«Молодым везде…» / ГЦСИ, серия из 7 выставок (06.06.07 – 22.07.07, куратор Дарья Пыркина); дипломный проект студентов ИПСИ (02.07.07 – 16.07.07, куратор Станислав Шурипа); «Круглый стол» по проблемам молодого искусства / gif.ru (11.07.07, модератор Александр Евангели) – все проекты реализованы в мастерских художников в типографии «Оригинал»

 

1.

Этим летом в Москве под эгидой ГЦСИ относительно незаметно прошла серия выставок «Молодым везде…» Прекрасный молодой куратор Дарья Пыркина попыталась представить молодое искусство как зону (относительной) свободы и проявить его политический потенциал – в очередной раз, после прошлогоднего фестиваля «Стой! Кто идет?», одна из площадок которого стала частью «взрослого» политического проекта «Самообразование». На сей раз Пыркина стремилась воплотить это в самой структуре выставок: сформированные отчасти по инициативе самих художников при минимальном вмешательстве куратора, они проводились в мастерских участников проекта на территории типографии «Оригинал».

Однако реальность проекта оставляла чувство неловкой фальши, сродни той, с какой взрослые играют в детей, но не наоборот. Так, заявленные как «сквот» помещения типографии на самом деле вполне чинно арендуются художниками. Концептуальное «невмешательство» институции материально компенсировалось детской джентрификацией: превратив один из цехов типографии в «серый куб», проект лишил многих художников не только мастерских, но и места жительства. Наконец, «самоорганизация снизу» и лояльность куратора обернулись преобладанием откровенно скучных произведений.

 

2.

Три последние выставки проекта состоялись, в силу технических требований экспонатов, уже в ГЦСИ. А в «Оригинале» в это время демонстрировали дипломные работы студенты Института проблем современного искусства Иосифа Бакштейна. Два независимых проекта оказались дискурсивно связаны и с третьим – «круглым столом» по проблемам молодого искусства, организованным Александром Евангели для Gif.Ru.

Казалось, именно дискуссия способна – хотя бы ретроспективно – обеспечить «Молодых везде» необходимой интеллектуальной почвой, развив (или опровергнув) несколько поспешно-оптимистичные кураторские тезисы о молодом искусстве как некой неоформленной зоне свободы в арт-системе.

Парадоксальная ситуация: выставка и обсуждение «молодого искусства» обнаружили, сами того не заметив, что не понимают последнего, не могут ничего сказать о нем изнутри, с трудом слышат его собственное слово. Меж тем именно в молодом искусстве, понятом – и пережитом – определенным образом, раскрывается одна из наиболее радикальных позитивных стратегий – стратегия возможного. И показать, как дать ей шанс в собственном опыте, представляется много более важным, нежели обсуждение конкретных работ выставки.

 

3.

Представители институций всячески норовили трактовать «молодое» институционально («делает первые шаги в карьере»), резонно чураясь намеков на биологический возраст. Вульгарно-рационалистическое понимание последнего мешает рассматривать молодость иначе, нежели социально-психологически, демонстрируя лишь калейдоскоп субкультурных племен и возрастных псевдопсихотипов.

Увольте, господа, это старческое морализаторство! Парадокс данной позиции в ее имплицитном биологизме: молодость рассматривается исключительно негативно, как некие не-готовность, без-языкость, недо-развитость, которые дóлжно перерасти. Что при этом отличает «молодость» от «неопытности», неясно – арт-система заинтересована лишь в клонировании generation new, чем и занимается все более активно, и если пока ИПСИ Иосифа Бакштейна еще предлагает прогрессивные курсы, то с развитием системы обучения современному искусству целенаправленная рациональная логика неизбежно восторжествует.

Дабы прекратить институциональные репрессии «молодого» искусства, требуется понимать молодость виталистски, как Великое (ницшеанское) Здоровье! Его связь с биологическим возрастом прямая, однако различные практики (среди которых искусство занимает лишь одно, но своеобразное место) опровергают наши зашоренные биополитикой понятия о возрастных категориях и их стадиальности. Практикующий понимает, что молодость в известном смысле нуждается отнюдь не в преодолении, но в продлении.

Наоборот, именно в искусстве, как ни в одном ином поле «профессиональной деятельности» (ужасные термины циников!), человек за счет системных особенностей среды может дольше становиться-молодым (не «сохранять» молодость – хранишь лишь то, чем обладаешь).

 

4.

С другой же стороны, «круглый стол» давал шанс нам самим (молодым художникам) перейти от доминирующего уже и на кухнях конформизма инфантильно-старческой авторефлексии по поводу институциональных соотнесений: «Как мы вписаны в систему и ЧТО делать дальше», к вопросам экзистенциально-эстетическим: «Кто я, вписанный? ЗАЧЕМ мне делать нечто?»… При чем тут эстетика?^[1] – ибо лишь осмысляя специфику собственной субъективности, а не ее место в системе идентичностей, «молодое искусство» может рассчитывать на взрослое отношение со стороны институций.

