Выпуск: №67-68 2007

Рубрика: События

Ветшающий радикализм. Таким мы его любим

Ветшающий радикализм. Таким мы его любим

Ричард Паре. Радиобашня на Шаболовке. Архитектор В.Г.Шухов, Москва,1919–1922

Ольга Копёнкина. Родилась в Минске. Критик и куратор. Работала в Национальном художественном музее Республики Беларусь. С 1994 по 1998 год являлась куратором галереи «Шестая линия». В настоящее время живет в Нью-Йорке.

«Потерянный авангард. Советская архитектура в период 1922–1932»
 (фотографии Ричарда Паре), МОМА, Нью-Йорк. 18.07.07 – 29.10.07

 

Жан-Луи Коэн, куратор выставки «Потерянный Авангард», крупнейший специалист в области истории советской архитектуры. Автор нескольких книг, в том числе «Ле Корбюзье и мистика СССР»[1]. Живет в Нью-Йорке и Париже.

 

Oльга Kопёнкина: Перед тем как посмотреть выставку фотографий Ричарда Паре, я прочитала эссе канадского художника и критика Марка Льюиса в журнале «Afterall», в котором он поэтически описывает медленно разрушающееся модернистское здание в Ванкувере, которое он не переставая фотографирует, замечая, что в образы и формы модернизма уже «включены» руины, разложениe и устаревание – и это то, чем они привлекают. Тот факт, что формы, которые, казалось бы, совсем недавно были носителями нового, быстро превращаются в руины истории, ставит вопрос о нашем отношении к прошлому, его формам и структурам. И в случае России – особенно. В России и на  Западе сейчас есть целые фан-клубы, вебсайты, посвященные советской архитектуре 20–30-х годов. И в фотографиях Ричарда Паре заметна фетишизация архитектуры этого периода. Что такого особенного в руинах российской авангардной архитектуры?

Жан-Луи Коэн: На ваш вопрос трудно ответить одним предложением. Это архитектура, создававшаяся в очень короткий временной период, нагружена множеством смысловых пластов. Один из них – исторический: перед нами документ эпохи, наделенной утопическим зарядом, несущий в себе идею о том, что архитектура должна внести вклад в конструирование общей мечты. Время запрашивало план «перестройки быта», а  в его реализации архитекторы проявили даже технический «героизм». Они смело шли на все, идя вразрез с языком классицизма и, в случае России,  порывая с национальной версией стиля модерн. Это был уникальный проект, но сегодня, конечно, он выглядит метaфорой разложения, руинирования мечты, инфраструктурой общества, основанного на коллективных ценностях, которые выглядят устаревшими во времена, когда капитализм доминирует в самых брутальных своих формах, особенно в России, где отсутствует баланс, присущий демократическим обществам Запада. Сегодня Россия, кажется, строит капитализм «в одной отдельной взятой стране», подобно тому, как Сталин когда-то строил социализм.

O.K.: Вы считаете, мы полностью расстались со своими прежними идеалами?

Ж.-Л.K.: Гмм… Думаю, идеалы в некотором смысле выживают, но они больше не поддерживаются государственной машиной. Наше отношение к происходящему проходит путь от любопытства к ностальгии. В чем я абсолютно уверен – так это в том, что, судя по тому, как эти здания используются, их состояние является критическим инструментом в понимании сегодняшней реальности. Oни – носители многих значений.

О.К.: Можно ли утверждать, что модернистские руины являются реальностью везде, не только в России?

Ж.-Л.К.: Сохранение этой архитектуры – реальная проблема. Она стоит на повестке дня по всему миру, начиная с момента, когда зафиксированы первые факты реставрации модернистских зданий. Началось это в 1960-х, когда по инициативе Андре Мальро, тогдашнего министра культуры в правительстве де Голля, в список зданий, подлежащих реставрации, была включена вилла Савой архитектора Ле Корбюзье. И тем не менее, должен отметить, что многие здания Лe Корбюзье и Баухауза находятся в очень плохом состоянии. Есть города, в которых за подобными зданиями хорошо следят: в Штутгарте, например, только что отреставрировали несколько зданий экспериментального района Вайзенхофшидлунг, построенных в 1927 году. Район этот, кстати, был тщательно изучен русскими. О нем, в частности, писал Казимир Малевич. Показательный пример бережного отношения – здания, построенные финскими архитекторами, например Аалто, и это несмотря на то, что зима там гораздо более суровая, чем в России. Но eсли вы поедете, например, в Тель-Авив и посмотрите на известные модернистские постройки, то увидите, в каком жалком состоянии они находятся.

