидактической проекцией идеала. Однако единство этого нового пространства коренится в частной инициативе одного из пенсионеров, который сопротивляется заброшенности во всегдашне неуютно-страшный мир, устанавливая на клумбе уродливого садового гнома дурной онтологии или, как вариант, воплощая собственную адаптированную версию (коммунистического) идеала соседских отношений. Есть извращенное удовольствие в обсуждении эффективности призывов к солидарности, подобного...

«Мы ваши внуки...»: садовничающие пенсионеры предстают коммунальным бриколлажем, в духе Кабакова. В нем отзывается то время, когда советская культура уже распадалась, превращаясь во внутренне противоречивую структуру. Диалектика городского отчуждения и коммунальной близости претерпела решающее изменение, когда градопроектировщики позднего модернизма расселяли людей из коллективных жилищ по частным квартирам блочных домов в городах-сателлитах. Сообщества переняли роль государства, организуя укромные уголки и автономные пространства неформального обмена: островки частного колонизировали парки и бульвары. Парадоксальным образом именно коллектив друзей представляется могильщиком государственного социализма: в шестидесятых коллективный энтузиазм в Союзе скис до песен «о главном» у костра. Но в то же время общественная реальность развивает проект коммунального пространства: до тех пор, пока приватизация не заставит ее работать, ее несущая структура остается открытой, подобно дворам на Тракторной. Даже принадлежа пенсионерам, она позволяет рабочей группе левых художников и философов провести свое спонтанное исследование. Эти арки настолько символически насыщены – пока не становятся эмблемой закрытого жилого комплекса...

 

***

Выходим на улицу Шкапина, к северу района. Жильцы успели покинуть дома: вскоре заброшенные многоэтажки рухнули. На фоне руин (от которых сегодня уже почти не осталось следа) разворачивалось действие невообразимо глупого немецкого фильма, доказывавшего человечность Гитлера. Здесь мы набрели на тянущийся к солнцу цветок, его тайный гелиотропизм фотографировали и другие люди, чья воскресная прогулка с бутылкой пива не тяготилась теорией.

Дальше, дворами домов близ резинового завода «Красный треугольник» – еще одного конструктивистского квартала, где в детстве жил Дима Виленский. Здешние старушки начинают играть на камеру, пытаясь театрально скинуть пьяного с лавочки – своего рода подчинение машине спектакля. В поисках случайных встреч пересекаем едва действующие промышленные зоны. Остановленное производство, заросшее жизнью. Где же люди, где рабочие? Вот наблюдения Алексея Пензина о пустующих заводских цехах:

Судя по дальнейшим обсуждениям, участники вдохновлялись почти религиозным поиском Встречи, Контакта или События, воображаемым столкновением левого интеллектуала с невидимым призраком Рабочего, восходящего на Голгофу остановившегося конвейера. Но, попав в циклопический цех заброшенной фабрики, вместо измученных рабочих мы наткнулись на множество колоссальных фаллосов (ползущие по стене натуралистичные граффити, 3-4 метра шириной); их естественно буйная плодовитость закономерно оживляла это опустевшее пространство производства. <...> Однако обещанное Событие так и не свершилось, в конце конвейера или при встрече. Напротив, происходили постоянные смещения, смены обстановки, и каждый осмыслял собственное положение в соотношении с позицией других – бессилие изменить все здесь и сейчас, несмотря на волю, которая манифестировала себя в этом странном крипто-религиозном ожидании События, Искупления... Бессилием опутаны все наши признания, оно отравляет наше во многом избыточное блуждание невольным чувством вины^[8].

Тут стало ясно, что говорим мы не столько об отсутствии или предательстве пролетариата, сколько о коллективном без-действии самого дрейфа. Какая коллективность самоконституируется в процессе дрейфа? Чем ограничена такая коллективность? Как можно выйти за ее пределы? Группа движется внутри собственного пространства, погрузившись в собственную коллективную (левую, неомодернистскую, критическую, радикальную, антагонистическую) идентичность, бессознательно фетишизируя собственную коллективную автономию и дружбу, одновременно настаивая на ценности самой не-работающей деятельности, и тем самым избегает любого истинно политического действия – кроме конституирования микросообщества для совместного проведения свободного времени (замалчивая тот факт, что по будням это же сообщество превращается в предприятие, производя товары для культурной индустрии). Примерно это я и критиковал на второй день похода, немного перебрав с выпивкой.