Меня же поразили равнодушие и скука, с коими мы промолчали, не понимая, «какое все это имеет к нам отношение», а затем, в кулуарах, доказывали априорную бесполезность любых подобных «круглых столов» и невозможность разрывов – что дискурсивных, что кровоточащих. Так ли мы молоды?

Бесстрастие – знак старости или цинизма, суть которого всегда в аффирмации наличного: циник не только отказывается от поиска – даже интеллектуального – detournement, но и отказывает в признании доблести подобных движений другого. Цинизм – способ комфортной интеллектуальной капитуляции испуганного жизнью ума: сведение сущего к наличному – известному нам, имеющемуся – «нами», и одновременно клевета на Живое (как заметил курировавший выставку выпускников ИПСИ Стас Шурипа, не ставя проблемы, искусство молодых часто обнаруживает при этом недовольство миром).

 

5.

И поэтому начинающий куратор Пэ циничен не в беззастенчивой рекламе делающей первые шаги художницы Ша, а в своем отказе «вообразить сопротивление», в равнодушном отрицании самой возможности какого-либо разрыва. Именно такая депотенциализирующая установка и делает возможной специфическую кураторскую стратегию – а с ней и престарелый мир – российского искусства, наиболее авторитетным апологетом которой предстает Иосиф Маркович Бакштейн^[2].

Упреки в неэффективности detournement исходят от тех, кто предписывает ему модернистские цели тотальной системной революции: сегодня же обойти и обмануть требуется в первую очередь не систему, но самого себя, свою полную цинизма субъективность. Иначе говоря, требуется стать молодым.

 

6.

Именно молодое искусство – и только оно! – способно совершать такие кульбиты, способно обмануть само себя во времени. Молодость – такое бесформенно-распахнутое состояние субъективности, когда та неуверенно, но верно следует течениям Возможного, образуя все новые, непредсказанные расщелины в самом дне данного, известного, имеющегося. Ею движет скорее не «тоска по невозможному» (как назвал свою блестящую работу Арсений Жиляев), но тяга возможного; не твое влечение «к» нему – оно никогда не дано как «что-то», но страсть возможного в тебе.

 

7.

Лишь молодой имеет для этого достаточно здоровья, ибо следование страсти чревато забвением неизвестного, ожиданием пришедшего и прочими шалостями, скучными старикам. Искусство есть par excellance средство становления-молодым. Или, для достаточно молодых, радикализирую тезис, перефразировав Теймура Даими: «инструмент для разрыва антропологической скорлупы». Признавая такую подчиненную, ограниченную, неуникальную роль искусства, мы парадоксальным образом только и сможем разглядеть его призрачную автономию (но еще не ощутим ее холодок).

 

8.

Говоря о молодом искусстве как точнейшем диагносте «актуальных тенденций», институция вновь мумифицирует художника в проявленной данности. Именно такая логика приветствует сведение искусства к иллюстрации дискурса, и не зря Андрей Парщиков выражал эту позицию тавтологически: «Пик пика». Пук пука, друзья – на пиннакль «тенденций», уже-актуального насадил нас цинизм.

Искусство ничего не проявляет, но погружает художника в непроявленное: оно овозможивает. Им порождается не продукт, но Событие: неожиданная вспышка сверхновой опыта субъекта, который никак не оформляется дискурсивно: оставляющий сильную рану слабый След с его нехоженого пути, на который не указывают никакие тенденции. По-настоящему молодое искусство находится так далеко от всяческих «пиков», что выглядит неуместным, несовременным, ненужным.

Если художник понимает, «что хотел сказать», он, увы, скажет только это. Если он знает, «с чем работает», то вместо искусства он занят нематериальным трудом.

 

9.

Многие за «круглом столом» приписывали – порой имплицитно – искусству производящую функцию и упрекали молодых в недостаточном качестве продукта. Меж тем искусство (бес!)ценно в первую очередь возможностью освобождения субъекта от производственной логики. Это отнюдь не превращает художника ни в отпускного буржуа, ни в-себе-забытого системой-языком маугли. Речь не о лени или отшельничестве, «лишь» о трансгрессии нашего обыденного мышления, целиком подчиненного императивам производства. Параноидальная озабоченность продуктом, навязанная институциями, подчиняет искусство рынку, а художников – времени. При этом только в сфере соврарта можно встретить инфантильных старичков, выдающих неплохие (по мнению сообщества) «продукты». Остаются ли они художниками?

 

10.

Быть художником значит следовать Возможному. Что требует возможности остановиться, не отходя в сторону, и позволить себе смотреть, не видя «что-то». Просто смотреть. Не отказываясь ни от чего, ничего не используя. Подчас эдакая медитация требует огромной работы. Какие бы материальные формы ни обретал этот труд, он сущностно отличается от ориентации на производство и даже в «продукте» опознается мгновенно. Как опознается чистота бессмыслия колыханий листвы, хотя мы и находим ему причину – ветер, и изобретаем эстетическую прелесть. Там же, где искусство мыслится как профессиональное производство, остаются только причины и прелести.