O.K.: Мое впечатление от архитектуры функционализма, или авангарда, как вы говорите, – это ее незаметность. Может быть, поэтому она сейчас в таком плохом состоянии… Здания функционалистской архитектуры настолько удачно вписаны в ландшафт, настолько cлиты с окружающей средой, что взгляд на них не останавливается. Они как машины, которые функционируют сами по себе, как будто без участия человека, и человеку кажется, что это некие природные явления, которые поддерживают себя сами…

some text
Ричард Паре. Дом Государственной Промышленности. Архитекторы С. Серафимов, С. Кравец, М. Фельгер. Харьков, 1925–1928

Ж.-Л.К.: Помню, когда я приехал в Москву в 1973 году, чтобы впервые изучить все эти постройки, я посетил ДК ЗИЛа, построенный братьями Весниными, который тогда был в очень хорошем состоянии. Люди работали в этих сооружениях и гордились ими. Они осознавали архитектурное качество, а не только функцию здания. Тем не менее, состояние этих зданий изменилось. Прежде всего, здесь есть объективные проблемы – температурные и погодные условия. Минус 40о зимой и плюс 30о летом. Бетон и сталь при таких условиях разрушаются. Большинство похожих построек, например в Барселоне или Лос-Анджелесе, сейчас находятся гораздо в лучшем состоянии, чем в Москве. С другой стороны, идея архитектуры функционализма заключалась в том, что здания должны поддерживать сами себя без всяких усилий со стороны человека. Это было всеобщее восприятие этой архитектуры. В случае СССР, с середины 30-х до середины 50-х эта архитектура рассматривалась как выражение чего-то грубого, брутального, почти криминального, как нечто aнтихудожественнoe, как антиархитектура. В СССР, тем не менее, много было сделано для сохранения этой архитектуры. Однако за последние пятнадцать лет ситуация значительно ухудшилась. Например, Дом Наркомфина Гинзбурга – очень важное здание в истории мировой архитектуры – в 70-х был заселен людьми, которые были счастливы получить там квартиры. Но постепенно здание полностью пришло в упадок, и его жители дали этому случиться, втайне надеясь, что дом снесут, а им выделят новые  квартиры. Вопрос условий содержания зданий очень сложный, иногда трудноразрешимый.

О.К.: Конструктивистская архитектура в СССР связана с процессом индустриализации и с государственным заказом. Архитекторы были близки верхушке власти, как, например, Мержанов (архитектор, построивший санаторий им. Ворошилова), Мельников, Гинзбург. Поэтому так быстро реализовывались конструктивистские проекты: как проекты отдельных зданий, так и застройки целых районов (Нарвская застава – пример). В своей статье к каталогу выставки вы не раз упоминаете, что то или иное здание было построено раньше, чем известные подобные здания на Западе (например, коммунальное жилище Наркомфина было построено в 30-х, тогда как аналогичный проект – знаменитая Жилая единица Ле Корбюзье в Марселе – был реализован в 40–50-х). Потом в какой-то момент этой власти понадобились другие формы, получился возврат к «эстетике» – сталинской «эстетикe». Сейчас в современной России вопросы сохранности и реставрации этих зданий чаще всего решаются политиками. Это общая тенденция во всех странах или это то, что является специфической чертой России?

Ж.-Л.К.: В своей книге я опубликовал «синие» чертежи планов здания Наркомфина Гинзбурга, которые Ле Корбюзье привез с собой из Москвы в Париж в 1929 году. Именно они помогли ему потом реализовать его проекты во Франции. Наркомфин – это пример того, что Советы потом, в 30-х, назовут «корбюзьенизмом». Все эти столбы-опоры, ленточные окна, плоские крыши и т.д. Эти «тезисы» aрхитектуры Ле Корбюзье были расширены Гинзбургом, который имел очень интересного клиента – Николая Милютина, главу Наркомфина СССР. Тот хотел вложить деньги в исследование «новых форм жизни». Ле Корбюзье посетил это строение во время своего визита в Москву в 1929 году. Для него это было откровением – он увидел в полном объеме свой проект, который он смог реализовать только лишь в формате небольшого частного дома, т.е. виллы Савой. В то же время он понимал, что его идеи могут быть реализованы, если иметь подходящий план. Так что он привез с собой планы дома Гинзбурга, для того чтобы потом, позже, использовать их, что оправдалось как раз при строительстве его знаменитого жилого дома в Марселе. Я ни в коем случае не хочу утверждать, что этот дом – стропроцентное повторение дома Гинзбурга. Но обмен, который шел между двумя мастерами авангарда, был интенсивен и продуктивен. И это действительно интересно. Кстати, один из архитекторов, который работал с Ле Корбюзье на проекте в Марселе, был Кандилис – выдающийся архитектор, грек, родившийся в Баку и живший в Ростове до 1928 года. У него были связи с архитекторами в довоенной России, и он читал российские конструктивистские журналы. Это очень интересные параллели, в которых общее знание играет огромную роль.