 

***

По сути, мне казалось, что через пространство города мы перемещались в мыльном пузырьке слов, отсюда и критика. Хотя, с другой стороны, этому обособлению в болтовне имелось оправдание. Оно проявлялось на телевидении, в каждом кафе и ресторане, во всех магазинах, на лице каждого. В первый день нашего dérive, 3 сентября 2004-го: Беслан. На фоне этой трагедии казалось дурным тоном радоваться утопической дерзости школы в форме серпа и молота^[9].

Геополитическая абстракция «постсоветского пространства» со всей силой вернулась в речи Путина, которую мы слушали по сломанному телевизору в дешевом кафе советских времен с минималистично зелеными стенами. В своем заявлении он говорил практически о чрезвычайном положении, требуя единства нации и новых «вертикалей власти». По дороге от военного магазина на канале до Екатерингофского парка мы обсуждали Агамбена. В парке разыграли пародию на американские коллективные объятия. С пустой эстрады колотил технопоп. Стоял последний летний день. Гуляя по парку, вышли к старым, поржавевшим каруселям. Машинки с мягким бампером, качели, даже тир, где можно было поупражняться в стрельбе из пневматических винтовок.

«Крылатые качели»: из колонок лилась горько-радостная песня. Я примостился на скамейке, а большинство участников дрейфа решили покачаться, оставив на мое попечение вещи, среди прочего – элегантный черный зонт Артема Магуна. Коллективные аффекты, туда и обратно. Любовники воссоединяются, объятия изменников. Не только лишь исключительная трагедия, убийство детей, заставляет желать тепла. Опять-таки, поздняя советская античность стала «обычным детством» современности, инфантильно-ностальгирующей версией того же тейлорианского энтузиазма движения, пока еще был жив коммунизм XX века; взад-вперед, туда и обратно, летают, целуются.

В какой-то момент работники каруселей выключили музыку, аттракционы закрывались. Мы шли дальше, обсуждая редукцию и Алана Бадью. Посреди моста, на пути из парка в город, Магун опомнился: «Я оставил зонт». Я почувствовал себя виноватым. Отделившись от остальных, мы с Магуном повернули назад.

Мы едва не прозевали качели: на воротах маленького парка аттракционов уже висел замок. Нас облаял сторожевой пес на длинной цепи. У сторожки стоял плечистый молодой человек, мы окликнули его через забор. «Зонтик? Да, я видел зонтик». Мы с Магуном занервничали – зонтик мог оказаться бомбой – и пошли к аттракциону с машинками.

Там мы повстречали другую половину группы, бродившую параллельно. Они радостно приветствовали нас, спрашивая в один голос: «Ну как? Что видели? Куда идете?» А мы не знали, что ответить. Мы искали зонтик Артема. Наконец охранявший площадку милиционер отпер замок и выпустил нас.

 

Эпилог

В 2005 году «Что делать?» (на сей раз в сокращенном составе: Цапля, Николай Олейников и Дмитрий Виленский) вновь посетила исторический центр Нарвской площади для съемок видео «Гнев людей-бутербродов». Работа представляет собой слайд-шоу со звуковым сопровождением. На фоне неомодернистской фрески, перед входом в метро, медленно стягиваются люди-бутерброды – живые рекламные щиты, некогда в советской иконографии олицетворявшие эксплуатацию, а сегодня определяющие пейзаж публичного пространства вокруг станций метро и электричек. Вместо рекламных призывов спереди на их щитах – по одной из 21 строки поэмы Брехта «Хвала диалектике» (1935)^[10]. Со спины плакаты пусты. В роли людей-бутербродов – представители самых разных возрастов и слоев: пенсионеры, активисты, студенты и дети. По ходу слайд-шоу они складывают текст строчка к строчке. Сходясь и рассыпаясь на разнообразные созвездия, они намекают на постоянное переоформление пространственной взаимосвязи между сингулярными субъективностями в процессе становления и проявления коллективного. В этом потоке созвездий невозможно идентифицировать субъекта, подобного «герою рабочего класса», хотя кажется, что и он тут. «Гнев людей-бутербродов» скорее имеет в виду социальное производство вообще, с его использованием организационной гибкости множества в создании собственного алеаторного пространства репрезентации в обход капитала и государства.

