Одна из наиболее характерных черт постсоветского искусства – это сознательный и программный отказ от какой-либо ответственности. Более того, в постсоветском контексте ответственность не считается плодотворной в процессе культурного производства. Тенденция 90-х и 2000-х в странах бывшего восточного блока – делегитимировать ответственность как движущую силу художественного процесса. Ответственность отторгается и вытесняется как несовместимая и чуждая постсоветскому контексту, в то время как с рвением привилегируется ее диаметральная противоположность – безответственность – как единственно уместная и соответствующая настоящему моменту.

Демонстративный отказ подавляющего большинства постсоветских культурных производителей от ответственности ведет к циничной позиции, а также подозрительности ко всяким активистским, социально вовлеченным «лефтистским» («левым») стратегиям. Малочисленное сообщество постсоветских марксистских художников и интеллектуалов (включая Рабочую группу «Что делать?»), пытающихся выработать критическую позицию в контексте грубого постсоветского капитализма, повсеместно высмеивается. Данная ситуация – это результат постсоветской фрустрации, дисфункции и дезориентации, а также частой в наше время путаницы в топографии политического спектра, что характерно как для Востока, так и для Запада.

Говоря о социально ответственной позиции, главный вопрос заключается не в том, является или нет социальное обязательство категорией искусства (согласно Жаку Рансьеру, например, оно таковым не является). Вопрос на самом деле связан с конкретным географическим местом: В ситуации катастрофических трансформаций в социальной сфере, продолжающих происходить на постсоветском пространстве, что может заменить действенность социального обязательства и ответственности культурного производителя? Тем самим этот вопрос относится скорее к сфере действия: является ли программная эстетика «постмодернистской» безответственности 90-х и начала 2000-х адекватной для артикуляции постсоветского состояния сегодня, в 2007 году? Или еще точнее: ощущаются ли изменения в ткани современности середины 2000-х, указывающие на необходимость резкого повышения требований постсоветского художника к самому себе и взятия на себя ответственности и социальных обязательств? Мой ответ утвердительный.

Удовлетворены ли мы, постсоветские художники, нашей пассивной реакцией на образы, которыми нас бомбардирует глобальный капитализм? Принесло ли нам успокоение бегство в область формальных практик, вместо того чтобы серьезно заняться постсоветской социальной реальностью на местах? У нас нет альтернативы – мы должны засучить рукава и начать взаимодействовать с конкретными проявлениями того, что мы называем «постсоветским», каким бы долгим, трудным и неблагодарным делом это ни было.

В последние годы социальная реальность в постсоветском пространстве стала приобретать характеристики застоя. Этому способствовали относительная экономическая и политическая стабилизация, а также тривиальный легитимирующий эффект времени. На смену беспокойным и бурным 90-м пришло ощущение стагнации, рутины и нормализии. Политика постсоветского состояния стала все больше политикой повседневности, что оказало на художественное производство эффект почти тотальной деполитизации.

Постсоветское искусство сегодня нуждается в тактике социальной вовлеченности, привилегирующей ответственность как формообразующий элемент художественной практики. Тип ответственности постсоветского художника, за который я выступаю, не имеет, однако, ничего общего с морализацией и политкорректностью. Я надеюсь, что ответственность и социальные обязательства будут проявляться не как насилие над художником (со стороны общества, профессионального сообщества или политической партии), контролирующее и ограничивающее его свободу, а как идущие снизу/изнутри «частные явления», глубоко интегрированные в ткань самой художественной практики.

 

II

Среди важнейших обязанностей постсоветского художника – взятие ответственности за постсоветский язык. Мы живем в странное время, когда термины «посткоммунистический», «постсоциалистический» и «постсоветский» стали дефинировать сами себя и деполитизировались. Сегодня эти термины уже больше не коннотируют бесконечные возможности, как это было в 1989 году. За время, прошедшее с развала советского блока, эти термины отделились от изначальных терминов «коммунистический», «социалистический» и «советский» и попросту стали более «sexy»-определениями для десятилетий «1990-е» и «2000-е». Надежда, которую эти слова излучали еще в начале 1990-х, испарилась, и «посткоммунистический», «постсоциалистический» и «постсоветский» стали синонимами стагнации и «новой рутины». Постсоветский словарь стал собственностью позднекапиталистического календаря, а постсоветский язык стал одной из категорий языка позднего капитализма.

Постсоветский художник должен дать терминам «посткоммунистический», «постсоциалистический» и «постсоветский» новый критический заряд. Мы не должны забывать, что значение этих терминов все еще открыто к обсуждению и ре-дефиниции, и то, что происходит сейчас на территории бывшего восточного блока, – это вовсе не обязательно именно то, что этим терминам было предначертано означать. Постсоветский художник должен заявить о своих правах на постсоветский словарь и вернуть терминам «посткоммунистический», «постсоциалистический» и «постсоветский» их былую неопределенность – как лингвистических контейнеров бесконечных возможностей. Единственное, что определенно, – это то, что термины «постсоветский», «посткоммунистический» и «постсоциалистический» означают время ПОСЛЕ большого нарратива реально существовавшего социализма в восточном блоке. Изменение направления сегодняшнего «постсоветского» возможно, и сегодняшнее «постсоветское» – это вовсе не единственно возможное постсоветское. То конкретное «постсоветское», которое мы сейчас проживаем, – это только одна возможность из множества.

Взятие на себя ответственности за постсоветский язык должно начаться с действия отрезания – с отказа использовать «посткоммунистический», «постсоциалистический» и «постсоветский» внутри дискурса позднего капитализма. Вместо этого мы должны говорить «времена прерванного социализма», «время регрессии», «время предательства прогресса», «время грубого ретрокапитализма» или просто «1990-е и 2000-е».