О.К.: Мы можем, сравнивая судьбы модернистской архитектуры в разных странах, вернуться к мысли о том, что своевременное осуществление этих проектов стало возможным только благодаря сильной власти?

Ж.-Л.К.: Если вы возьмете случай Чехословакии (страны, где авангард осуществил себя крайне интересно), то ясно увидите, что модернизм стал национальным стилем новых государств. Это был поиск новых путей репрезентации новой нации, и радикальная архитектура становилась здесь очень подходящим средством. Сильная муниципальная власть в Германии реализовалась в больших проектах в Берлине. В Нидерландах сильная муниципальная власть всегда существовала наряду с крепким капитализмом, который строил заводы. Чтобы строить, нужна власть, и нередко это также власть моды, власть элит. Фактически, у нас есть два совершенно разных типа модернистских зданий на Западе: роскошные виллы элиты и те, которые строились на основе государственных программ для удовлетворения общественных нужд. Ле Корбюзье был отнюдь не лишен поддержки со стороны элиты вне Франции – в Москве, Швейцарии и Бразилии. И только в конце 40-х он стал получать заказы на строительство общественных зданий во Франции, а также в Индии. В любом случае, архитектура всегда связана с властью. Ты еще не архитектор, если можешь предъявить только лишь чертежи. 

Что было новым и исключительным в случае России – это то, что в строительстве нуждался рабочий класс, новое социальное устройство. Само же государство не было в состоянии много вкладывать в строительство. Кто же строил в 20-х в Москве? Тресты, созданные во времена нэпа, такие, как Госторг, Моссельпром, – все те компании, у которых средства вполне имелись. Города, в которых наблюдается наибольшее скопление новой архитектуры, – это крупные промышленные центры, такие, как Баку, Свердловск или Иваново-Вознесенск c его текстильными фабриками. Иногда деньги промышленников «работали» вкупе с поддержкой народных комиссариатов. Здание Центросоюза Ле Корбюзье в Москве было предложено кооперативным движением во время нэпа. Вначале клиентом был Исидор Любимов, старый большевик, глава кооперативного движения. Когда его назначили наркомом иностранной торговли, проект остановили и возобновили только тогда, когда Любимов стал наркомом легкой промышленности, в 1932-м, и здание стало его новой штаб-квартирой…

Чем больше мы изучаем советскую историю, тем больше мы наблюдаем сходства с тем, что происходило и до сих пор происходит на Западе, все эти аспекты власти, безусловно, принимая во внимание черты, присущие только России. Важно осознать ситуацию во всей ее сложности и противоречивости и не поддаваться вымыслу о некой монолитной тоталитарной Власти.

O.K.: А что вы можете сказать о работе немецких архитекторов Баухауза, таких, как Эрих Мендельсон, например, которые с огромным энтузиазмом отправлялись работать в Россию в 20-х?

Ж.-Л.К.: Эрих Мендельсон – который, кстати, не имел никакого отношения к Баухаузу – был приглашен строить текстильную фабрику «Красное Знамя» в Ленинграде после того, как он построил замечательное здание шляпной фабрики Лукенвальде, на юге Берлина. Но история закончилась не слишком приятно: он построил только часть фабрики, когда у него начался конфликт с местными российскими архитекторами, которые отказывались передавать ему контроль над проектом – как из моральных побуждений, так и из материальных, – и он вынужден был уехать. Фабрика так и стоит, и это главная проблема: он построил, по существу, завод, работавший на угольном топливе, и сегодня что ты будешь делать с устаревшей угольной станцией на Васильевском острове? Таким образом, многие индустриальные сооружения теперь пустуют. В Москве старые фабрики – a среди них есть очень интересные – используются в коммерческих целях риелторами и девелоперами, которые трансформируют их в жилые комплексы и офисы. Из-за нехватки жилых площадей в Москве фабрики оказались новой территорией захвата.

И тем не менее, многo архитекторов работали для России до середины 30-х годов, – не только Ле Корбюзье и Мендельсон. В 1930-м году в Россию приехали несколько ключевых фигур модернизма, в частности Ганс Мейер, который был вторым директором Баухауза после Гропиуса. Он был автором городского планирования на Дальнем Востоке и, что следует подчеркнуть особо, столицы Еврейской Республики – Биробиджана – одного из самых странных мест на территории бывшего Советского Союза. Он вернулся в Швейцарию, но многие архитекторы, приехавшие с Мейером в Россию, остались. Некоторые из них оказались потом в ГУЛаге, как Конрад Пюхель. Кстати, история этого архитектора необыкновенна: в 30-х он был сослан в ГУЛаг, потом выдан нацистской Германии, которая послала его воевать на Восточный фронт, где он был взят в плен Советской Армией и вновь отправлен в ГУЛаг. 