В то же время множество это представляет собой не просто непрерывное течение в плоскости желания, но также и его диалектическое противоречие. Ведь люди отмечены знаком тотальной, абстрактной эксплуатации (их тела используются как рекламное место). Паузы между слайдами чуть затянуты, и в них теряется движение диалектической формулы Брехта; в работе доминирует пространство, создаваемое взаимоотношениями тел, заполненное безголосым гулом автотрассы. Но в конечном счете пространство это столь же абстрактно, как и монументальное пространство, окружающее этих людей. Время (или движение) стихотворения распределилось в пространстве; практикуемая Брехтом негация здесь становится голым фактом. Однако, несмотря на сознательно прямолинейный plumpes Denken «Гнева людей-бутербродов», работа лишена выразительно-ясной причинности, ей не хватает какой-то решительности. Тогда на помощь приходит брехтовский эффект очуждения, дистанцируя персонажей работы и смещая акцент на представленное стихотворение (с его диалектическим содержанием). Немой текст, накопив политическую потенциальность, выражается теперь решительной поэтической речью. Зритель уже не фокусируется на медленно заполняющих публичное пространство телах, а лишь слышит голоса людей-бутербродов, декламирующих свои строки из стихотворения. Эта внутренняя речь восстанавливает линейность текста Брехта, одновременно обозначая через интонацию интернализированное противоречие: негация жесткости и произвола, к которой стремится Брехт, теперь стимулирует и потенциальную жестокость, и истощенный пафос советских традиций поэтической декламации. Все дело в людях, опять-таки...

Примечания

1. ^ Посмотреть отрывок или полный ролик в формате Quicktime можно в Интернете по адресу: http://adme.ru/creativity/2006/07/27/7770.html 
2. ^ Более подробно о различиях между «гегельянским» и «кантианским» пространством, см.: Давид Рифф / Сергей Ситар. «Переоткрывая постсоветское пространство» // «Что делать?» #11: (Не) возможные пространства. Петербург, 2006.
3. ^ Guy Debord. «Theorie de la derive». Internationale Situationniste #2 (Paris, December 1958). Английский перевод см. в Интернете по адресу: http://www.bopsecrets.org/SI/2.derive.htm
4. ^ Подробной документацией всего проекта стал 7-й выпуск газеты «Что делать?» («Дрейф», октябрь 2004). Интернет-версия по адресу: http://www.chtodelat.org/index.php?option=com_content&task=category§ionid=17&id=131&Itemid=121
5. ^ Ср.: Михаил Рыклин. «Гегель в пространствах праздника». «Third Text», vol. 17, #4, декабрь 2003.
6. ^ «Большой путеводитель по Ленинграду», http://www.spbgup.ru/spb-guide/6-02-south-district.shtml
7. ^ Martin Heidegger, Bauen Wohnen Denken. In: Vorträge und Aufsätze, Teil II. Pfullingen, p. 19-36.
8. ^ Алексей Пензин. «Последнее искушение фланера». См: «Что делать?» #7: Дрейф. Нарвская застава. Октябрь 2004. Интернет-версия по адресу: http://www.chtodelat.org/index.php?option=com_content&task=view&id=170&Itemid=121
9. ^ Ср. Александр Скидан. «Протокол дрейфа». «Что делать» #7: Дрейф. Нарвская застава. Октябрь 2004. Интернет-версия по адресу: http://www.chtodelat.org/index.php?option=com_content&task=view&id=170&Itemid=121 
10. ^ Бертольд Брехт. «Хвала диалектике». Перевод Давида Риффа. См: «Что делать?» #11: Почему Брехт. Январь 2006. Интернет-версия по адресу: http://www.chtodelat.org/index.php?option=com_content&task=view&id=226&Itemid=126.