 

11.

В отличие от всех прочих «профессиональных» практик, искусство, покуда оно молодо, не актуализирует потенциальности – поскольку, будучи антипроизводством, оно препятствует также и (вос)производству-себя: искусство есть постоянное опустошение (от) актуализованного, в котором осознается эфемерность «я»-конструкции (описываемой хоть фрейдистской триадой, хоть лаканистскими измерениями, хоть бергсонианскими образами).

Творчество переводит субъекта через самореализацию к само-релизации: от осознания себя к отпусканию-себя, само-забвению. Делезианская антипамять в действии. «Забыть – значит начать быть», – вывел формулу эликсира вечной молодости поэт Михаил Гронас. Другой поэт, Рене Домаль^[3], пишет: «Начиная отдавать, понимаешь, что у тебя ничего нет. / Понимая, что у тебя ничего нет, начинаешь отдавать себя».

 

12.

Можешь ли ты вынести груз пустоты? Ничто не есть отсутствие чего-то, но – для начала – лишь отсутствие тебя. Способен ли ты сохранить любовь в безделье – отказываясь не от рисования картинок, но от воспроизводства себя: в картинках, в речи, в любви? Молодость в искусстве и дает шанс такому безделью, такой пустоте.

 

13.

Таким образом, искусство встает в один ряд со столь разными – по форме и контролируемости субъектом – трансформационными процессами, как любовь или медитация. А может, при должной интендированности сознания, разглядывание облаков или паркур (где абсолютная бесполезность переплетается с постоянным риском). Сравнивать их эффективность неэффективно: они работают по-разному в разные моменты для разных людей, задействуя разные механизмы, и остаются одинаково… бесполезны! «Полезно» же то, что начинает происходить «внутри» «тебя», а на самом деле – в твоем отсутствии, в забвении, у которого не может быть «ни глубины, ни чуда, ни вечности» (Морис Бланшо).

 

14.

В своей нарочито простой статье Богдан Мамонов^[4] предостерегает от неверного понимания освободительной мысли авангарда – «жизнь есть искусство»: вместо того чтобы тащить в гетто последнего все живое, нужно начать обратное движение. Нужно вытащить себя в Живое.

Неизбежное благо системы в том, что все мы принадлежим одной из них и без этого не сможем вообще осознать себя: система есть экстраполяция нашей субъективности вовне. Однажды обнаружив себя субъектом некоей символической системы – в данном случае осознав себя современным художником, – нужно начинать движение. Это дискурсивная стадия зеркала, только путь от нее лежит в обратном направлении: к само-забытью.

Мы же с готовностью меняем свою робу на дубинку тюремщика и начинаем загонять в камеры искусства новых заключенных. В центре этого паноптикона, который был снесен в книжках наших любимых постмодернистов, но не в нашем опыте, – око страха, который всегда есть страх смерти, т.е. потери известной порции мира и собственного «я». Последнее, пожалуй, не рождается на «круглых столах» и не может там осознанно почить (что и является само-релизацией, что по Гегелю, что по Гаутаме). Эта оптика и определяет нашу человеческую и художественную перспективу. Молодость для такого взгляда – блаженная катаракта, в слепом пятне которой можно спрятаться не только от арт-рынка, но и от слишком человеческого себя.

 

0.

Кто ты?

Примечания

1. ^ Теймур Даими. «Гносеология против онтологии: тотальное изъятие ценностей» / «Художественный журнал» № 64, с. 57–63.
2. ^ См. http://www.media-online.ru/print.php3?id=89408.  Стоит убедиться, что логика эта не единственная, а цинизм нельзя путать с объективностью, прочитав там же интервью Виктора Мизиано. Ничуть не менее трезво описывая (все то же) положение дел, он предлагает множество обходных путей и обманных маневров.
3. ^ Не зря я именно тут вспоминаю поэзию, внутренние особенности которой еще только предстоит открыть и использовать в современном искусстве. Как тонко подмечает Кети Чухров в готовящейся к публикации в газете «Что делать?» статье, «в отличие от визуальных искусств, поэзия – постоянный транзит, она предполагает постоянное поэтическое состояние или постоянность поэтического сознания, перед которым, по большому счету, она не обязана отчитываться продуктами-стихами. <…> Поэзия – это такая вещь, которая вроде может быть, но ее все еще или уже не существует. <Политичность такого понимания в том, что> оно сохраняет в себе перманентное недоверие к культуре как к позитивному производству символических продуктов, в отказе от конструирования собственного «я». <…> Поэзия в том виде, в каком она явила себя в качестве жанра, плетется в хвосте у всех остальных видов искусства... С другой же <стороны>, в Поэзии – не как в жанре, а как в состоянии – заключена потенция, которая движет искусством <…>» (выделено мною. – С.О.). 
4. ^ См.: Богдан Мамонов. «Невидимый художник» / «Художественный журнал»  № 64, с. 6–9.