Если Мейер был активным коммунистом, то другие были только лишь специалистами. В частности Эрнст Май, один из самых значительных европейских модернистских архитекторов столетия. Он был главным проектировщиком жилых кварталов Франкфурта-на-Майне, который обеспечил 25 000 жилых единиц между 1925 и 1930 годами. Он был одним из тех, кто разработал фундаментальную идею жилищного строительствa, которая оставалась центральной в советской практике: панельные дома, или «хрущёбы». Концепт квартала и микрорайона был привезен в Россию немцами между 1930 и 1935 годами. Но их выгнали в середине 30-х, когда журнал «Архитектура СССР» опубликовал статью, отрицающую «безобазное наследие архитектора Мая». Эта история невероятно интересна и совершенно забыта сегодня в России почти всеми.

O.K.: И, тем не менее, в российском искусствознании этому периоду уделялось внимание, несмотря на запреты и репрессии. Полное исследование конструктивистской архитектуры после долгого перерыва было проведено Селимом Хан-Магомедовым в 1960-х. Но, как вы написали в каталоге к выставке Ричарда Паре, официальная власть в России чтит гораздо больше сталинскую архитектуру и новые строительные проекты берут за эталон сталинские высотки, а не разрушающиеся здания Гинзбурга и Мельникова. Почему?

Ж.-Л.К.: Это интересный вопрос… Ситуация на самом деле меняется. Я следил за строительными проектами в Москве, осуществленными со времен Триумф-Паласа,  так называемой «Восьмой сестры», возведенного десять лет тому назад возле Ленинградского шоссе в Москве. Теперь у меня возникло чувство, что вкус меняется и что городской пейзаж становится более современным. Посмотрите на Башню Федерации и постройки в районе Москва-Сити: эти новые здания ориентируются на высокие технолoгии, на то, что некоторыми критиками было названо «супермодернизмом». То есть ностальгия практически ушла из архитектуры.

Я вижу многих архитекторов моего возраста, между 45 и 65 годами, которые строят интересные здания в модернистском стиле, глядя на лучшие европейские образцы. Вы были в Москве в районе Остоженки? Здания там похожи на Гамбург, Мюнхен, Хельсинки. Они формируют пристойную, восточноевропейскую корпоративную эстетику. Нет больше колонн и шпилей… Я оптимист в вопросах современного дизайна и архитектуры. Я ясно вижу возвращение интереса к модернистской архитектуре, без постсоветского сентимента. К тому же проводится больше выставок, конференций, – жизнь сейчас более активна.

O.K.: Этот интерес более культурный, или это политическая игра?

Ж.-Л.К.: Только культурный. Старыe отношения между архитектурой и политикой ушли в прошлое. Но восприятие истории иногда очень странно… В Москве один историк показал мне свежий школьный учебник по истории искусств, в котором я прочитал, что конструктивистские идеи привели к созданию советских коммуналок сталинского времени. Это ужасная историческая ложь! Мы должны разделять эти вещи. Во-первых, «коммунализация» началась до конструктивизма, сразу после 1917 года, когда квартиры буржуазии обобществлялись и делились пролетариатом. Образование коммуналок было связано с решением не вкладывать деньги в жилищные программы. Архитектурные мечтатели-конструктивисты никогда не создавали коммуналок. До Хрущева, который начал строить панельные дома в 1954 году, в России не было серьезных инвестиций в жилищное строительство. Думаю, что воспринять это все сейчас очень сложно. Во-вторых, другая проблема стоит на повестке дня, и онa для Москвы не самая оригинальная. В городе, который преимущественно модернистский, для человека, если он не специалист по архитектуре, трудно идентифицировать те здания, которые являются оригиналами, хрупкими экспериментами по отношению к тысячам сооружений, построенных позже в том же стиле. Это очень тяжелая задача – понять, что именно это маленькое ветхое здание на углу и является прототипом многих строений, окружающих его.

some text
Ричард Паре. МОГЭС на Раушеской набережной. Архитектор И. Жолтовский. Москва, 1926

О.К.: Для меня – человека, наверное, больше постсоветского – возвращение ко всей этой забытой истории – настоящее откровение. Я привыкла считать, что Москва – это город преимущественно советский сo сталинской архитектурой.