 

III

Среди обязанностей постсоветского художника – ответственность за его сегодняшний постсоветский контекст, ответственность, которая не может быть переложена ни на правительство, ни на капитализм, ни на Запад. Постсоветский художник должен осознать, что настоящее – это «реальное время», нуждающееся в критике и реформировании. Мы не должны пассивно наблюдать за постсоветской действительностью. Напротив – постсоветскую реальность нужно рассматривать как поле активных интервенций. Постсоветский субъект находится в исторически привилегированном положении из-за своего опыта жизни в двух формациях – при «грубом» советском социализме и при сегодняшнем (постсоветском) «грубом» капитализме. Этот опыт позволяет ему с полным правом анализировать и постсоветское настоящее, и советскую историю.

Быть ответственным значит действовать упредительно. Взятие постсоветским художником на себя ответственности за собственный контекст неизбежно приведет его к активным действиям в социальном поле – подальше от эскапизма и безосновательных упований на автономию искусства. Мы должны наконец снять белые перчатки и заняться нашим контекстом напрямую, осознав возможность его реформирования, а также нашу собственную дееспособность внутри этого контекста. Как бы ни был интегрирован постсоветский культурный производитель в глобальном контексте, устойчивый художественный дискурс в постсоветском пространстве возможен только при наличии независимых локальных институций, периодических изданий и художественных школ. Альянсы с правительством и частным сектором никогда не заменят идущие снизу инициативы, самоорганизовывание и независимые платформы.

 

IV

Постсоветский художник должен вернуть себе права на конструкцию «второй мир» как обозначение альтернативы «первому» и «третьему» мирам. Дискурс «второго мира» должен возродиться и наполниться новым содержанием. Сегодня «второй мир» должен манифестироваться, однако не как географическая конструкция – в наше время этот термин может быть применен не только к географическому пространству стран бывшего восточного блока. В 2006-м термин «второй мир» можно использовать как лингвистический контейнер для обозначения множества альтернативных форм государственного устройства, политических маргиналий, спорных самоидентификаций на Востоке, на Западе и так далее. Сегодня «второй мир» – это «воображаемое сообщество», виртуальный интеллектуальный генератор множества.

В то же время еще остается резерв критической энергии в старом, историческом использовании термина «второй мир» (как обозначение стран реально существовавшего социализма восточного блока). Этот старый, исторический «второй мир» вовсе не так бесследно исчез, как это кажется на первый взгляд. В бывшем восточном блоке сегодня еще остались фрагменты социализма – в результате «ностальгической» правительственной политики, а также как тривиальные «социалистические руины», особенно в провинции, еще не так сильно подвергшиеся влиянию капитализма. И этим фрагментам физического, исторического «второго мира» еще предстоит сыграть важную роль в формировании «второго мира» нового типа. Остатки физического, исторического «второго мира» и виртуальные постсоветские «воображаемые сообщества» должны быть концептуализированы как единое политическое тело, где физическое сосуществует с нематериальным.

 

V

Постсоветский художник должен взять на себя ответственность за советскую историю. Подавляющее ощущение отрезания (отречения от) советской истории как средство преодоления (пост) советской травмы – это, возможно, наиболее заметный симптом постсоветского состояния. В то время как интерес к дореволюционной истории в обществе чрезвычайно растет, советская история практически полностью репрессирована. Как показали, однако, последние десять лет, репрессия и отрезание не принесли облегчения постсоветскому субъекту. Принятие и активистское отношение к советской истории может быть гораздо более эффективным средством для излечения от (пост) советской травмы. Однако я ни в коем случае не призываю постсоветского художника к некритическому утверждению советского прошлого. Постсоветский художник должен избегать всякой эксплуатации и коммодификации советской истории. Я выступаю как раз за обратное – за критическую ностальгию, где работа памяти становится инструментом для критики эксцессов как настоящего, так и прошлого.

Взятие на себя ответственности за историю означает возвращение себе права на критические действия по отношению к этой истории. Советскую историю нужно считать таким же легитимным объектом для интервенций, как и постсоветское настоящее. Интервенционистская тактика, обычно применяемая к актуальной социальной реальности, может и должна быть применена к истории. Интервенционистская тактика по отношению к истории означает обнаружение и раскрытие репрессированных нарративов, а также пристальный экзамен общепринятой «официальной» истории. Активизм внутри дисциплины «история» есть формирование параллельной/альтернативной базы знания, которое начинается со сбора «невозможных» исторических фактов.

 

VI

Постсоветский художник должен взять на себя ответственность за Запад. Если Борис Гройс прав и Восток действительно является подсознанием Запада, тогда мы должны взять на себя ответственность по крайней мере за часть действий Запада. К примеру, постсоветский художник должен взять на себя ответственность за левое движение на Западе, несмотря на свою собственную фрустрацию, разочарование в левом движении и политическую дезориентацию. У нас нет морального права бросить западных левых сейчас, после развала советского блока. Ответственность постсоветского художника за левое движение на Западе – это результат чувства вины за предательство идеалов Революции и молчаливое попустительство сперва коррумпированному советскому социализму, а затем «грубому» капитализму постсоветского времени.

Именно сейчас, когда какие-либо политические обязательства кажутся невозможными, когда травма невыносимого советского социализма еще не преодолена и когда цинизм кажется единственным выходом, постсоветский художник должен осознать, что не существует эффективной альтернативы левой критики. Сегодня, как и раньше, критика «грубого» капитализма в станах бывшего восточного блока возможна только слева. На сегодняшний день никакая другая позиция не в состоянии предоставить более эффективную систему для деконструкции капитализма. И левая критика должна и будет оставаться главным оружием ответственного постсоветского художника, пока новые, более эффективные инструменты не будут изобретены.

Перевод с английского автора