Ж.-Л.К.: Это не должно восприниматься как возвращение. В каком-то смысле Россия сейчас копирует Запад. Триумф-Палас, сталинизм в российской архитектуре, был чем-то вроде запоздалого всплеска постмодернистского шика, абсолютно ушедшего в прошлое в западной архитектуре. Некоторые западные архитекторы, такие, как Нувель, Фостер, Хадид и Колхаас, очень интересуются русским авангардом и знают его прекрасно. Первый раз я услышал голос Колхааса в 1970-х, когда он позвонил мне, узнав, что я побывал в Москве. В то время он очень интересовался проектами русского авангарда… Эти ведущие архитекторы – люди, для которых русский авангард был идеалом. И их здания из стекла и металла уже успели стать моделями для российских дизайнеров и архитекторов. Другой аспект – поколенческий. Я читаю время от времени «Проект Россия» и «Архитектурный вестник». Ясно, что несколько ведущих российских архитекторов, таких, как Боков, или бывшие «бумажники» Аввакумов и Бродский, которые жили в мире утопий в 60-х и 80-х, превратились в серьезных профессионалов. Боков строит большие объекты, но они все происходят из более интеллектуального восприятия архитектуры. С другой стороны, у вас есть профессионалы, которые принадлежат к структуре власти, контролирующие Москву десятилетиями: например, Михаил Посохин-младший, сын главного архитектора Москвы на протяжении 20 лет. Его отец построил высотку на площади Восстания, Кремлевский Дворец съездов и проспект Калинина. Его сын сейчас получает большинство заказов.

О.К.: Посохин-старший считается модернистом?

Ж.-Л.К.: Михаил Посохин-старший был скорее центристом (среднее между модернизмом и традицией сталинской архитектуры), потом он стал чем-то вроде «монументальнго модернистa». Интересно подчеркнуть роль главного архитектора Москвы Александра Кузьминa. В России до сих пор есть должность главного архитектора. И это особенность России. Так как московская мэрия до сих является собственником земли в Москве, все риелторы, которые хотят строить, должны сотрудничать с чиновниками. Последний крупный проект – Китай-город, район бывшей гостиницы «Россия» – большой проект Кузьмина, главного архитектора, и Посохина-младшего…

О.К.: Но ведь они пригласили Нормана Фостера проектировать комплекс зданий!

Ж.-Л.К.: Тем не менее, проект осуществляется Кузьминым и Посохиным-младшим. То, что они осуществляют теперь, похоже, имеет очень мало отношения к работе Фостера, насколько мне известно. Фостер для них – это только имя. То же самое происходит со строительством нового здания Мариинского театра в Санкт-Петербурге: один российский архитектор, который должен был представлять Доминика Перро и помогать ему строить в России, сейчас, по сути,  имеет полный контроль над проектом. В обоих случаях западные архитекторы используются только лишь для легитимации и престижа проектов.

О.К.: Кроме нового строительства, делается ли что-либо российскими властями для сохранения старых модернистских зданий?

Ж.-Л.К.: Нет. И тому есть множество причин. Первая – это очень дорого. Немцы реставрировали здание Баухауза в Дессау и «города-сады» Бруно Таута в Берлине, и сделали это очень хорошо. Но у них была солидная финансовая поддержка, а также экспертиза. В России нет архитекторов с подобной выучкой, культурой и техническими знаниями исторических построек.

O.K.: Подводя итог, я хочу вернуться к началу нашей беседы о причинах, почему модернистская архитектура так интересна современным художникам, и в особенности фотографам, как Льюиc или Паре. Именно фотография актуализирует все это множество значений, заложенных в модернистских структурах. Фотографы чувствуют, что эти формы несут в себе готовый имидж: с любого ракурса здание представляет собой цельный комплекс, монолит, т.е. именно вот этот образ утопии, о котором мы говорили. Но что представляется мне наиболее важным – это историзация современного дискурса в фотографиях советской авангардной архитектуры. Ведь современное искусство чаще всего абсолютно лишено историчности. И это дурное наследие постмодернизма сейчас изживается, как вы объяснили, в архитектуре, и, наверное, не в последнюю очередь благодаря фотографии, которая демонстрирует взгляд на архитектуру как на историю, заключенную в объекте, который так стремительно стареет. Важно понять, что эти руины и определяют наш сегодняшний контекст.

Примечания

  1. ^ Jean-Louis Cohen. «Le Corbusier and the Mystique of USSR: Theories and projects for Moscow, 1928–1936». Translated in English from French. 1991.
Поделиться

Статьи из других выпусков

Продолжить чтение